тересное:
     "Я же лично не собирался делать из  этого  плана  ничего  иного,  кроме
забавной, неутомительной пьесы, своего  рода  imbroglio  {Путаница  (ит.).},
моим воображением владела отнюдь не серьезная пьеса, но превеселая  комедця,
потому-то в качестве лица, ведущего  интригу,  мне  понадобился  не  мрачный
злодей, а малый себе на уме, человек беспечный, который посмеивается  и  над
успехом и над провалом своих  предприятий.  И  только  благодаря  тому,  что
опекун у меня не так глуп, как все те, кого обыкновенно надувают на сцене, в
пьесе появилось много движения, а главное,  пришлось  сделать  более  яркими
других действующих лиц.
     Если бы я, вместо того чтобы остаться в пределах  комедийной  простоты,
пожелал  усложнить,  развить  и  раздуть  мой  план   на   трагический   или
драматический лад, то неужели же я упустил бы возможности, заключенные в том
самом  происшествии,  из  которого  я  взял  для  сцены  как  раз   наименее
потрясающее?
     В самом деле, теперь ни для кого уже  не  является  тайной,  что  в  ту
историческую минуту, когда пьеса у меня весело  заканчивается,  ссора  между
доктором и Фигаро из-за ста экю начинает принимать серьезный  характер  уже,
так сказать, за  опущенным  занавесом.  Перебранка  превращается,  в  драку.
Фигаро бросается  на  доктора  с  кулаками,  доктор,  отбиваясь,  срывает  с
цирюльника сетку, и все с удивлением обнаруживают, что на его бритой  голове
выжжен шпатель. Слушайте меня внимательно, милостивый государь, прошу вас.
     При виде  этого  доктор,  как  сильно  он  ни  был  избит,  восторженно
восклицает: "Мой сын! Боже, мой сын! Мой милый сын!.."
     Однако же Фигаро не слышит этих слов  -  он  с  удвоенной  силой  лупит
своего дорогого папашу. Это и в самом деле его отец.
     Фигаро, вся семья которого в давнопрошедшие времена состояла  из  одной
лишь матери, является побочным сыном  Бартоло.  Доктор  в  молодости  прижил
этого  ребенка  с  чьей-то  служанкой;  служанка  из-за  последствий  своего
легкомыслия лишилась места и оказалась в самом беспомощном положении.
     Однако ж, прежде чем  их  покинуть,  огорченный  Бартоло,  в  то  время
подлекарь, накалил свой шпатель и наложил  клеймо  на  затылок  сына,  чтобы
узнать его, если судьба когда-нибудь их сведет. Мать и сын стойко переносили
лишения, а шесть лет спустя некий потомок Луи  Горика,  предводителя  цыган,
который кочевал со своим табором по  Андалусии  и  которого  мать  попросила
предсказать судьбу ее сыну, похитил  у  нее  ребенка,  а  взамен  оставил  в
письменном виде следующее предсказание:

                 Кровь матери своей он пролил бессердечно,
                 Злосчастного отца он поразил потом,
                 Но ранил собственным себя он острием
                 И вдруг законным стал и счастлив бесконечно! {*}

     {* Перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник.}

     Изменив,  сам  того  не  подозревая,   свое   общественное   положение,
злосчастный юноша, сам того не желая, изменил  и  свое  имя:  он  вступил  в
зрелый возраст под именем Фигаро; он не погиб.  Его  мать  -  это  та  самая
Марселина,  которая  уже  успела  состариться  и  теперь  ведает  хозяйством
доктора; потеряв сына, она нашла утешение в ужасном предсказании. И вот ныне
оно сбывается.
     Пустив Марселине кровь из ноги, как  это  видно  из  моей  пьесы,  или,
вернее, как это из нее не видно, Фигаро тем самым оправдывает первый стих:

                 Кровь матери своей он пролил бессердечно.

     Когда после  закрытия  занавеса  он,  не  ведая,  что  творит,  колотит
доктора, он тем самым подтверждает правильность второй части предсказания:

                 Злосчастного отца он поразил потом.

     Вслед за тем наступает трогательнейший момент: доктор, старуха и Фигаро
узнают друг друга. "Это вы! Это он! Это ты! Это я!" Какая  эффектная  сцена!
Однако  ж  сын,  придя  в  отчаяние  от  простодушной  своей  вспыльчивости,
заливается слезами и, согласно третьему стиху, хватается за бритву:

                 Но ранил собственным себя он острием.

     Какая картина! Не  подлежит  сомнению,  что,  если  бы  я  не  пояснил,
собирается ли Фигаро перерезать себе горло или  всего  только  побриться,  у
пьесы получился бы необыкновенно сильный конец. В заключение доктор  женится
ни старухе, и Фигаро, в соответствии с последним прорицанием,

                 ...вдруг законным стал и счастлив бесконечно!

     Какая развязка! Для этого мне пришлось бы написать шестой акт. И  какой
шестой акт! Еще ни одна трагедия в "Комеди Франсэз"..."
     Поразительно, правда? Совершенно очевидно, что, рассказывая  чудовищную
трагедию, которую он мог бы написать, Бомарше потешает  нас,  издеваясь  над
кипящей "буйонской" критикой. "Еще ни одна трагедия в "Комеди  Франсэз"...".
Но ведь мы знаем - он ее напишет! И пьеса будет  сыграна  на  сцене  "Комеди
Франсэз"! Все, значит, было предусмотрено,  взвешено,  кроме  одной  детали,
которой правда, не стоит пренебрегать - это будет не  трагедия,  а  комедия:
"Безумный день, или Женитьба Фигаро"! Итак, цирюльник был  сыном  Бартоло  и
Марселины. В "Женитьбе" родители узнают его по клейму на правой руке,  и  он
станет законным и  счастливым!  Издевка,  разумеется.  Значит,  Бомарше  мог
написать своего "Цирюльника", не выдавая нам этого  важного  секрета,  решив
хранить его про себя - в ту пору мысль о "Женитьбе" еще  не  возникла  -  и,
главное, написать свое "Сдержанное письмо", где он нас потешает рассказом  о
нелепой трагедии, чтобы поставить в смешное  положение  буйонского  критика,
меж тем как сам он отлично знает, и знает только он один, что эта трагедия -
чистая правда. Вернемся же опять к нашей отправной  точке:  тайна  Фигаро  -
тайна его рождения. Он вынужден идти дорогой, на которую "вступил, сам  того
не зная"... Секрет  Фигаро  -  секрет  самого  Бомарше.  Неотступная  мысль,
определившая много в его жизни,  затаенная,  подавленная,  вытесненная,  как
сказали бы сегодня, мысль, которая Может быть выражена только окольным путем
смеха.  Повторяю,  своей  магией   "Цирюльник"   обязан   теневой   стороне,
неуловимому. Поразительное дело: самый легкий, самый ясный, самый веселый из
всех  французских  драматургов  оказывается,  если  проанализировать,  самым
темным, самым загадочным, самым обескураживающим, какого только  можно  себе
представить...  "...совершенно  разуверившись...  Разуверившись!"  Все  это,
конечно, ничего не меняет, обе комедии остаются такими, какими были,  живыми
и  блестящими,  было  бы  безумием  смущать  зрителя   нашими   изысканиями;
очарование действует без всяких объяснений. Кому, глядя ранней весной,  как,
словно по мановению волшебной палочки, показываются из земли  хрупкие  маки,
придет в голову думать, что это сорняк или  что  из  сока  семян  ближайшего
родственника этого мака выжимают молочко,  которое  быстро  краснеет,  затем
делается коричневым и' именуется опиумом? Только ботанику! Так же примерно и
с Бомарше. В театре достаточно получить удовольствие, но в биографию  автора
необходимо вглядеться глубже, даже если это подчас  и  нарушает  праздничное
настроение.
     Вам кажется, что Фигаро вышел из своей гитары, как другие  выходили  из
бедра божества? Не верьте  своему  впечатлению!  Время  от  времени  Бомарше
подает нам знаки, конечно, комедийные,  но  мы  уже  знаем,  комическое  _и_
серьезное  у  него  нераздельны.  Впрочем,  чтобы  эти   знаки   не   прошли
незамеченными - ведь в  театре  близорукость  весьма  распространена,  -  он
возвращается к ним на свой лад, иными словами, насмешничая,  в  предисловии:
"Но как же он (критик) не оценил того, на что все порядочные люди  не  могли
смотреть без слез умиления и радости?  Я  разумею  сыновнюю  нежность  этого
славного Фигаро, который никак не может забыть свою мать!
     "Так ты знаешь ее опекуна?" - спрашивает его граф  в  первом  действии.
"Как свою родную мать", - отвечает  Фигаро.  Скупец  сказал  бы:  "Как  свои
собственные карманы". Франт ответил бы: "Как самого себя". Честолюбец:  "Как
дорогу в Версаль", а буйонский журналист: "Как моего издателя", -  сравнения
всегда черпаются из "той области, которая нас особенно занимает.  "Как  свою
родную мать", - сказал любящий и почтительный сын.
     Разумеется, эта реплика Фигаро прежде  всего  комична,  как  комична  и
связанная с ней аргументация, противопоставленная аргументации критика;  то,
о чем  мы  сейчас  говорили,  скрыто  в  подтексте.  Бомарше,  которому  все
известно, заставляет Фигаро, которому ничего не известно,  сказать,  что  он
знает Бартоло, как свою мать, адресуясь  к  зрителям,  также  находящимся  в
полном неведении,  -  на  первый  взгляд  хитроумие  совершенно  бесцельное,
поскольку оно никак не связано с развитием действия. Вот и в часах: мы видим
движение стрелок, различаем, который час,  но  кто  при  этом  вспоминает  о
спуске или пружине? Часовщик.

                       И я, отец, там умереть не мог!

     Я был отцом, я должен был бы умереть.  Отца  и  сына  связывает  только
чувство. Я умереть не мог, потому что любил своего сына; но я должен был  бы
умереть,  потому  что  давать  жизнь  нелепо.  "Вот   необычайное   стечение
обстоятельств... Почему случилось именно это, а не  что-нибудь  другое?  Кто
обрушил все эти события на мою голову?  Я  вынужден  был  идти  дорогой,  на
которую я вступил, сам того не зная, и с которой сойду, сам того не  желая".
Я вынужден был: я умереть не мог. Бартоло не, может узнать Фигаро, а  Фигаро
не может  даже  вообразить,  что  доктор  его  отец.  Марселине,  которая  в
"Женитьбе" спрашивает Фигаро, не подсказывало ли ему тысячу раз сердце,  что
Бартоло его отец, он отвечает только: "Никогда".  Его  отношения  с  матерью
столь же ложны, столь же затемнены. Бомарше, однако,  неотступно  преследует
одна мысль: он сам  неизвестно  чей  сын,  и  его  собственный  сын  в  один
прекрасный день ощутит себя неизвестно чьим  сыном;  он  будет  отцом  и  не
сможет умереть. Присовокупите нежность, которую он, как мы  знаем,  питал  к
старому г-ну Карону, и страстное желание отцовства. "Становитесь отцами: это
необходимо" - напишет он после  рождения  дочери.  Потребность  иметь  сына,
нежелание  дать  жизнь  "ничьему  сыну",  какое  противоречие!  И  разве  не
замечательно, что этот глубочайший  душевный  конфликт,  так  никогда  и  не
нашедший разрешения, вскормил  две  комедии,  из  которых  одна,  во  всяком
случае, отполирована как зеркало? Взглянув в нее, Андре  Жид  увидел  только
блестки остроумия,  но  он  плохо  смотрел.  Вопреки  ли  этому  внутреннему
конфликту или благодаря ему Бомарше превратил свою  жизнь  в  авантюру?  Что
подстегивает  Фигаро?  Протестанту,  чтобы  выжить,  приходилось  перейти  в
католичество, цирюльнику - быть к услугам своего господина. Таков был закон,
однако  Бомарше-Фигаро  решил  преступить  его,  взбунтоваться,  перейти   к
действию, поставив под сомнение всю существующую социальную систему. Я  могу
стать собой только против собственного отца и против короля,  которые,  один
по своей слабости, а другой от своей силы, приговорили меня  не  быть  самим
собой.  В  конечном  итоге   Бомарше   обнаружит,   что   каждый   рождается
протестантом, вынужденным тотчас перейти в католичество. Ты мой отец, но  ты
также и Бартоло. А я не хочу в свою очередь превратиться в Бартоло,  я  хочу
остаться Фигаро, иными словами, я хочу остаться протестантом, ну а  коли  не
выгорит, не стану делать  из  этого  трагедии,  только  посмеюсь  над  своим
злосчастием:
     " - Кто тебя научил такой веселой философии?
     - Привычка к несчастью. Я тороплюсь смеяться, потому что боюсь, как  бы
не пришлось заплакать".
     И не станем забывать - не будь этого всепобеждающего смеха,  у  нас  не
было бы ни Фигаро, ни Бомарше.

     Старому г-ну Карону, о котором мы недавно упомянули не  без  суровости,
было не до смерти - шокируя близких, он в свои семьдесят семь лет  только  и
думал, как бы сочетаться  в  третий  раз  браком  с  некой  плутовкой,  чуть
помоложе его самого, девицей  Сюзанной-Леопольдой  Жанто,  у  которой  он  с
недавних пор проживал, отнюдь не смущаясь незаконностью этой  связи.  Жанто,
умело разжигавшая чувства г-на Карона, последовала за ним к алтарю 18 апреля
1775 года с восторгом, вполне оправданным брачным контрактом, о котором нам,
увы, еще придется говорить. Чтобы добиться своих целей, ей нужно было только
распалять старика. Поскольку она и  сама  пылала,  а  вдобавок  была  особой
весьма  искушенной  в  делах  любви,  г-н  Карон  вполне   ее   осчастливил,
скончавшись через полгода после свадьбы. Бартоло говорил  о  Розине:  "Пусть
лучше она плачет от того, что я ее муж, чем мне умереть от того, что она  не
моя жена". У престарелого Андре и престарелой Леопольды все обстояло немного
иначе: она не плакала, заполучив его в мужья, он же, заполучив  ее  в  жены,
отдал богу душу. В день бракосочетания отца, которое тот от него утаил,  как
и в день отцовской кончины, о которой он узнал слишком поздно,  Пьер-Огюстен
опять был в  Лондоне,  где  сражался  с  некой  девицей,  не  многим  моложе
Леопольды и столь же охочей до выгодных сделок. Но прежде чем  познакомиться
с ней, перевернем страницу.

        ^T9^U
        ^TКАКОГО ПОЛА ДРАГУН?^U

                                 Каждая   подробность  моей  жизни  отмечена
                                 какой-то странностью.

     Consilio manuque, Фигаро.
     Как  и  его  герой,  сам  Бомарше   снова   готов   был   служить   его
превосходительству, великому коррехидору Андалусии, а точнее, Людовику  XVI.
Король и его министры, со своей стороны, видимо, тоже были  не  прочь  снова
прибегнуть к услугам человека со столь легкой рукой. Ведь г-н де Ронак сумел
добиться успеха в Лондоне и Вене в таких  делах,  в  которых  лучшие  тайные
агенты терпели поражение. "Интрига и деньги - это твоя стихия!" - говорит  в
"Женитьбе" Сюзанна, обращаясь к Фигаро. Это ее слова. Она повторяет то,  что
говорит молва. Мы уже поняли: Бомарше обворожен политикой. Он занимался  ею,
и весьма удачно, в Англии, это известно в Версале. Но вкус  к  тайне,  очень
развитый в том веке, и  пороки  системы  толкали  короля  и  его  советников
выбирать в дипломатии самые  темные  пути.  Кроме  того,  личные  дела  всех
принцев  всегда  перепутывались  с  делами  государственными.  Трудно   себе
представить, сколько энергии и-времени тратили такие  люди,  как  Шуазель  и
Верженн, чтобы решить альковные проблемы  или  купить  молчание  не  в  меру
прытких газетчиков. Короче, если от Бомарше ожидали,  что  он  продолжит  ту
миссию,  которую  начал  в  Лондоне  и  которая  была  чисто   политической,
незаменимому г-ну де  Ронаку  поручили  также  распутывать  и  те  низменные
интриги, которые плелись в этом городе. Хлопоты г-на де Ронака, сказали ему,
прикроют дела Бомарше и всегда будут служить благовидным предлогом  для  его
деятельности в Лондоне. Этот аргумент был не  лишен  убедительности.  Помимо
того  обстоятельства,  что  ему  нельзя  было  в  открытую   соперничать   в
политических делах с послом Франции, особый характер  его  политики,  крайне
враждебный  Англии,  требовал  соблюдения  строжайшей  тайны.  С   Рошфором,
например,  он  мог  встречаться  только  на  официальной   почве.   Но   эта
двусмысленная роль и как бы подпольное положение,  которое  ему  навязывали,
вовсе не нравились Бомарше. Он признался в этом Сартину, не  скрывая  своего
неудовольствия: "Сударь, я припадаю к  стопам  короля,  чтобы  выразить  мое
вполне оправданное отвращение к определенному роду поручений, которые к тому
же хорошо выполнять труднее, чем  самые  трудные  политические  миссии".  Мы
понимаем его возмущение. Не говоря уж об "отвращении всех оттенков", которое
он испытывал, появляясь в обществе таких людей, как Моранд или Анжелуччи, он
страдал за свою репутацию. В той двойной игре, которую он вел, общественному
мнению была известна лишь внешняя  сторона,  то  есть  всевозможные  сделки,
интриги, шпионаж. И люди, всегда готовые видеть в  нем  всего  лишь  ловкого
авантюриста, находили таким образом подтверждение своего предвзятого мнения.
Еще и сегодня, вопреки очевидности, доказательствам, фактам, все  упорствуют
в желании судить о нем по  той  маске,  которую  он  носил.  Прежде  чем  мы
встретимся с нашим драгуном, шевалье д'Эоном, мне хотелось бы, признаюсь вам
сразу,  еще  раз  остановиться  на  странности   этой   судьбы,   отмеченной
одновременно успехом и поражением. Да, и  поражением,  ибо  как  не  считать
поражением то, что ему так и не удалось отделаться от  бубенчиков  на  своем
шутовском колпаке и что он так и не сумел  никогда  достичь  своих  истинных
целей.  Ему  тоже  хотелось,  чтобы,  после  того  как  к  нему  так   долго
приглядывались, к нему начали бы наконец и прислушиваться. Этот  человек,  в
свое время более знаменитый, чем Вольтер, которого, стоило ему  появиться  в
общественном месте - во  Франции  как  и  за  границей,  -  всюду  встречали
песенкой "Все тот же он", подобно  тому  как  исполняют  национальный  гимн,
когда  в  зал  входит  глава  государства;  этот  человек  никогда  не   был
по-настоящему признан. Приветствовали и окружали почестями как бы не его,  а
кого-то другого. Фигаро стал законнорожденным, но сам Бомарше - никогда.  Он
так и умер неизвестно чьим сыном. В Жокей-клубе, где при приеме нового члена
голосуют черными и белыми шарами,  достаточно  одного  черного,  чтобы  тебя
провалили. А против Бомарше всегда кто-то кидал один черный шар. В  какой-то
момент у нас возникнет подозрение, не  сам  ли  он  тайком  вынимал  его  из
кармана?
     Итак, 8 апреля 1775 года Бомарше отправился в Лондон,  где  его  ожидал
капитан драгунов. Однако по дороге в Булонь он вскоре заметил, что за ним по
пятам следовал "какой-то всадник, который, не теряя его из виду, делал точно
такие же перегоны, что и он", -  рассказывает  Гюден.  Первый  раз  в  жизни
охотник превратился в  дичь.  Тем  не  менее  ему  удалось  обмануть  своего
преследователя и благополучно прибыть в Лондон. На  следующий  день  г-н  де
Ронак нашел у себя под дверью анонимное письмо, в котором ему предлагалось в
кратчайший срок вернуться во Францию, в противном  же  случае  ему  угрожали
смертью. Главной чертой характера Бомарше было мужество. С годами, в отличие
от большинства людей, любовь к риску  у  него  только  усиливалась.  Как  мы
убедимся, он становится все менее и менее осторожным и  привыкает  постоянно
ставить свою жизнь на карту. Его противник  или  противники,  о  которых  мы
ровным счетом ничего  не  знаем,  просчитались.  Вместо  того  чтобы  начать
прятаться или нанять себе телохранителя,  он  раскрывает  свое  инкогнито  и
ведет себя вызывающе. Прежде всего он  отказывается  от  чужого  имени,  под
которым приехал в Лондон, и повсюду объявляет, что  он  -  Бомарше.  С  этой
минуты его  можно  встретить  в  публичных  местах  без  всякой  охраны,  но
окруженного поклонниками, которые еще больше  привлекают  к  нему  внимание.
Через  газету,  самым  официальным  образом,  он  просит  своего  анонимного
корреспондента объявиться.
     Вместо ожидаемого посетителя г-н де Бомарше  принимает  некую  даму  по
фамилии Кампаньоль и монаха-расстригу Виньоля. Оба они писали  пасквили.  Их
произведения,   если   можно   так   выразиться,   поскольку   нет   никаких
доказательств, что именно они их авторы, метили в молодого монарха. Но  если
г-жа Компаньоль обвиняла несчастного Людовика XVI в делах, которые  во  всем
Версале он один был не в состоянии свершить, бывший монах, куда более хитрый
и ловкий, обличал короля в  бессилии  другого  рода:  если  верить  Виньолю,
Людовик XVI только считался королем, а на деле в силу умственной  отсталости
был игрушкой в руках министров и Австриячки.  Бомарше  очень  легко,  должно
быть  с  помощью  Рошфора,  сумел  затк