от  Версаля,  впрочем,  настолько  пришлись  по  вкусу
обвинительные  речи,  что  он  впоследствии   доносил   поочередно   то   на
жирондистов, то на монтаньяров. Умер он уже в годы империи, рантье.
     Вплоть до 1 декабря Бомарше ничего не знал о позорном и  позорящем  его
нападении. Он был занят своим делом. В  Лондоне,  пробыв  там  всего  сутки,
Бомарше обратился к английскому корреспонденту Родриго Орталеса и  компании,
чтобы раздобыть наличные деньги. Этот человек, с которым Бомарше был  связан
дружбой, тотчас дал необходимую сумму.  Зарегистрировав  заем  у  нотариуса,
Бомарше поспешил дальше, по морю. С морем ему всегда  не  везло.  Опять  оно
было бурным, даже  очень  бурным.  Повторился  приступ  морской  болезни,  и
Бомарше на протяжении всего плавания, не  уходя  с  палубы,  проклинал  свой
предательский желудок. После тяжкого шестидневного путешествия по штормовому
морю он наконец прибыл  в  Амстердам.  7  октября  он  был  уже  в  кабинете
французского посла и через пять  минут  понял,  что  его  надули.  Дипломат,
покорный приказаниям  своего  шефа  Лебрена,  разыграл  перед  ним  комедию,
которую легко себе представить. Нет, он не в курсе дела! Нет, он не  получал
никаких указаний относительно залога,  но  тем  не  менее  уверен,  что  это
досадное недоразумение  не  помешает  французскому  уполномоченному  успешно
выполнить свою миссию! Бомарше, уже  начинавший  разбираться  в  том,  каков
дипломатический корпус его отечества, как правило, состоявший из ничтожеств,
иногда подогреваемых честолюбием, прервал разговор. Стоило ли настаивать?  И
будучи человеком упрямым и простодушным, он решил ждать. Чего?  Чуда,  ясное
дело. Может, министр все-таки  подумает  о  высших  интересах  Франции?  Или
найдет способ согласовать их со своими собственными?  Пустые  грезы.  Лебрен
наслал на Бомарше  из  Парижа  Константини  и  убийц  -  Константини,  чтобы
попытаться еще раз купить  его,  убийц,  чтобы  покончить  с  ним,  если  он
останется неколебим. О, если бы французский политический аппарат  тратил  на
дела государственные десятую долю способностей, вкладываемых им в  заботы  о
своих частных интересах, - наша История, очевидно, была бы совершенно  иной!
Но теперь я сам предаюсь пустым грезам.
     Шесть недель Бомарше терпеливо ждал в двух шагах от  ружей,  в  которых
так  нуждались  генералы  революции,  чтобы  вести  войну,  но  на   которых
политиканы и дельцы строили свои воздушные замки  обогащения.  Его  пытались
убить.  Из  Парижа  Манюэль,  "вдохновляемый"  сочувствием,  не   переставал
предупреждать его о кознях Лебрена. Что касается голландского правительства,
то оно не намеревалось долее терпеть на своей территории  человека,  который
был явно не в чести у официального  представителя  Франции.  Поняв  в  конце
концов,  что  битва  в  Голландии  им  проиграна,  но  нисколько   этим   не
обескураженный, Бомарше решил попросту вернуться в Париж, где в то время как
раз шел суд над его самым знаменитым сообщником, а именно - над Луи Капетом.
Но чтобы оказаться во Франции, нужно было снова попасть в  Англию,  то  есть
снова сесть на корабль. Плавание было чудовищным. Корабль чуть не  пошел  ко
дну. Заметьте, между прочим, что Бомарше, не боявшийся в жизни ничего, кроме
моря, был вынужден, точнее, вынуждал себя двадцать  раз  пересекать  Ла-Манш
или Северное море и двадцать раз заболевал, тяжко заболевал. Вот уж поистине
закаленный характер.
     В Лондоне Бомарше  нашел  очередное  письмо  Манюэля,  а  также  письма
братьев Гюден, более подробные и еще более тревожные. Ознакомившись  с  этой
корреспонденцией, он узнал, что его имущество снова опечатано и что  он  как
раз вовремя ускользнул из Голландии - подручные Лебрена уже получили  приказ
схватить  его  и  доставить  в  Париж  живым  или   мертвым.   Если   верить
корреспондентам, Бомарше  в  лучшем  случае  была  уготована  гильотина.  Мы
слишком хорошо знаем его, чтобы не угадать, как Бомарше на это отреагировал:
он решил немедленно вернуться на родину. К счастью, у английского  друга,  с
которым он  поделился  этим  намерением,  хватило  ума  запрятать  его,  как
злостного  неплательщика,  в   тюрьму   Бан   дю   Руа,   вполне,   впрочем,
комфортабельную. В сем заведении лондонские власти по требованию  кредиторов
держали под  замком  несостоятельных  должников.  Англичанин,  категорически
потребовав, чтобы  ему  немедленно  был  выплачен  долг,  бесспорно,  оказал
Бомарше неоценимую услугу. В декабре, 1792 или в  январе  1793  года  нашему
герою  навряд  ли  удалось  бы  сохранить  голову.  По  правде  говоря,  мне
неизвестно, чем был движим этот англичанин - великодушием  или  скупостью  -
жертва долго не могла простить ему этого поступка, - но, коль вопрос неясен,
предпочту, не колеблясь, ту версию, которая красивее. Оказавшись  в  тюрьме,
Бомарше  немедленно  потребовал  перо  и  бумагу.  И  принялся  за   работу.
Естественно, он писал мемуар, точнее - шесть мемуаров: "Шесть этапов, девяти
самых тягостных месяцев моей жизни", где уличал своих  недругов,  начиная  с
самого болтливого из них - депутата  Лекуантра.  Этому  тексту,  написанному
второпях человеком, мучимым тревогой за судьбу близких, которые находятся во
власти его врагов, недостает остроты, а подчас и сдержанности. Но в нем есть
блестящие страницы и  два  или  три  пассажа  самого  высокого  полета.  Что
касается документально-доказательной стороны мемуара, то нет нужды  говорить
о ее безупречности. Бомарше в этой истории с ружьями и в самом деле был прав
по всем статьям, так что ему  ничего  не  стоило  посрамить  всех  Лебренов,
Лекуантров и их присных. Но в 1793 году мало быть правым. И  снова,  как  во
времена парламента Мопу,  Бомарше,  которому  нечего  терять,  кроме  жизни,
наносит удар сокрушительной силы.  И  если  "Мемуары  против  Гезмана"  были
обвинительным актом абсолютной монархии, "Шесть этапов" - обвинительный  акт
против злоупотреблений новой администрации. Кто, кроме Бомарше, осмелился бы
в 1793 году опубликовать в Париже текст такой взрывчатой силы?
     Вот несколько выдержек, где он выступает во всем своем блеске:
     "Бьюсь об заклад, что сам дьявол не сдвинет с  места  никакого  дела  в
наше ужасающее время всеобщего беспорядка, коий именуется свободой".
     О тех, кто управляет Францией:
     "В этом деле национального значения только министры-роялисты  выполнили
свой долг, тогда как  все  препятствия  исходили  от  народных  министров...
Утеснения, чинимые мне первыми,  были  детскими  шалостями  по  сравнению  с
ужасами, которые творили последние".
     Об одном, и не последнем из них:
     "...маленький  человек,  черноволосый,  с  горбатым  носом,  с  ужасным
лицом... То был великий, справедливый, короче, _милосердный_ Марат".
     О Лебрене-Тондю и его окружении:
     "Вот какие люди заправляют нашими  делами,  превратив  правительство  в
место, где сводятся личные счеты, клоаку интриг,  цепь  глупостей,  питомник
корысти".
     Своим  друзьям,  которые  в  ужасе  умоляют  его  о  сдержанности,   он
величественно отвечает:
     "Что за чудовищная свобода, - отвратительней любого рабства,  ждала  бы
нас, друзья мои, если б человек безупречный был бы вынужден  опускать  глаза
перед  могущественными  преступниками  потому  только,  что  они  могут  его
одолеть? Как? Неужто нам доведется  испытать  на  себе  все  злоупотребления
древних республик при самом зарождении нашей?  Да  пусть  погибнет  все  мое
добро! Пусть погибну я Сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым
деспотизмом!  Нация  тогда  только  воистину  свободна,  когда   подчиняется
законам!
     О граждане законодатели! Когда эта записка будет прочитана всеми  вами,
я добровольно отдамся вашим тюремщикам!"
     К концу шестого "Этапа" Бомарше возвышает голос.  Как  и  двадцать  лет
назад, речь идет уже не только о нем самом, но о Франции:
     "О моя отчизна, залитая слезами! О горемычные французы! Какой;  толк  в
том, что вы повергли в прах бастилии,  если  на  их  развалинах  отплясывают
теперь бандиты, убивая  всех  нас?  Истинные  друзья  свободы!  Знайте,  что
главные наши палачи - распущенность и анархия.  Поднимите  голос  вместе  со
мной, потребуйте законов от депутатов, которые обязаны их дать нам,  которых
мы именно для этого назвали нашими представителями! Заключим мир с  Европой.
Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда  мы  провозгласили
мир всему миру? Укрепим порядок внутри  страны.  Сплотимся  же  наконец  без
споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши  заповеди
воплотятся в жизнь; и если народы увидят, что вы счастливы  благодаря  своим
заповедям, это будет  способствовать  их  распространению  куда  лучше,  чем
войны, убийства и опустошения. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве  не
кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди  нас  хоть  один,
которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без  этих  благ
нет родины и, главное, нет свободы!"
     Работа над поджигательским текстом окончена, теперь Бомарше; необходимо
его опубликовать. Но  для  этого  прежде  всего  нужно  выйти  из  тюрьмы  и
выбраться из  Англии.  Гюден-кассир  переслал  ему  сумму,  необходимую  для
выплаты долга. Бомарше написал из своей камеры в Бан дю Руа министру юстиции
Гара, прося его о "единственной милости - оберечь его жизнь  от  угрожающего
кинжала". Министр  прислал,  как  говорит  Бомарше,  "единственное  разумное
письмо  из  всех,  которые  я  получил  от  высокопоставленных  лиц   своего
отечества" за все время, что тянулось дело о ружьях.
     Читая  послание  Гара,  явно  весьма  уважительное,  мы  можем  и   это
необходимо, если мы хотим установить историческую  истину  -  отметить,  что
положение Бомарше оставалось, во  всяком  случае  в  глазах  некоторых  лиц,
относительно прочным. Но до чего  трудно  не  потерять  рассудка  в  смутные
периоды, именуемые революционными, очевидно потому  лишь,  что  они  как  бы
совершают полный оборот, подобно деревянным коняшкам карусели.
     "Я могу лишь приветствовать, - ответил Гара, - Вашу готовность  явиться
в Париж для оправдания перед Национальным конвентом, как Вы меня  заверяете;
и я полагаю, что, когда Вам будет возвращена свобода  и  позволит  здоровье,
нет смысла откладывать поступок, столь естественный для  обвиняемого,  ежели
он убежден в своей невиновности. С  выполнением  этого  замысла,  достойного
сильной души, не имеющей в  чем  себя  упрекнуть,  не  следует  медлить,  из
опасений, которые могли Вам внушить "только враги Вашего спокойствия или  же
люди, слишком склонные к панике. Нет, гражданин,  что  бы  там  ни  твердили
хулители революции 10 августа, прискорбный события, последовавшие за  ней  и
оплакиваемые всеми истинными поборниками свободы, более не повторятся.
     Вы просите у  Национального  конвента  охранной  грамоты,  чтобы  иметь
возможность в полной  безопасности  представить  ему  Ваши  оправдания;  мне
неизвестно, каков будет ответ, и не следует предвосхищать его;  но  когда  в
силу  самого  обвинения,  выдвинутого  против  Вас,  Вы  окажетесь  в  руках
правосудия, Вы тем самым будете взяты под охрану  законов.  Декрет,  который
уполномочивает меня осуществлять их, дает мне право  успокоить  все  страхи,
внушенные Вам.  Укажите  мне,  в  какой  порт  вы  предполагаете  прибыть  и
примерную  дату  Вашей  высадки.  Я   тотчас   отдам   распоряжение,   чтобы
национальная жандармерия снабдила вас охраной, достаточной, чтобы унять Вашу
тревогу и обеспечить Вашу доставку в Париж. Более того, не нуждаясь  даже  в
моих распоряжениях, Вы можете сами  потребовать  такой  конвой  от  офицера,
командующего жандармерией в порту, где высадитесь".
     Письмо Гара, датированное 3 января 1793 года, - его  приводит  Гюден  -
успокоило Бомарше. И он стал готовиться к возвращению  во  Францию.  Но  тем
временем - 21 января -  был  казнен  Людовик  XVI.  Это  событие  не  только
потрясло Бомарше, но в корне изменило ситуацию. Англия и Голландия,  до  сих
пор  сохранявшие  нейтралитет,  включились  в  конфликт,  противопоставивший
молодую республику всей Европе, - отныне дело  о  ружьях  было  неразрешимо.
Бомарше тем не менее вернулся во Францию с намерением разрешить его.

     Прибыв в Париж в марте, под охраной,  обеспеченной  Гара,  Бомарше,  не
мешкая, занялся публикацией "Шести этапов" в обстановке, которую легко  себе
представить. Он умело привлек на свою сторону ряд  влиятельных  лиц,  в  том
числе пресловутого Сантера, который теперь командовал Национальной гвардией.
Не успев даже распаковать свой  багаж,  он  написал  будущему  генералу:  "Я
явился положить голову на плаху, если не докажу, что я - великий  гражданин.
Спасите меня от грабежа и от кинжала, я еще  смогу  принести  пользу  нашему
отечеству".
     Сантер, тронутый, ответил ему с обратной почтой:
     "...я всегда знал Вас как человека, желающего сделать добро беднякам. Я
полагаю, что Вам нечего бояться ни грабежа, ни кинжала. Однако, хотя  правда
- одна, необходимо просветить тех, кого мы считаем  обманутыми.  Я  полагаю,
что было бы недурно вывесить афишу для народа".
     Бомарше вывесил афишу и распространил свой мемуар.
     И опять слово одержало победу. Арест с имущества Бомарше  был  снят,  а
Лекуантр  признал  в  Конвенте,  что  его  ввели  в  заблуждение.   Бомарше,
естественно, не удовлетворился достигнутым и принялся бомбардировать  своими
требованиями Комитет общественного спасения,  -  точно  так  же  как  прежде
осаждал все сменявшие друг друга правительства Франции. 22  мая,  через  два
месяца после его возвращения  в  столицу,  Комитет  общественного  спасения,
собравшийся да чрезвычайную сессию, назначил этого сообщника  Людовика  XVI,
приговоренного  к  смерти,  как  расхитителя   государственного   имущества,
комиссаром Республики! Комитет, в  котором  заседали  тогда  Дантон,  Бреар,
Делакруа, Камбон, Дельмас, Гитон и  Ленде  единогласно  решил  доверить  ему
опаснейшую из миссий: вывезти с вражеской территории шестьдесят тысяч ружей,
потерянных из-за халатности и бесчестности предыдущих правительств.
     "В минуту опасности - оратор", - говорит о  себе  Фигаро  в  знаменитом
монологе. Читая "Шесть этапов", видишь, что Бомарше действительно защищается
и обвиняет как адвокат и прокурор. Это полемическое произведение значительно
выигрывает, если читать его вслух, попробуйте сами.  И  нет  сомнения,  что,
хотя бы отчасти, так поступал автор, выступая  перед  ответственными  лицами
того времени, причастными к  судебной,  исполнительной  или  законодательной
власти.
     Бомарше был мастером судебной полемики, иными словами, умел, когда  это
было необходимо, публично отстаивать доказательства, собранные в его  досье.
Но в ту эпоху судьи держались своих местах недолго,  и  непостоянство  весов
Фемиды нередко подводило под нож гильотины. Поэтому  триумф  Бомарше  рисков
оказаться  непрочным.   Конечно,   у   него   в   бумажнике   лежал   мандат
уполномоченного и паспорт, однако денег  не  было.  Как  и  прежде  служащие
министерства финансов были глухи к его просьбам и щедры на проволочки. Легко
догадаться, как они рассуждали: министры уходят, мы  остаемся.  Этот  расчет
был бы достоин уважения и политически верен, если б сочетался с  честностью.
Словом, Бомарше очередной раз осердился:
     "Граждане законодатели, я опять ухожу  с  отчаянием  в  сердце;  у  нас
сегодня 25 число месяца мая, а  конца  не  видно,  и  дело,  для  вас  самое
насущное, по-прежнему страдает. Утром и вечером, днем и ночью я осаждаю ваши
двери, словно прошу милостыни или  жизни.  Во  имя  Общественного  Спасения,
хранителями коего вы  являетесь,  доведем  же  до  конца  хоть,  что-нибудь!
Долготерпение самого Иова или Эпиктета лопнуло бы, бейся  он,  как  бьюсь  я
ради пользы дела".
     Между двух заседаний в Комитете общественного спасения Бомарше успевает
заглянуть в Оперу, где дают  музыкальный  спектакль  по  "Женитьбе  Фигаро".
После того как он  тайно,  "украдкой"  поглядел  второе  представление  этой
комической оперы, Бомарше послал "всем актерам Оперы" пространное письмо,  в
котором делился с ними своими наблюдениями. О музыке -  ни  слова,  если  не
считать требования "красивых и длинных оркестровых партий,  чтобы  заполнить
долгие паузы  и  внести  разнообразие"!  А  между  тем  произведение,  столь
пренебрежительно им обойденное, принадлежит Моцарту! Бог знает,  как  слышал
Бомарше  через  свой  слуховой  рожок  замечательную  каватину  Фигаро!  Но,
возможно, мысли его витали далеко.  Члены  Комитета  общественного  спасения
были куда увертливей! Альмавивы, и не в его власти было пропеть им: se  vuol
ballare {Коль захочешь потанцевать (ит.).}.
     В конце мая Бомарше удалось собрать часть средств, необходимых для  его
безумного предприятия, Комитет пообещал, что остальное он получит в  Базеле.
Он уже совсем собрался выехать  в  Швейцарию,  когда  у  него  сдали  нервы.
По-видимому, произошло то, что медики на своем "импортном"  жаргоне  именуют
break down {Нервный срыв (англ.).}. "Его женщинам" пришлось отвезти больного
в деревню, неподалеку от Орлеана, где  они  намеревались  продержать  его  в
постели как ложно дольше, если  удастся,  до  подписания  мира.  Но  они  не
приняли во внимание энергию Бомарше. Через две недели тот встал на  ноги  и,
выдав Марии-Терезе доверенность "на пользование и управление, как  активное,
так и пассивное, всем принадлежащим ему имуществом во время его отсутствия",
распрощался с семьей.
     Путешественник  без  багажа  оставил  во   Франции   все,   вплоть   до
собственного имени. Поскольку ему предстояло  иметь  дело  с  неприятелем  и
перейти линию фронта, пришлось снова  действовать  под  чужим  именем.  Пьер
Карон стал Пьером Шароном - почти Хароном, перевозчиком  в  преисподнюю.  На
сей раз он отправлялся туда сам.
     В Базеле, куда он прибыл в начале июля, комиссар Французской республики
не нашел ничего - ни денег, ни распоряжений Комитета общественного спасения.
Прождав дней десять, он, как повествует Гюден,  понял,  что  ему  приходится
рассчитывать только на собственные силы и способности. Однако путешествовать
в военное время - дело нелегкое. С 10 июля по 5  августа  он  "кружит  возле
границ Франции, где обстановка непрерывно накаляется". Наконец 6 августа  он
попадает в Лондон.
     Может ли человек чувствовать себя в безопасности во вражеской  столице?
И в самом  деле,  не  проходит  и  часа  после  прибытия,  как  он  получает
приказание полиции покинуть Англию в "трехдневный срок". Вместо  того  чтобы
впасть  в  панику,  Бомарше   расценивает   это   как   предоставление   ему
определенного  времени  для  улаживания  дел!  Обманув  бдительность   своих
стражей, он ухитряется тайно повидаться с влиятельными лицами, чьи  слабости
ему известны, и получает - доверительно - важные сведения. Так, например, он
узнает, что проклятые ружья чрезвычайно интересуют Англию  и  адмиралтейство
сочло даже нужным направить военное судно крейсировать на траверсе Зеландии.
В то же время его  лондонский  корреспондент  под  нажимом  в  конце  концов
признается, что,  отчаявшись,  предложил  всю  партию  оружия  вандейцам.  В
течение трех дней с помощью интриг и щедрых подачек Бомарше снова удается  -
а может, ему только кажется, что удалось, - овладеть положением.
     В  Париже  "исполнительная  власть"  словно  бы  забыла  о  нем,   зато
генеральный штаб выходит из терпения.  Тайный  курьер  доводит  до  сведения
французского уполномоченного, что "необходим  успех,  -  его  долг  добиться
своего, и без промедления". Следует напомнить, что в августе 1793 года из-за
начавшейся гражданской войны генералам революции приходится  особенно  туго.
27 августа - это лишь один из примеров  -  роялистам  удалось  сдать  Англии
Тулон. Открыто выражая  свою  оппозицию  господствующ