ого заседания Тарже не мог  больше
рта открыть на публичном месте, чтобы его тут же не начали прерывать. Ему не
отрубили голову, потому что он превратился в забаву.
     Когда он умер, уже во времена империи, люди над ним все  еще  смеялись.
И, провожая глазами похоронные дроги с его гробом, все повторяли одну из его
знаменитых   фраз,   произнесенную   им,   когда   он   был    председателем
Конституционного собрания: "Я призываю вас, господа,  сочетать  миролюбие  с
согласием, за которыми последуют мир и покой".
     "Согласие" издавна было любимым словом Тарже.  Он  употребил  его  и  в
парламенте, собравшемся на торжественное заседание 6 сентября 1776  года,  в
заключительной части  своей  речи,  которая  является,  спору  нет,  высоким
образцом этого жанра:
     "Здесь, на глазах  у  публики,  в  силу  вердикта  блюстителей  закона,
счастливым образом пришедших к единодушному согласию, г-ну де Бомарше  будет
по праву возвращено высшее благо  человека  во  всяком  обществе,  а  именно
честь,  которую  он,  в  ожидании  пересмотра  дела,  доверил  общественному
мнению".
     "Публика", которой собралось в зале видимо-невидимо,  чтобы  чествовать
Бомарше, приветствовала слова Тарже одобрительными криками. Когда адвокат на
стороне ее героя, этого вполне достаточно, чтобы  ему  рукоплескали.  Прежде
чем предоставить слово Сегье, председателю пришлось  восстановить  тишину  в
зале. Поскольку генеральный прокурор  тоже  потребовал  полной  реабилитаций
Бомарше, тот немедленно был восстановлен во всех правах. "Публика  встретила
постановление  суда  восторженными  аплодисментами,  -  рассказывает  Гюден,
который при этом присутствовал. -  Бомарше  окружили,  все  его  обнимали  и
поздравляли, а потом под несмолкающие аплодисменты собравшихся  подняли  его
на руки и понесли из зала  суда  до  кареты.  На  Бомарше  смотрели  как  на
человека, восстановившего попранную справедливость. Быть может, никогда  еще
дело частного лица не вызывало такого воодушевления".
     Прежде  чем  сесть  в  карету,  герой  этого  безумного  дня  торопливо
нацарапал несколько строк, которые велел отнести тому, кто в  этот  час  был
его главным сообщником, - Верженну.
                                      "Париж, пятница, 6 сентября 1776 года.
     Господин граф,
     меня только что судили, и под  гром  аплодисментов  с  меня  сняли  все
обвинения. Никогда еще  пострадавшему  гражданину  не  было  оказано  больше
почестей. Спешу Вам об этом сообщить, умоляя Вас положить  к  стопам  короля
мою живейшую благодарность. Я так дрожу от радости, что рука моя едва  может
водить пером по бумаге, чтобы выразить чувство глубокого почтения, с которым
я остаюсь, г-н граф, Вашим покорным слугой.
     Будьте столь любезны, г-н граф, передать эту радостную новость г-ну  де
Морепа и г-ну де Сартину.
     Вокруг меня толпятся не менее  четырехсот  человек,  и  все  хлопают  в
ладоши,  целуют  меня  и  производят  адский  шум,   который   кажется   мне
божественной гармонией".
     Так, словно по волшебству, Бомарше было возвращено все - честь,  доброе
имя, гражданские права и даже  должность  бальи  Луврского  егермейстерства.
Добрая фея победила злую. Но как человек прозорливый, он понимал, что фея на
самом деле одна и та же и  что  у  правосудия  фальшивые  весы.  Поэтому  на
следующий день он опубликовал свою "Речь к парламенту", которую произнес  бы
накануне,  не  останови  его  друзья.  Этой  речью,  весьма   неодобрительно
встреченной в  Версале,  Бомарше  доказывал,  что  может  служить  королю  и
Франции, не отказываясь ни от одной из своих идей. Гражданин в  нем  никогда
не отступал перед верноподданным. С этой точки зрения он,  конечно,  всегда,
всегда был одним и тем же. И не будь  весы  Истории  такими  же  фальшивыми,
стойкость Бомарше всегда приводили бы в пример. Но до этого еще далеко.
     Оборвем эту главу о безумных днях на 7 сентября 1776  года  не  потому,
что 8-го день его стал разумнее, а просто потому, что пора навести кое-какой
порядок в нашем рассказе.

        ^T12^U
        ^TТАТАРИН В ПРОВАНСЕ^U

                                 И  я,  подобно татарину или древнему скифу,
                                 свирепому  и  дикому,  атакующему всегда на
                                 равнине  с  легким мечом в руке, я сражаюсь
                                 один,   обнаженный  до  пояса,  с  поднятым
                                 забралом:  и  когда  мое  копье,  брошенное
                                 сильной  рукой, летит со свистом и пронзает
                                 противника,  все знают, кто его метнул, ибо
                                 я начертал на нем: Карон де Бомарше.

     Прежде чем нам всецело заняться американскими делами  Бомарше,  которые
были самым прекрасным его приключением, надо, мне кажется, завершить наконец
историю с г-ном де Лаблашем. Правда, тем самым мы несколько забегаем вперед,
потому что процесс в Экс-ан-Провансе состоялся в 1778 году; но, чтобы  верно
понять биографию нашего героя, мне представляется необходимым именно  сейчас
покончить с вопросом о наследстве Пари-Дюверне.
     Несколько месяцев спустя после своей триумфальной реабилитации, которая
вернула ему все гражданские права,  г-н  де  Бомарше  снова  познал  счастье
отцовства. Амалия-Евгения родилась 5 января 1777 года. И хотя это  радостное
событие не побудило Бомарше узаконить свою связь с Марией-Терезой - они  еще
восемь лет прожили в морганатическом браке, - он  все  же  счел  необходимым
навести порядок в своих денежных делах. Отцовство  странным  образом  всегда
возвращало его в мир вещей. И денег.
     О своем сыне он, как вы помните, писал в  1769  году:  "Душа  радуется,
когда думаю, что тружусь для него". А  американское  предприятие,  может,  и
принесло славу, но не имело никакого отношения к коммерции, если не  считать
вывески. Чтобы продолжать свою войну с Англией и обеспечить будущее Евгении,
Бомарше во что бы то ни  стало  должен  восстановить  потерянное  состояние,
которым по решению суда теперь распоряжался Лаблаш. Но правосудие - азартная
игра, и последняя карта еще не была бита.
     Приговор, вынесенный не в пользу Бомарше, был отменен в  1775  году,  а
дело отправлено на пересмотр в  провансальский  парламент.  Мы  видели,  что
Лаблаш,  желая  воспользоваться  поездками  своего  противника  в  Англию  и
лишением его гражданских прав, сделал все, чтобы ускорить рассмотрение дела,
но Бомарше добивался обратного и одержал победу: слушание было  отложено  до
лета 1778 года. Что же касается его существа, то досье  оставалось  все  тем
же, и отсрочка практически ничего не меняла. Я пишу это, чтобы  сделать  все
необходимые оговорки и чтобы мне простили вольное обращение с хронологией.
     В июне Бомарше поехал  в  Марсель  вместе  с  Гюденом,  которого  тогда
приняли  в  Провансальскую  академию.  И  конечно  же,  наш  Фигаро  задумал
кое-какие проделки. Он не был равнодушен  ни  к  марсельскому  порту,  ни  к
марсельским театрам и тут же организовал отправку то ли одного, то  ли  даже
двух больших кораблей в Америку, а  в  театре  -  постановку  своих  драм  и
"Севильского цирюльника". Добавьте к этому бездну времени,  потраченного  на
всяческие удовольствия. Гюден, не  перестававший  удивляться,  рассказывает,
что его дорожный товарищ "прикрывал свое участие в общественной жизни вуалью
развлечений". Этого я не буду касаться. В альковных делах Бомарше никогда ни
к чему себя не принуждал. Тут он тоже всегда оставался одним и тем же.
     Тем временем его главный враг, его злой гений царил в Эксе,  разгуливая
в мундире генерал-майора. Граф тоже не изменил своих привычек. В Эксе всюду,
где только можно, он выставлял напоказ свои гербы. За несколько  месяцев  он
издал множество брошюр,  мемуаров  и  памфлетов,  собрал  вокруг  себя  всех
недоброжелателей и завистников,  в  том  числе,  конечно,  и  Обертенов,  и,
пустившись во все тяжкие, не побрезговал даже литературными услугами шевалье
д'Эона. Короче говоря, в  полусонном  Эксе,  где  всем  было  невдомек,  что
Бомарше может метать молнии, но где еще не забыли стрел, направленных им  во
всех провансальцев и, в частности, в господина Марена, Лаблаш  находился  на
уже завоеванной территории. Гениальный  сутяга;  он  нашел  подход  ко  всем
судьям, которым весьма льстили и его светская обходительность и всевозможные
знаки внимания со стороны столь влиятельного вельможи. Наконец, и  это  было
уже рекордной подлостью, Лаблаш попытался нанять себе на службу  сразу  всех
адвокатов экской коллегии, затея, требующая поистине лихой наглости.  Однако
скажем правду: два или три отказа граф все-таки получил.
     "Узнав о всех этих приготовлениях, - пишет Гюден, - Бомарше сочиняет  в
Марселе мемуар, вполне достойный тех, что принесли ему  столько  славы".  не
могло быть и речи, чтобы его напечатать в Эксе, где  генерал  подкупил  всех
владельцев типографий. К тому же  общественное  мнение  Экса  оказалось  уже
столь враждебным Бомарше, что в его  интересах  оказалось  подготовить  свою
атаку где-нибудь на фланге, а не в укрепленных позициях противника.  Принято
утверждать, что этот мемуар, шутливо названный "Невинный  ответ  на  гнусную
сплетню, которую граф Александр Фалькоз де Лаблаш распространил в Эксе", что
бы там ни говорил Гюден, все-таки ниже уровнем, чем предыдущие. Но тут  дело
в другом: просто в нем нет образа под стать  пресловутой  г-же  Гезман.  Она
стоит в центре "Me- - муара для ознакомления",  превращая  его  в  блестящую
комедию. Бомарше удивительно  ярко  запечатлел  ее  образ,  и  я  думаю,  он
обессмертил ее. Да, г-жа Гезман стоит Базиля, и даже с лихвой. Кроме того, в
"Невинном ответе" Бомарше  вынужден  повторяться,  поскольку  его  противник
снова вытащил на свет все свои старые кляузы и свою прежнюю  клевету,  чтобы
сбить с толку  жителей  Экса.  Но  что  касается  существа,  живости  стиля,
забавности эпитетов, всей композиции в целом и верности тона, то  "Ответ"  и
вправду ничем не уступает предыдущим мемуарам и даже  превосходит  их  более
напряженной манерой письма и богатством словаря. Бомарше  во  всем  способен
совершенствоваться. Я  не  перестану  этого  повторять  -  он  первоклассный
ремесленник, мастер своего дела.
     Экземпляры "Ответа" распространялись в Эксе в один из дней между  10  и
15 июля. Утром все его взахлеб читали; а к двум часам  город  капитулировал.
Матье, поверенный Бомарше, который, согласно закону, подписывал вместе с ним
все его письменные заявления, кинулся в объятия своего клиента с криком: "Вы
перевернули весь город. Это непостижимо!"
     За два часа! Как писал Гюден: "Никогда еще революция  не  бывала  столь
скоропалительной".
     Лаблаш и его армия, вернее, "легион" его  адвокатов,  попытались  вновь
отвоевать потерянную территорию,  печатая  всевозможные  подлые  инсинуации.
Бомарше разозлился  и  19  июля  опубликовал  весьма  едкое  "дополнение"  -
"Татарин легиону", которое произвело воистину ошеломляющее впечатление. Я не
буду  пересказывать  его   всем   известные   аргументы,   перечислять   его
неопровержимые  доказательства,  удивляться   безупречной   диалектике   его
рассуждений. Но поскольку эти мемуары по неведомым, не поддающимся разумному
объяснению причинам невозможно теперь найти, я  позволю  себе  процитировать
начало "Татарина" хотя бы только для того, чтобы  доказать  всем,  что  этот
текст существует!
     "Сколько вас, господа, тех, кто  на  меня  нападает,  кто  формулирует,
подписывает и подает против меня всевозможные  жалобы,  кто  мечет  громы  и
молнии по поводу моей законной защиты? Четыре, пять, шесть, десять,  легион!
Давайте посчитаем.
     Первый эшелон: во главе всех  граф  де  Лаблаш,  шесть  его  адвокатов,
приписанных к парламенту, прокурор.
     Второй  эшелон,  вспомогательный:  иностранный  истец,  Шатийон;  отряд
клерков; отряд судебных исполнителей, отряд понятых и т. д.
     Не имея возможности говорить с таким количеством людей сразу, я беру на
себя смелость обратиться лично к тому, кто стоит во главе  всех.  Остальные,
если захотят, пусть тоже меня слушают; я начинаю:
      Итак, у Вас дурное настроение, ваше превосходительство?  Еще  бы!
Для этого оснований хоть  отбавляй:  ведь  несмотря  на  то,  что  Вы  здесь
командуете  целым  легионом,  нельзя  не  согласиться  с  Вами,   что   Ваша
провансальская кампания проходит бесславно. А это, должно  быть,  не  лестно
для генерал-майора; в то время как Ваши  соперники  по  военному  искусству,
которых Вы не раз оглушали  своими  воинственными  кличами,  спешат  ратными
подвигами доказать свою преданность родине  и  приумножить  ее  величие,  Вы
затеяли здесь со мной постыдную войну. О, как я понимаю Вас! Это не может не
уязвить Вашего самолюбия бравого генерала!"
     20 июля в парламенте, который собрался  в  полном  составе,  Бомарше  в
течение пяти часов произносил свою защитительную речь. Блестящий оратор,  он
на сей раз говорил очень просто, все время обращаясь к присутствующим.  "Его
красноречие,  -  рассказывает  Гюден,  -  можно  определить  тремя  словами:
энергия, логика, простота". Судьи, уже смущенные остроумием и  убежденностью
его двух последних мемуаров, были покорены  ясностью  его  речи.  Так  резко
изменив тон защиты, Бомарше застиг  свою  аудиторию  врасплох.  Они  ожидали
встречи с Татарином, а услышали Цицерона.
     На следующее утро  Лаблаш,  поддержанный  легионом  адвокатов,  в  свою
очередь попытался покорить суд. Генерал-майор  тоже  был  очень  талантливым
оратором, но, видимо, совсем в другом духе. Бомарше обнажил перед аудиторией
правду, а граф прикрыл ее, завуалировал, перекроил с ловкостью портного, но,
несмотря на эти яркие маскарадные костюмы, судьи  увидели  голую  правду.  А
однажды увидев, они уже не могли ее забыть.
     К концу дня парламент Экса после долгих дебатов вынес  единодушно  свой
приговор: Бомарше  выиграл  процесс!  Акт,  подписанный  Пари-Дюверне  перед
смертью, был признан действительным.  Что  касается  Лаблаша,  то  ему  было
отказано во всех исках и, кроме того, его приговорили  к  выплате  12  тысяч
ливров судебных издержек, поскольку все его обвинения  были  квалифицированы
как клеветнические.
     Как только приговор был оглашен, весь город, высыпавший  на  площади  и
улицы в ожидании исхода процесса, как говорится, пустился в  пляс,  празднуя
такое событие. На перекрестках запылали костры. До зари продолжались уличные
концерты, молодежь танцевала вокруг фонтана. Победителю пришлось  не  меньше
ста раз выходить на балкон и отвечать на приветственные крики толпы. А когда
Бомарше объявил, что  дает  приданое  пятнадцати  самым  бедным  девушкам  в
городе, то ликованию уж действительно не было конца.
     Впрочем, Экс праздновал не только триумфальную победу  Бомарше.  В  тот
вечер, и это понял народ, родилась безумная надежда. В первый раз в  истории
провансальского парламента дворянин проиграл судебное  дело.  Это  выглядело
концом  традиционной  привилегии,  во  всяком  случае,  на  это  можно  было
надеяться. Но на самом ли деле правосудие перестало быть "снисходительным  к
сильным и суровым к слабым"?

                            Ждет солдата эшафот.
                            Если он браслет украл.
                            А припрячет генерал
                            Контрибуцию в кармане -
                            Удостоится похвал, -

     запел бы Фигаро, если бы цензоры не углядели в этом  куплете  покушения
на боевой дух армии.

     После того как Гюден и Бомарше почтили своим присутствием два  или  три
торжественных званых обеда, они простились с Эксом. Любопытно, что наш герой
свершил тогда одну забавную психологическую ошибку. Когда Гюден заговорил  с
ним о возвращении в Париж, Бомарше ответил:
     - Друг мой, мы  так  скоро  туда  не  вернемся.  Похоже,  нам  придется
совершить небольшое путешествие в Швейцарию. Мой противник - дворянин, а  он
по решению суда объявлен клеветником, и своим позором обязан моим  мемуарам.
Этого он никогда не забудет. Конечно, генерал-майор  захочет  драться,  а  в
этом случае нам лучше встретиться за пределами нашего королевства.
     Бомарше ошибался. Лаблаш, который испытывал к нему род недуга, не хотел
его лишаться. Они оба должны были остаться в живых. "Я ненавижу его с  такой
же страстью, с какой мужчина любит свою любовницу", - признался как-то граф.
Было ясно, что он весьма дорожит этими странными отношениями. Когда  Бомарше
умер, Лаблаш, потеряв, видимо, смысл жизни,  тут  же  последовал  за  ним  в
могилу.
     В Лионе, где наши путешественники остановились  переночевать,  их  тоже
встретили очень торжественно, и в честь Бомарше был устроен блестящий прием,
во время которого в одной из гостиных к нему вдруг кинулся некий красавец  и
принялся его горячо  целовать.  Удивленный  Гюден  подошел,  чтобы  выяснить
причину этого буйного порыва. Не выпуская из своих объятий Бомарше,  молодой
человек представился. Он оказался шевалье де Фалькозом, младшим братом графа
де  Лаблаша.  Несколько  успокоившись,  Жан  де  Фалькоз  им  объяснил,  что
ненавидит своего брата Александра и не может не полюбить того,  кто  "навеки
сделал его посмешищем". Дружная семейка, не правда ли?
     И  вот  наконец   Бомарше   восторжествовал   над   своим   ненавистным
противником. Восторжествовал после восьми лет непрекращающейся вражды, после
того как он на  самом  деле  дошел  до  полного  обнищания,  был  обесчещен,
оклеветан, дважды сидел в тюрьме, чудом избежал каторги и смерти, и все  это
в  результате  злого  умысла  человека,  по  не  вполне  понятным   причинам
задавшегося целью его погубить. Победа Бомарше  в  этом  поединке  -  победа
одиночки, убежденного, что "уму подвластно все". В уме ему и вправду  нельзя
было отказать, как, впрочем, и  в  мужестве.  Много  лет  спустя  он  сказал
как-то, вовсе не шутки ради: "Я самый мужественный из  людей",  и  поверьте,
эта, фраза ни у кого не вызвала улыбки. А  его  последние  подвиги,  уже  во
время революции, хоть и снискали ему меньшую славу, но по яростной смелости,
по энергии, по стойкости духа, несомненно, превзошли битвы, которые он вел в
сорокалетнем возрасте. Победа в  Эксе  была  одержана  в  сорок  шесть  лет,
которых, впрочем, по виду никто ему не давал. Не было человека столь легкого
на подъем, как он. Ему не было равного ни в умении идти к  намеченной  цели,
ни даже в альковных,  делах.  С  юношеским  пылом  он  неутомимо  действует,
сочиняет, любит, сражается, и можно  подумать,  что  к  нему  вернулись  те,
казалось, неисчерпаемые силы, которые обуревают нас в двадцать лет. Но  увы,
так это выглядело только со стороны. А на самом деле в вечер своего  триумфа
в Эксе Бомарше лишился чувств от усталости и нервного истощения. Гюден тогда
подумал, что он упал в обморок от радости. Разве он  мог  предположить,  что
его  герой  более  чувствителен  и  хрупок  физически,  нежели   большинство
смертных? Гюден,  как  и  мы  теперь,  мог  лишь  с  изумлением  восхищаться
неиссякаемыми силами этого  удивительного  человека  и  недоумевать,  какими
колдовскими  чарами  сын  Карона,  у  которого  отняли  честь,  имущество  и
гражданские  права,  ухитрился  даже  прежде,  чем  вернуть  себе  все  это,
подчинить своей воле короля Франции и изменить ход истории страны.
     В Париже Гюдена ожидал еще один сюрприз:  оказалось,  его  разыскивают,
чтобы посадить в тюрьму. Представьте себе его удивление. Дело в том, что  из
Экса он послал в "Курьер де л'Эроп" сочиненное им  стихотворение,  чтобы  на
свой лад прославить победителя этой восьмилетней войны.  В  одной  из  строф
поэт отдает, я бы сказал, своеобразную дань презрения советнику Гезману.

                   Так завершился суд суровым приговором,
                   Парламент заклеймил врагов твоих позором.
                   На козни хи