что  она  от  бога,  и,  следовательно,  это
выражение не подразумевает ничего, кроме торжества более сильного над  более
слабым, приписываемого особой божественной  воле;  такое  злоупотребительное
право может быть сметено первым же могучим усилием любого бунтаря,  который,
раздавив угнетателя, в свою очередь мог бы претендовать  на  то,  что  и  он
приобрел  право,  дарованное  ему  богом,  пока  государь,   вновь   овладев
преимуществами, зиждущимися на превосходстве новых сил, не  захватит  опять,
ниспровергнув в свою очередь бунтаря, сие якобы божественное право, которое,
как это очевидно, является всего лишь варварским  правом  более  сильного  и
правом завоевателя по отношению к побежденным, но никак не правом короля  по
отношению к его собственным подданным.
     Нелепо утверждать также, что король обязан  своим  правом  лишь  своему
мечу.
     1. Потому что право меча или право завоевателя  не  в  большей  степени
право, чем то, которое якобы даровано богом, это одно и то же право, и я уже
показал, в какой порочный круг оно заводит.
     2. Потому что завоеватель, могущий приобресть это право, которым он, по
его утверждению, обязан одному своему мечу, на самом  деле  приобретает  его
только благодаря тому, что он пускает в ход мечи своих подданных,  коих  его
собственный меч не  более  чем  фигуральное  выражение,  следовательно,  сие
чудовищное право доподлинно  принадлежит  народу-завоевателю,  одалживающему
свой меч суверену. Оно, самое большее, допустимо по отношению к побежденным,
но никак не может быть обращено сувереном против народа, который  помог  ему
это право завоевать.
     Так ошибался Александр, посягая на  порабощение  унаследованной  им  от
отца Македонии якобы по праву, данному богом и мечом,  а  ведь  завоевал  он
Персию и Индию во главе македонцев и только благодаря мечу своих подданных.
     Итак, коль скоро право меча ничем не отличается от права богоданного, а
это последнее - не более чем право сильного, справедливому королю не  должно
руководствоваться им в своих отношениях  с  подданными,  ибо  какое  же  это
право, ежели оно может переходить от одной партии к другой в зависимости  от
того, какая овладеет искусством  брать  верх.  Это  абсурдное  право  только
принуждает, не подразумевая ответственности, ни к чему не  обязывая,  а  это
противоречит королевской власти, зиждущейся не на силе, а на справедливости:
истинная власть - это та, которая наделяет ответственностью и обязывает всех
подданных  соблюдать  по  отношению  к  государю  справедливые,  разумные  и
священные статьи договора, в свою очередь обязывающие государя по  отношению
к его подданным и потому по праву именуемые основными законами королевства.
     Следовательно, эти  законы  (какими  бы  они  ни  были)  должны  всегда
существовать в постоянном и надежном  месте;  их  поддержание  и  выполнение
должны быть доверены охране корпуса неприкосновенных блюстителей (какими  бы
они   ни   были),   коим   препоручено   неизменное   соблюдение   договора,
обеспечивающего безопасность государя и его народа: именно к этому  восходит
принцип непременной несменяемости судей,  столь  же  оспариваемый,  сколь  и
недостаточно широко известный".
     Следовало бы привести этот текст полностью не потому,  разумеется,  что
идеи, в нем излагаемые, так уж оригинальны, но для  того,  чтобы  из  головы
читателя был изгнан демон сомнения. Идет ли речь о  часовых  дел  мастерстве
или о конституционном  праве,  Бомарше  относится  ко  всему  с  глубочайшей
серьезностью, и чувство собственной правоты побуждает  его  рисковать  всем.
Этот документ составлен не царедворцем.  Предложения  Бомарше  были  приняты
министрами, во всяком случае, в той их части, где предусматривалось,  что  в
случае длительного конфликта с королем судьи  должны  коллективно  подать  в
отставку, а именно этот пункт представлялся нашему законнику  основным,  ибо
он уравновешивал верховную власть монарха.
     12 ноября 1774 года был восстановлен старый парламент и "гезманы"  Мопу
отправлены  восвояси.  Бомарше,  который  не  знал  еще  всех   подробностей
королевского эдикта, поспешил выразить свой восторг в письме к Сартину от 14
ноября:
     "Оставляя в стороне всякий протокол,  и  преамбулу,  скажу  Вам  прямо,
какое огромное впечатление произвело позавчерашнее великое событие.
     Никогда еще чувство не  было  таким  горячим,  сильным  и  единодушным.
Французский народ обезумел от восторга, и меня это ничуть не удивляет.
     Невероятно, что двадцатилетний  король,  в  котором  можно  подозревать
пылкую любовь к своей нарождающейся власти, настолько любит свой народ,  что
готов удовлетворить его чаяния в такой важнейшей области.
     Пока еще неизвестны все условия эдикта, но и т. д.".
     На  следующий  день,  ознакомившись  с  королевским  эдиктом,  он   был
разочарован: министры совершенно выхолостили его проект. Одному  из  них  он
тотчас написал: "Церковники повсюду яростно кричат, что во  Франции  остался
только парламент, а короля больше нет. А я твердо убежден,  что  во  Франции
есть только король и никакого парламента. Господа  министры,  восстановители
французских свобод, я, буде на то моя воля, своих свобод вам восстанавливать
не доверю". Бомарше проявил проницательность: эдикт от 12 ноября  1774  года
был первой неудачей королевской "революции". Затем последовали и другие.
     Год завершался в весьма двусмысленной обстановке, но ни Людовик XVI, ни
народ, упивавшиеся счастьем, этого не замечали. В жизни Бомарше 1774 год мог
быть сочтен за десять лет, хотя и промелькнул как  один  день.  Пьер-Огюстен
доказал в очередной раз, что в жизни, как и в часах, главное - пружина.
     Пока следовало подбить итоги расходам г-на де  Ронака.  Счет  получился
довольно весомый, Бомарше направил  его  соответствующему  министру.  Многих
авторов, даже и не самых недоброжелательных, это шокирует. Так уж водится  в
литературе - когда Лафонтен требует пенсии  -  он  божество,  когда  Бомарше
просит о возмещении расходов - он дьявол.
     Кстати о дьяволе, вот письмо, которым он сопроводил свой счет:
     "Я направляю Вам итог  моих  расходов  и  получений  как  от  покойного
короля, так и от нынешнего нашего государя.
     С марта этого года я проделал более 1800  лье.  Скорость  немалая,  мне
кажется! Я заткнул глотку трем чудовищам, уничтожив два пасквиля и остановив
печатание третьего. Ради этого  я  бросил  на  произвол  и  расхищение  свои
собственные  дела;  я  подвергался  всяческим  опасностям;  я  был  обманут,
ограблен, ранен, арестован, мое здоровье подорвано: но стоит ли  огорчаться?
Если король доволен - добейтесь только, чтобы он сказал мне: "Я доволен",  и
я буду счастливейшим из смертных. Мне не  нужно  иных  наград.  В  окружении
короля и без того слишком много алчных просителей. Пусть он хотя  бы  знает,
что у него есть в одном из уголков Парижа бескорыстный  слуга.  Вот  и  все,
чего я добиваюсь. Рассчитываю на Ваше милостивое содействие в этом деле.
     Надеюсь  также,  что  и  Вам  не  хочется,  чтобы  я  так   и   остался
ошельмованным  по  приговору  гнусного  парламента,  погребенного  Вами  под
обломками его бесчестия. Вся Европа уже отомстила за меня, заклеймив  низкий
и нелепый приговор; но этого  мало;  необходимо  постановление,  коим  будет
аннулирована гражданская казнь.  Я  не  перестану  трудиться,  однако  стану
работать с умеренностью человека, которому нечего опасаться - ни интриг,  ни
несправедливости. Жду Вашего милостивого содействия в этом важном деле". -
     Во Франции куда вернее полагаться на терпение и время, чем  на  силу  и
ярость. Г-н де Ронак ждал два года, пока ему возместили расходы; г-н Бомарше
- пока он получил реабилитацию. А между тем  за  это  время  он  прославился
совсем в иной области, что было, как мы увидим, далеко не просто.

        ^T8^U
        ^T"СЕВИЛЬСКИЙ ЦИРЮЛЬНИК"^U

                                 ...он   (мой   критик)  утверждает,  будто,
                                 чувствуя,  что  моей  пьесе, разделенной на
                                 пять  действий,  не удержаться на сцене, я,
                                 чтобы  привлечь  зрителей,  сократил  ее до
                                 четырех.  А если бы даже и так? Не лучше ли
                                 в  трудную минуту пожертвовать пятой частью
                                 своего   имущества,   нежели   отдать   его
                                 целиком на разграбление?

     Итак, "Севильский цирюльник".
     С  этим  пострелом  поистине  не  соскучишься.  Каждый  раз   чтонибудь
неожиданное. Как сам он писал в 1774 году Гюдену:  "Я  прожил  двести  лет".
Понадобилось .бы два столетия и  множество  книг,  чтобы  рассказать  о  его
жизни! Сейчас мы подошли к тому  ее  моменту,  когда  автор  этой  биографии
просто не знает, с чего начать. Раскусив  чужие  промахи,  он  осознал,  как
велики его собственные. Чтобы описать жизнь Бомарше,  нужно  бы  то  и  дело
возвращаться  назад,  начиная,  сызнова  эту   невероятную   работу.   Явное
ослепляет, чтобы понять суть, приходится расшифровывать. Бомарше маскируется
и всячески морочит нам голову, чтобы ловчее ускользнуть.
     Ученые труды, посвященные "Цирюльнику", как они ни основательны, далеко
не исчерпали этот, сюжет. Блестящая, прозрачная комедия, все пружины которой
вроде бы на виду, в то же время - произведение темное, двусмысленное,  пусть
и не столь  загадочное,  как  "Женитьба",  но  все  же  возбуждающее  немало
вопросов. Что за *' важность, возразят мне, главное  -  пьеса  удалась,  она
продолжает смешить через двести лет после  своего  появления!  Но  разве  не
ясно, что именно загадка -  непременное  условие  совершенства?  Чем  глубже
тайна, тем сильнее магия литературного шедевра. "Дон Жуан" - пьеса,  которая
слывет "неудавшейся", - самое прекрасное из творений Мольера именно  потому,
что она неуловима. Кокто говорил: "Тайна  начинается  после  признаний;  для
ученых тайна начинается после анализа".
     Так и с  "Севильским  цирюльником".  Откройте  вместе  со  мной  книгу.
Давайте почитаем сообща, согласны? Начнем с эпиграфа:

                       И я, отец, там умереть не мог!
                                 "Заира", действие II.

     Почему? В своем великолепном научном издании "Цирюльника" Жорж  Бонвиль
дает  примечание:  "Загадочный  эпиграф,  взятый   из   Вольтера".   Заслуга
почтенного профессора уже в том, что он выявляет трудность.  Немалую.  Мы  к
ней вернемся.
     Анализ текста - услада исследователей. В каждом из них  сидит  неведомо
для него самого энтомолог. Для проницательного толкователя варианты текста -
своего рода метаморфозы насекомого. Из кокона должна выпорхнуть  бабочка.  А
уж когда есть к тому же  возможность  изучить  ископаемые  останки,  радости
ученого нет предела. Чем глубже он проникает, тем больше ликует. "Цирюльник"
по сю пору возбуждает грезы эрудитов.
     Прежде чем увидеть свет, эта пьеса мелькала уже не раз. Считается,  что
сначала  она  имела  форму  парада,  затем,  как  известно,  превратилась  в
комическую оперу, отвергнутую Итальянским театром,  наконец  приобрела  свой
теперешний вид, иными словами,  стала  комедией,  которая  -  о  неописуемая
радость! - пережила по меньшей мере три этапа.  Первый  вариант  комедии,  в
четырех действиях, одобренный цензурой, в данном случае Мареном, должен  был
пойти 1-2 февраля 1774 года на сцене "Комеди Франсэз", в ту пору игравшей  в
Тюильри; однако 11 февраля  "Цирюльник"  был  запрещен,  поскольку  накануне
Бомарше выпустил свой "Четвертый  мемуар",  и  разразился  громкий  скандал.
Второй вариант, в пяти действиях, был сыгран всего один  раз  -  23  февраля
1775 года - и провалился.  Но  "Цирюльник"  не  позволил  положить  себя  на
лопатки и два дня спустя, после авторской переработки, прошел с триумфальным
успехом в своем  окончательном  виде.  От  одной  рукописи  к  другой  текст
значительно  меняется.  Изучение  и  сравнение   вариантов,   анализ   купюр
потребовали  бы  по  меньшей  мере  сотни  страниц.   Эта,   без   сомнения,
увлекательнейшая работа была уже проделана целой когортой  специалистов,  во
главе которой следует, как всегда, поставить Лентилака. Я  к  ней  не  стану
возвращаться, поскольку предмет моего труда - сам автор "Цирюльника".
     Итак, провалившись в пятницу, в воскресенье "Цирюльник" одержал победу:
"На премьере комедия была освистана, на втором спектакле  имела  невероятный
успех", - рассказывала госпожа Дюдеффан. Всякий, кто хоть немного  знаком  с
театром, представляет себе,  чего  стоило  добиться  такого  чуда!  Но,  как
говорит  Фигаро  графу  Альмавиве:  "Чем  труднее  добиться   успеха,   ваше
сиятельство, тем решительнее надо приниматься за дело". Тут мало было самому
разбиться в лепешку, пришлось  заставить  актеров  разучить  новые  роли,  а
рабочих сцены - сделать необходимые изменения в декорациях. Бомарше, который
всегда умел добиться невозможного,  тут  превзошел  самого  себя.  Не  будем
заблуждаться, этот внешне  легкий,  почти  непринужденный  триумф  был,  как
обычно, плодом напряженного труда.
     В своем теперешнем виде - другого мы рассматривать не будем,  поскольку
спуск, изобретенный в двадцать лет, интересует  нас  лишь  в  его  финальном
совершенстве, - "Цирюльник" представляется простейшей из комедий. Сам  автор
так изложил вкратце ее канву: "Влюбленный старик собирается завтра  жениться
на своей воспитаннице; юный ее поклонник, как более ловкий, опережает его  и
в тот же день сочетается с нею законным браком под самым  носом  опекуна,  у
него же  в  доме".  По  этой  схеме,  древнейшей  на  свете  и  не  единожды
проверенной, только во  Франции  уже  были  поставлены,  пропеты,  разыграны
тысячи фарсов, всевозможных пьес  и  пантомим.  Некоторые  из  них  известны
Бомарше, к примеру "Тщетная предосторожность" Скаррона;  он  этого  даже  не
скрывал, коль скоро назвал свою комедию "Севильский цирюльник,  или  Тщетная
предосторожность". А также - "Школа жен". Но и у Скаррона и у Мольера были в
свою очередь предшественники, итальянские или испанские источники, это  всем
известно, и никого не смущает. Схема - в общей сокровищнице и в самой жизни,
бери кто хочет. Вот ее и используют как хотят, точнее  -  как  могут:  театр
всегда творится  наново.  Бомарше  показал  себя  в  "Цирюльнике"  человеком
смелым. До него никто, даже Мольер, не был так непринужденно динамичен. Опыт
парадов,  пристрастие  к  каламбурам,   двусмысленностям,   словесной   игре
(склонность, присущая многим крупным писателям,  -  Бальзак,  например,  это
обожал) позволили ему с блеском жонглировать словами, всячески переиначивать
их, не страшась разрушения речи, вплоть до бессмыслицы. Подобно Мольеру,  он
употреблял повторы, даже злоупотреблял ими, опьяняясь этой преизбыточностью.
Что до механизма интриги,  то  она  в  "Цирюльнике"  точна,  как  часы.  Все
тщательно выверено, подготовлено, сцеплено до  невероятия.  Мы  находимся  в
"царстве путаницы", а отнюдь  не  в  реальном  мире.  Бартоло,  когда  нужно
автору, дальнозорок, когда нужно - близорук, то остер на ухо,  то  глуховат.
Он не узнает Альмавиву, сменившего лишь костюм, но замечает  письмо,  кончик
которого выглядывает из корсажа Розины, или чернильное  пятнышко  у  нее  на
пальце; в одной и той же сцене он просит графа: "Говорите  громче,  я  плохо
слышу на одно ухо" и "неужели нельзя говорить тише?". Бомарше  не  просто  с
необыкновенным хитроумием обосновывает эти противоречия, он  использует  их,
чтобы насмешить. В третьем действии на протяжении пяти картин, неподражаемых
по забавности, слаженных как балет, граф, Розина и Фигаро  пытаются  удалить
Бартоло на время, необходимое, чтобы Альмавива успел сообщить девушке  нечто
чрезвычайно важное. Когда же опекун наконец выходит,  Бомарше  с  чертовской
ловкостью умудряется сделать так,  что,  вопреки  всякой  логике,  графу  не
удается  переговорить  с  Розиной,  и   благодаря   этому   действие   вновь
закручивается. Обвели вокруг пальца не Бартоло, а зрителя, но он от этого  в
восторге.
     Надо сказать, что Бомарше поистине вдохнул  новую  жизнь  в  персонажей
традиционной комедии. Я сейчас имею в виду не Начеку, который вечно дремлет,
и  не  Весну,  который  дряхл,  но  Базиля   и,   главное,   Бартоло.   Этот
буржуа-ретроград, отнюдь не скрывающий своего отвращения  к  новому  веку  -
"Что он дал нам такого, за что мы могли бы его восхвалять? Всякие  глупости:
вольномыслие,   всемирное    тяготение,    электричество,    веротерпимость,
оспопрививание, хину, энциклопедию и мещанские драмы..." - вовсе  не  дурак.
Хитрый, подозрительный, проницательный психолог, он  опасный  противник  для
Альмавивы, Розины и Фигаро. Ум позволяет ему раскусить все их уловки  и  тем
самым сообщает комедии напряжение.  Если  Альмавива  не  подымается  до  Дон
Жуана, с которым у него много общего,  то  Бартоло  куда  сообразительней  и
достоверней Арнольфа. Кроме того - и это также представляется мне новым - он
не теряет достоинства, потерпев  неудачу;  Бартоло  реабитилирует  обманутых
стариков.
     Однако ни живость стиля, ни блестящая композиция, ни новое в  характере
Бартоло еще не объясняют магии "Цирюльника".  Не  будь  в  ней  Фигаро,  кто
воспринял бы сегодня  эту  пьесу?  И  дело  не  в  том,  что  именно  Фигаро
обеспечивает развитие сюжета. Это верно, не спорю, но неповторимость, особое
звучание и, повторяю, магию, как это ни парадоксально, придают пьесе  именно
те его речи, которые не  имеют  прямого  отношения  к  интриге.  Попробуйте,
забавы ради,  вырезать  длинные  реплики  Фигаро,  самые  знаменитые,  и  вы
увидите, что ни композиция, ни развитие сюжета в "Цирюльнике"  от  этого  не
пострадает, даже напротив, но зато от гениальной комедии не остается ничего.
Как мы увидим  в  дальнейшем,  совершенно  бесполезен  для  хода  комедии  и
важнейший великолепный монолог Фигаро  в  "Женитьбе",  он  только  угрожающе
замедляет действие и отвлекает внимание зрителя. Но чем была  бы  "Женитьба"
без этого монолога? Появление Фигаро -  решающий  поворот  в  истории  нашей
драматургии. Вместе с ним на сцену выходит, чтобы  отныне  не  покидать  ее,
авторское _"я"_. В "Опытах" или "Исповеди" автор выражает себя прямо в своих
размышлениях или признаниях; в "Цирюльнике"  и  "Женитьбе"  он  проникает  в
произведение как взломщик, его непривычное присутствие нарушает правила игры
и путает карты. Однако интерес зрителя приобретает иное  направление  -  его
неудержимо влечет к себе этот незнакомец; сам того не ведая, зритель  только
им и занят. На сцене существуют два Фигаро,  цирюльник  и  Бомарше,  как  на
страницах "В поисках утраченного времени" - рассказчик и Пруст. В 1775  году
подобное вторжение творца в  пьесу,  его  появление  среди  персонажей  было
скандальным, но время уже созрело для этого  скандала.  Эпоха  была  к  нему
подготовлена "Мемуарами для ознакомления". После головокружительного  успеха
этих четырех текстов Бомарше понял, что самый интересный из его сюжетов - он
сам. Театральный или романический вымысел для писателя только  повод,  чтобы
выразить, обнажить себя, перейти к признаниям. Начиная с Бомарше,  писатели,
как всем известно, охотно сбрасывают маску, драматурги, однако, реже других;
очевидно, для этого удобнее роман,  ставший  излюбленным  жанром  XIX  и  XX
веков. Поверьте мне, от монолога Фигаро путь ведет к монологу Улисса.
     Во французской драматургии, где слуги всегда играют важную  роль,  есть
три лакея,  которые  протестуют  всерьез:  Сганарель,  Фигаро  и  Рюи  Блаз.
Сганареля, как мне кажется, ошибочно считают только смешным. Суеверие отнюдь
не единственная черта его характера. Суждения Сганареля о Дон Жуане  нередко
справедливы, а подчас и язвительны. Но он никогда не осмеливается  атаковать
своего господина прямо: "Будь  у  меня  такой  го