оставаться, сударь, исполненным всех тех чувств, которые  Вы
так хорошо умеете внушать Вашим покорнейшим слугам,
                                                                    д'Эстен"
     Послание адмирала прибыло 6  сентября  в  морское  министерство,  и  по
приказу Сартина его тут же вручили Бомарше. На следующее же утро  Родриго  с
огромной радостью писал своему другу министру:
                                               "Париж, 7 сентября 1779 года.
     Сударь,
     я весьма благодарен Вам, что Вы распорядились передать мне письмо графа
д'Эстена. Очень благородно с его  стороны,  что  в  миг  своего  триумфа  он
подумал, насколько мне приятно будет получить от него эти несколько строк. Я
позволяю себе послать Вам копию его  короткого  письма,  коим  горжусь,  как
истый француз. Оно порадовало меня, как  человека,  страстно  любящего  свою
родину и не щадящего сил в борьбе с этой спесивой Англией.
     Мужественный Монту, видно, полагал, что лишь ценой жизни может доказать
мне, что достоин той должности, на которую я его поставил.  Что  бы  это  ни
значило для моих личных дел, отрадно, что мой бедный друг Монту пал  смертью
храбрых. Я испытываю детскую радость при мысли, что эти  англичане,  которые
так поносили меня все последние четыре года в своих газетах, прочтут  теперь
там, как мой корабль способствовал тому, что  они  потеряли  одно  из  своих
самых плодородных владений.
     Я представляю себе, как враги графа д'Эстена, а особенно Ваши враги, от
досады кусают себе локти, и сердце мое преисполняется радости.
                                                                   Бомарше".

        ^T14^U
        ^TВСЕ ПРОЧЕЕ - ЛИТЕРАТУРА^U

                                             Я хочу знать, почему я сержусь.

     Со дня создания торгового дома "Родриго  Орталес  и  компания"  до  дня
подписания  Версальского  договора,  который  явился  триумфом  Бомарше  как
государственного деятеля, прошло долгих семь лет, в течение которых  он  вел
войну и делал  дела.  Поскольку  конгресс  не  торопился  платить  долги,  а
французское правительство оказалось весьма сомнительным финансистом, гордому
Родриго приходилось часто исчезать, уступая место изворотливому Орталесу. Не
займись Бомарше международной торговлей, его торговый дом неизбежно потерпел
бы банкротство. Итак, он продавал готовое платье,  ткани,  бумагу  и  немало
разного залежалого товара американским  коммерсантам,  которые  готовы  были
покупать что угодно и, в отличие от своих  политиков,  исправно  платили  по
счетам. Но это означало - надо ли  оговаривать?  -  новое  расширение  сферы
деятельности его торгового дома. "В то время как воин отдыхает, - писал он в
"Двух друзьях", - коммерсанту выпадает  счастье  в  свою  очередь  оказаться
нужным человеком для своей родины". Я не знаю, действительно ли воин в  этот
период отдыхал, но, чтобы помочь ему одержать победу,  коммерсанту  пришлось
пересечь  "тернистые  пустоши"  усталости  и  бессонницы.  Смешно  отрицать,
Бомарше имел склонность к коммерции и любил ею заниматься. Не надо забывать,
что для него Фенелоном был Пари-Дюверне и что  он  сам  выбрал  себе  такого
наставника. Бомарше никогда не стыдился того, что стал  негоциантом,  совсем
напротив:
     "Военные, духовенство, юристы, строгие финансисты и даже полезный класс
землепашцев  оправдывают  свое  существование  и  получают   доходы   внутри
королевства, а это значит, что все они живут за его счет. Негоциант же, дабы
приумножить богатства своей родины и содействовать ее  процветанию,  черпает
средства в четырех частях света; избавляя к всеобщей выгоде свою  страну  от
ненужных излишков,  он  обменивает  их  на  заморские  товары  и  тем  самым
обогащает своих соотечественников.  Негоциант  выступает  посредником  между
народами, которых он сближает и объединяет, несмотря на различия  в  нравах,
обычаях, религии  и  государственной  системе,  склоняющих  их  к  взаимному
отчуждению и войнам".
     В его записях есть много подобных замечаний о благородных целях мировой
торговли.  Хулители  нашего  общества  потребления,  без  всякого  сомнения,
порицали бы Бомарше, который в свое время  являлся  в  каком-то  смысле  его
пророком:
     "И по своим целям и по  своим  средствам  торговля  предполагает  между
народами желание и свободу производить любые обмены, которые их  интересуют.
Желание пользоваться земными благами, свобода пользоваться ими и приобретать
их - вот единственные пружины активности между народами в целом и  людьми  в
отдельности".
     Но критический ум Бомарше, ирония, которая почти всегда пронизывала все
его рассуждения, заставляли его сомневаться в "моральности" торговли.  Тогда
он самым недобросовестным образом берет свои примеры у иностранных  авторов,
цитируя при случае острое замечание английского философа Бойля:
     "Воистину надо проповедовать Евангелие дикарям и не  отступать  в  этом
деле из-за того,  что  их  успехи  в  освоении  религиозных  догматов  столь
незначительны, ибо если даже из всего христианского учения они  усвоят  лишь
то, что нельзя ходить голыми,  то  уже  можно  будет  считать,  что  религия
сделала немало для английских мануфактур".
     Что бы Бомарше ни предпринимал, он всегда  находил  время  для  отдыха,
который заключался в перемене деятельности. "Его жизнь,  -  писал  Гюден,  -
была столь же разнообразна, как и  его  гений,  он  отдыхал  от  одних  дел,
начиная заниматься  другими.  Особенно  характерным  было  для  него  умение
решительно менять занятия и относиться к новой  затее  с  тем  же  пылом,  с
которым до того он  занимался  чем-то  другим.  В  это  время  он  не  ведал
усталости, и ничто не могло отвлечь его внимания,  пока  очередное  дело  не
было завершено. Это он называл  "задвинуть  ящик".  Гюден  был  повседневным
свидетелем  его  жизни,  мы  может  ему  поверить  на  слово.  Эта  практика
"задвигания ящиков" в какой-то  степени  объясняет,  как  Бомарше  ухитрялся
доводить до  конца  десятки  дел  одновременно.  Впрочем,  это  ведь  приемы
ремесленника, точность часовщика, знающего цену  минуте.  Но  Бомарше  ровно
ничего не удалось бы осуществить, если б им не  двигала  страсть  свершений,
которая была истинной  пружиной  его  личности.  "Я  хочу  знать,  почему  я
сержусь". Это фраза человека, который часто сердится.
     В свой "американский" период Бомарше открыл два новых "ящика", которыми
и занимался в редкие свободные часы. Однако хватило бы  этих  дел  самих  по
себе, чтобы оставить след в  Истории:  он  учредил  общество  драматургов  и
впервые издал полное собрание сочинений Вольтера. Но, прежде чем  перейти  к
"литературе", нам надо хотя бы назвать другие  работы  Бомарше  и  составить
некий перечень его страстных увлечений  между  1776  и  1783  годами.  Спешу
отметить, что исчерпывающим он не будет.
     Чтобы  дать  представление  о  делах,  которыми  Бомарше  занимал-^  ся
параллельно, я лишь перечислю названия нескольких документов, которые Ломени
нашел вскоре после 1850 года только в одной папке: тезисы для полного  курса
уголовного права; соображения о способах приобретения земель по берегам реки
Сайото; мемуар о солидарном  владении  рядом  лиц  земельными  участками  на
территории Кенз-Вэн; заметки о гражданских правах протестантов во Франции (к
этому мы еще вернемся); проект займа, "равно выгодного королю и  населению";
проспект предполагаемого строительства мельницы  в  Арфлере;  предложение  о
торговле с Индией через Суэцкий полуостров; мемуар  о  превращении  торфа  в
уголь с перечислением выгод от этого открытия; мемуар о выращивании  ревеня;
проект займа, выпускаемого в форме государственной лотереи;  предложение  об
учреждении бюро" по обмену денег и Дисконтной  кассы;  проект  строительства
моста в Арсенале и т. д. И  это  только  за  те  годы,  которыми  мы  сейчас
занимаемся.  Большинство  этих  замыслов  не  было  осуществлено  при  жизни
Бомарше. Около века прошло, прежде чем приступили к  строительству  Суэцкого
канала. Трудно найти человека, к которому по различным делам  обращались  бы
чаще, чем к Бомарше, не говоря уж о том, что все, кому  не  лень,  от  самых
знатных персон до последних бедняков, от Шуазеля до г-жи Ривароль,  даже  до
его вчерашних врагов, таких, как Бакюлар  д'Арно,  пытались,  играя  на  его
великодушии,  просить  у  него  в   долг   деньги.   Инженеры,   финансисты,
архитекторы, изобретатели, мечтатели и маньяки всех мастей  в  конце  концов
всегда добивались свидания, советов и помощи. А иногда он всецело  отдавался
самым фантастическим затеям. Мы увидим,  как  он  стал  горячим  сторонником
опытов первых воздухоплавателей и таким образом  -  пионером  авиации.  Надо
сказать, что между 1776 и 1780 годами наука переживала исключительный взлет.
Почти каждый месяц в Европе объявляли о новом эпохальном открытии: выделение
кислорода и исследование  химии  дыхания,  сделанное  Пристли,  промышленное
использование пара, предложенное  Уаттом,  постройка  первых  паровых  судов
Жофруа д'Аббаном, железные рельсы, воздушные шары, открытие Гершелем планеты
Уран, анализ и синтез воды Лавуазье, изобретение ткацкого станка  Картрайтом
- вот далеко не все достижения этого удивительного десятилетия. Кстати,  мне
представляется весьма знаменательным, что все эти взлеты научной  мысли  как
бы повисли в воздухе до второй трети XIX века. Очевидно, в  тот  период,  от
1789 до 1830 года, человек считал главным революцию в обществе и умах  и  на
некоторое время отвернулся от окружающего его материального мира,  законы  и
тайны которого он вдруг обнаружил в 80-е годы  XVIII  века:  Быть  может,  я
ошибаюсь,  но  мне  кажется,  что  это   своеобразие   Истории   заслуживает
пристальных размышлений. Что же касается Бомарше, то его интересовало все, и
он никогда не был расположен закрывать на что-то глаза или усыплять свой ум.
     Как часовщик, он знал, что время имеет прямое отношение и к  метафизике
и к пружинкам, колесикам, анкерному спуску. Порой не  чуждый  философии,  он
всегда, днем и ночью, оставался прежде всего человеком дела.
     "Почему, - говорил он, -  все,  что  придумывается  или  проектируется,
попадает ко  мне?"  Ложная  скромность,  кокетство.  Если  бы  мир  науки  и
приключений не  пришел  к  нему,  Бомарше  сам  побежал  бы  ему  навстречу.
Перефразируя Элюара, скажу, что он принадлежал своему времени в той мере,  в
какой человек бывает универсальным. Какие демоны толкали его  участвовать  в
создании Дисконтной кассы, которая  теперь,  если  не  ошибаюсь,  называется
Французским банком? Или  финансировать  удивительный  пожарный  насос  Шайо,
изобретенный  братьями  Перье?  Или  бороться  за   ограничение   привилегий
откупщиков? Зато мы прекрасно понимаем, почему он сердится,  когда  защищает
кальвинистов юго-запада, которые страдают от "варварского фанатизма".
     "В той же мере, - писал он правительству, - как никто  не  интересуется
тем, хорошие ли математики наши священники, не  лучше  ли  будет  не  знать,
правоверные ли католики наши судовладельцы, а делением людей на католиков  и
протестантов, которое во  все  вносит  рознь,  пусть  занимаются  теологи...
Единственный  способ  объединить  наконец,  подданных   государства   вокруг
какой-то доктрины заключается в том, чтобы их сближать  во  всех  допустимых
случаях, ограничив, насколько возможно, все  бесполезные  различия,  которые
делают людей такими неспокойными и несправедливыми друг к другу".
     С той же  страстью  и  с  той  же  убежденностью  Бомарше  защищает  от
религиозной дискриминации и идиотизма предрассудков евреев, и при этом он не
довольствуется, как большинство его собратьев по перу, некоей  умозрительной
позицией, а всякий раз отдает этому и свое время и свои силы.  Чтобы  спасти
"израильтянина" в Байоне, он "молит на коленях" Верженна.  И  улаживает  это
дело. Прекрасные статьи и петиции интеллигенции приносят, несомненно, пользу
- они обеспечивают тем, кто их  подписывает,  чистую  совесть.  А  тот,  кто
действительно хочет помочь жертве репрессии, должен за  нее  сражаться.  Или
хитрить, или молить. Все прочее  -  литература.  Бомарше  всегда  был  готов
защищать угнетенных, то есть тех, против кого  с  добродетельным  ликованием
ополчались большинство людей и власть. Некоторые биографы  Бомарше  упрекали
его, да и сейчас еще упрекают за то, что  он  в  какой-то  момент  собирался
торговать неграми. Но я уже говорил, -  он  отказался  от  этой  затеи,  как
только увидел  первого  негра.  Стоило  ему  уразуметь,  в  каком  положении
находятся цветные люди, и он тут же сделался их защитником. Он всегда  хотел
не только знать, почему он  сердится,  но  также  из-за  кого  он  сердится.
Никогда страдание человека, будь он даже его злейшим  врагом,  не  оставляло
его равнодушным.
     Вот каков этот обещанный краткий перечень.

     В те времена среди  всех  угнетенных  меньшинств,  быть  может,  самыми
угнетенными были драматурги. Это не  просто  шутка.  Театральные  авторы  со
странной покорностью терпели власть актеров, которыевсе  были  деспотами.  А
пайщики "Комеди Франсэз" и подавно -  они  стали  настоящими  тиранами  и  с
величественным видом без всякого зазрения совести  эксплуатировали  авторов.
Драматурги после Филиппа Кино ценой долгих стенаний добились наконец,  чтобы
им платили со сбора. Великодушные актеры  согласились  отдавать  им  девятую
часть прибыли, если пьеса была в пяти актах, и двенадцатую, если она была  в
трех актах.  Теоретически  это  выглядело  роскошным  подарком,  а  на  деле
оказалось нищенской подачкой. Хитрые артисты придумывали такое понятие,  как
"чистый" доход. "Чистый" - это  только  так  говорится.  В  "Ночи  в  опере"
импресарио  Грушо  Маркс  предлагает  певцу  подписать  необычайно  выгодный
контракт, но, как  только  документ  подписан,  импресарио  перечисляет  все
параграфы,  уточняющие  условия,  всякий  раз  отрывая  при   этом   кусочек
контракта. В конце  концов  у  Грушо  в  руке  вместо  роскошного  документа
оказывается крошечный клочок бумаги,  который  он  и  сует  себе  в  карман.
Пайщики "Комеди Франсэз" действовали точно таким же образом.  С  полученного
сбора они прежде  всего  вычитали  обычные  постановочные  расходы,  огульно
оцениваемые  в  1200  ливров.  Потом  -  дополнительные  расходы  на  данную
постановку,  и  еще  стоимость  годичных  и  пожизненных   абонементов;   из
оставшейся  же  суммы  вычитали  стоимость  билетов   на   кресла,   которые
продавались со скидкой, а кресла эти составляли целые ряды, а также принятые
отчисления в  пользу  бедняков  и,  наконец,  последние  вычеты  -  то,  что
называлось личными расходами автора, например стакан  воды,  выпитый  им  во
время репетиции, или свечи, которыми тот пользовался, исправляя свой  текст,
и т. д. Вот до каких мелочей доходило дело. Но и это еще не все. Кроме того,
актеры решили,  что,  если  чистый  сбор  случайно  оказывался  ниже  суммы,
отведенной на обычные постановочные расходы,  то  есть  менее  1200  ливров,
пьеса попадает под "особые условия" и становится собственностью труппы. Надо
ли уточнять, что благодаря "случаю", который всегда улаживает подобные дела,
чистый сбор весьма редко достигал суммы обычных постановочных расходов.  Так
как пример всегда более убедителен, чем длинное разъяснение, я расскажу, что
произошло с одним модным во времена  Людовика  XVI  автором  типа  Ануя  или
Руссена той эпохи. Звали его Луве де ла Соссей. Его комедию "День в  Спарте"
три дня играли с аншлагами, и Луве, который в мечтах уже видел себя богачом,
попросил, чтобы с ним расплатились. Театральный  кассир  с  обратной  почтой
ответил ему, что, поскольку "его Пьеса собрала за  пять  спектаклей  12  000
ливров, автор, исходя из условий договора о  чистом  сборе,  должен  вернуть
театру 101 ливр, 8 су и 8 денье". У обреченных  на  нищенское  существование
драматургов, да и вообще всех писателей, находившихся в  полной  зависимости
от  книгоиздателей,  не  было  другого   выхода,   как   искать   защиты   и
вспомоществования у  каких-то  влиятельных  особ.  Чтобы  сохранить  в  этих
условиях  свободу  мысли,  литератор  должен  был  обладать  весьма  большой
смелостью. На вершине своей славы Бомарше решил, что он в силах покончить  с
этим печальным положением. После того как  он  написал  власть  предержащим,
что, по  его  мнению,  "лучше,  чтобы  писатель  жил  честно  плодами  своих
признанных трудов, чем искал бы места и стипендии", он  решил  сражаться  во
имя защиты интересов  драматургов  и  для  начала  обратился  к  герцогу  де
Ришелье, который как камердинер короля  ведал  и  делами  актеров.  Ришелье,
чтобы доставить Бомарше удовольствие, предложил  ему  изучить  этот  вопрос,
начать  переговоры  с  актерами  и  доложить  о  результатах.  Мы  не  будем
останавливаться  на  всех   подробностях   переговоров   и   споров   автора
"Севильского цирюльника" со своими исполнителями. Это  подчас  смахивало  на
трагедию, подчас на фарс. После объяснений с пайщиками, в числе которых были
и его друзья, Бомарше  сделал  вывод,  что  только  объединение  драматургов
сможет  противостоять  объединенным  артистам.  Поначалу  все  это  казалось
бесплодными мечтаниями. На первом же заседании собратья по перу переругались
друг с другом и дело дошло чуть  ли  не  до  драки.  Не  буду  вас  утомлять
изложением существа этих ссор. Сегодня мы сталкиваемся  с  тем  же  в  наших
академиях, в наших жюри и литературных салонах. Вечно обиженный, завистливый
и ревнивый, писатель всегда начинает с альтернативы:  "Если  такой-то  будет
присутствовать на собрании, я не приду... Я поставлю свою подпись только при
условии, что этот негодяй, X не будет подписывать".  Из-за  одного  случайно
сказанного слова он хлопает дверью. А потом пишет  в  газету  тысячу  строк,
чтобы объяснить, почему он хлопнул дверью. А затем пускается во все  тяжкие,
чтобы эту дверь вновь перед ним открыли. Короче,  полное  безумие.  И  самое
удивительное в том,  что.  такими  пороками  страдает  и  поведение  крупных
писателей. Так, например, Лагарп,  приглашенный  Бомарше  на  обед  авторов,
устроить который он сам же и предложил, послал за два часа  до  назначенного
часа следующую записку:
     "По установленному распорядку жизни, связанному с неотложными делами, я
никогда не обедаю вне дома. Но я буду иметь честь посетить Вас после  обеда.
Однако  должен  Вас  предупредить,  что  если  среди  приглашенных  случайно
окажутся г-н Совиньи или г-н Дора, я не приеду.  Вы  слишком  хорошо  знаете
свет, чтобы сводить меня с моими явными врагами".
     Бомарше немедленно отправил посыльного к вспыльчивому Лагарпу. В  своем
письме он умолял его "приехать, чтобы в дружеской обстановке,  среди  людей,
которые Вас уважают, забыть о пустяковых обидах, возникших, быть  может,  по
недоразумению".
     Лагарп  передал  посыльному  в  ответ  следующие  простые  строчки:  "Я
решительно не могу  добровольно  оказаться  в  обществе  этих  двух  господ,
которых я презираю и как личностей и как авторов бездарных писаний. Один  из
них оскорбил меня непосредственно (в газете), другой же просто  сумасшедший,
невозможный в общении, бешеный тип, которого все  избегают,  потому  что  он
всегда норовит подраться из-за своих стихов, а Вы  сами  понимаете,  сударь,
что это значит - драться из-за ничего".
     И Лагарп заключает с божественным простодушием: "Как Вы видите, в  том,
в чем я их упрекаю, нет ничего от литературы".
     И конечно же, Лагарп присутствовал на дружеском обеде.
     У Мармонтеля, Седена и Дидро характеры были  не  лучше.  Если  что-либо
обсуждали  без  них,  они  кричали,  что  это  предательство.  Когда  же  их
приглашали  на  встречу  за  три  месяца  вперед,  они  в  последнюю  минуту
придумывали какие-то обеды, на  которых  непременно  должны  присутствовать,
либо неотложные свидания, один ссыл