принадлежности некоторых из главных лесничих, о коих мне представили  весьма
точные справки.
     1. Г-н д'Арбонн, главный лесничий Орлеана и один из моих самых  горячих
противников, зовется Эрве, он сын Эрве-паричника. Я берусь  назвать  десяток
лиц, и поныне живых и здравствующих, которым этот Эрве продавал и надевал на
голову  парики;  господа  лесничие  возражают,  будто  Эрве  был   торговцем
волосами.  Какое  тонкое  различие!  В  правовом  отношении  оно  нелепо,  в
фактическом - лживо, ибо в  Париже  нельзя  торговать  волосами,  не  будучи
патентованным паричником, в противном случае - это торговля из-под полы;  но
он был паричником. Тем не менее Эрве д'Арбонна признали главным лесничим без
всяких возражений, хотя не исключено, что в юности и он был  подмастерьем  у
отца.
     2. Г-н де Маризи, занявший лет пять  или  шесть  тому  назад  должность
главного лесничего Бургундии, зовется Легран, он сын Леграна,  шерстобита  и
чесальщика из предместья Сен-Марсо, впоследствии купившего  небольшую  лавку
одеял неподалеку от Сен-Лоранской ярмарки и нажившего  известное  состояние.
Его сын женился на дочери Лафонтена, седельщика, взял имя де  Маризи  и  был
признан главным лесничим без всяких возражений.
     3.  Г-н  Телле,  главный  лесничий   Шалона,   сын   еврея   по   имени
Телле-Дакоста, который начал с торговли украшениями и подержанными вещами, а
впоследствии  разбогател  с  помощью  братьев  Пари;  он  был  признан   без
возражений,  затем,  как  говорят,  исключен  из  собрания,  поскольку  было
сочтено, что ему надлежит вернуться в сословие своего отца, не знаю,  сделал
ли он это.
     4.  Г-н  Дювосель,  главный  лесничий  Парижа,   сын   Дювоселя,   сына
пуговичника, впоследствии служивший у своего брата, чье заведение находилось
в переулке неподалеку от Фера, затем ставший компаньоном брата  и,  наконец,
хозяином лавки. Г-н Дювосель не встретил ни малейшего препятствия на пути  к
своему признанию".
     Главным лесничим пришлось не по нутру напоминание о том,  что  один  из
них был сыном паричника, а другой - еврея, и еще меньше,  что  этот  Бомарше
проявил дурной вкус, не тая, что сам начинал как  часовщик,  подобно  своему
отцу и деду, протестантам.
     Людовику XV,  который  вынужден  был  при  сложившихся  обстоятельствах
отступиться, вскоре представился случай  вознаградить  Бомарше.  Когда  этот
последний   пожелал   приобрести   должность   старшего   бальи    Луврского
егермейстерства и Большого охотничьего двора Франции, король упредил  всякую
возможность  возражений,  поторопившись  подписать  патент.  Таким  образом,
Бомарше   сделался   первым   чиновником   при   герцоге    де    Лавальере,
генерал-егермейстере, пэре и великом сокольничем Франции. Высокая  должность
отдавала под начало Пьеру-Огюстену графа де  Рошешуара  и  графа  Марковиля,
особ куда более аристократического происхождения, нежели большинство главных
лесничих.
     В  обязанности  Бомарше  по  его  новой   должности   входило   править
еженедельно или почти еженедельно суд в одном из залов Лувра, отведенном для
судебных заседаний по браконьерским делам в королевских угодьях.  Облаченный
в длинную  судейскую  мантию,  сидя  в  кресле,  украшенном  лилиями,  он  с
серьезным видом выносит приговоры. Итак, он внутри  системы,  он  -  старший
бальи, королевский судья, сановник, он в лоне  истэблишмента,  по  дурацкому
нынешнему определению, но и это отнюдь не вскружило  ему  голову.  Часовщик,
музыкант, финансист или судебный чиновник, он всегда остается  самим  собой,
то есть человеком, который  забавляется  и  протестует.  Судья  сам  не  раз
окажется в тюрьме, когда дело дойдет  до  защиты  не  запретных  королевских
угодий Монружа или Ванва, а подлинного правосудия.

     Теперь, чтобы обосноваться окончательно, ему не  хватало  только  дома,
где он мог бы устроить свою семью и принимать гостей. Пари-Дюверне и на этот
раз помог ему, так что вскоре Бомарше оказался владельцем красивого особняка
на улице Конде, 26. Самой большой радостью для Пьера-Огюстена было  поселить
там весь  свой  клан,  то  есть  двух  незамужних  младших  сестер  и  отца,
овдовевшего в 1756 году. Последний не заставил себя долго  просить.  Страдая
почечными  коликами,  настолько  мучительными,   что   он   был   на   грани
самоубийства, г-н Карон не мог жить в одиночестве. Поэтому  он  с  восторгом
вручил свою судьбу сыну: "...есть ли на  свете  отец  счастливее  Вашего?  Я
умиленно благословляю небо, даровавшее мне в старости опору  в  сыне,  столь
прекрасном по натуре, и мое нынешнее положение не только  не  унижает  меня,
но, напротив, возвышает и согревает мою  душу  трогательной  мыслью,  что  я
обязан моим теперешним благоденствием, после  господа  бога,  только  одному
сыну..." Надо сказать, что г-на Карона грела мысль не об одном  сыне.  В  ту
пору его обхаживали две  дамы  почтенного  возраста,  г-жа  Грюель,  которой
старый часовщик дал прозвище г-жа Панта, и г-жа Анри. В конце концов,  после
долгого жениховства, он уступит авансам второй. Что до Бекасе и  Тонтон,  то
за  ними  на  улицу  Конде  последовал  рой   воздыхателей.   При   переезде
Жанна-Маргарита, по прозвищу Тонтон, как и сестра, присвоила себе дворянскую
частицу и стала именоваться де Буагарнье - в память о своем дяде  Кароне  де
Буагарнье, умершем в чине капитана  гренадеров.  Частыми  гостями  на  улице
Конде  были  дальняя  родственница  Каронов  Полина  Ле   Бретон,   уроженка
Сан-Доминго, к прелестям которой не остался равнодушен  Пьер-Огюстен,  и  ее
тетушка г-жа Гаше,  а  также  Жано  де  Мизон,  молодой  адвокат  Парижского
парламента, де ла Шатеньре, конюший королевы, и шевалье де  Сегиран,  креол,
как и Полина. Весь этот очаровательный мирок  любит,  играет  в  любовь  или
порой прикидывается, что любит. "Дом, - пишет Жюли, - любовная  пороховница,
он живет любовью и надеждами; я живу ими успешнее всех  прочих,  потому  что
влюблена не так сильно. Бомарше -  странный  тип,  он  изнуряет  и  огорчает
Полину своим легкомыслием. Буагарнье и Мизон рассуждают о чувствах до потери
рассудка, упорядоченно распаляя себя, пока не впадут в блаженный беспорядок;
мы с шевалье и того хуже:  он  влюблен  как  ангел,  горяч  как  архангел  и
испепеляющ как серафим; я весела как зяблик, хороша как Купидон и лукава как
бес. Любовь меня не дурманит сладкими напевами, как других, а все же, как  я
ни сумасбродна, меня тянет ее испробовать;  вот  дьявольский  соблазн!"  Она
ошибается, дьявол оставит ей на всю жизнь лишь цвета брата.
     Чтобы потешить эту компанию, Пьер-Огюстен  пишет  парады,  вдохновляясь
теми фарсами, которые он, еще подростком, видел в  ярмарочных  балаганах.  В
XVIII веке парады модный  жанр;  при  дворе  и  в  аристократических  замках
обожают  пьески,  персонажи  которых,  простолюдины,  объясняются  на  таком
исковерканном французском, что их "косноязычию и оговоркам смеются  взахлеб,
надрывая животы". Но самое удивительное, как справедливо отмечает Жак Шерер,
что  "уже  парады  Бомарше  отличаются  политической  остротой".  В   параде
"Жан-дурак на ярмарке" Бомарше задевает все  сословия.  Кроме  "Жана-дурака"
найдены еще четыре парада Бомарше: "Колен и Колетта", "Семимильные  сапоги",
"Депутаты де ла Аль и дю Гро Кайу", "Леандр, торговец успокоительным, врач и
цветочница". В этих небрежно написанных текстах, единственной целью  которых
было позабавить, исследователи нашли наброски  некоторых  персонажей  и  тем
"Цирюльника" и "Женитьбы". Это вполне естественно.  Не  думаю,  однако,  что
есть нужда слишком подробно останавливаться на безделках  Бомарше,  которыми
сам он отнюдь не гордился и которые не публиковал при жизни. Парады  нередко
бывали гривуазны и уснащены более или менее смелыми намеками.  Играли  их  в
полумраке, чтобы позволить женской половине публики краснеть, не привлекая к
себе внимания. В те времена зрители повсюду видели двусмысленности. Малейшее
словечко, самая невинная фраза тотчас  наполнялись  скабрезным  содержанием.
Шерер  наткнулся  в  "Альманахе  зрелищ"  на  прелестный  пример   подобного
умонастроения:  "Некая  знатная  дама,  присутствовавшая  на   представлении
"Короля Лира", услышав полустишье: "Отцом хочу я быть!",  воскликнула:  "Ах!
Как это непристойно".
     Пари-Дюверне, отнюдь не мизантроп, нередко  приглашал  всю  компанию  в
Плезанс -  свой  замок  в  окрестностях  Ножан-сюр-Марн.  Еще  чаще  веселое
общество собиралось в Этиоле, у Шарля Ленормана, финансиста  и  генерального
откупщика,  оставшегося  в  истории  главным  образом  как  счастливый   или
несчастный - в зависимости от точки зрения -  супруг  Жанны  Пуассон,  более
известной под именем г-жи де Помпадур. Здесь в присутствии маркизы, которая,
впав в немилость, вернулась к мужу, а также  других  знатных  дам,  например
г-жи д'Эпине, Бомарше и Жюли разыгрывали вдвоем или с кем-нибудь  из  гостей
пресловутые парады. Брат и сестра - пара,  быстро  вошедшая  в  моду,  -  не
пропускают ни одного празднества, ни одного пиршества, где на стол  подаются
новинки кухни - ортоланы, волованы и перепелки "а ла  финансьер".  Состояние
обязывает!  На  этих  беззаботных  празднествах   у   Бомарше   завязываются
мимолетные романы, реже дружеские отношения.  Но  чем  дальше,  тем  трезвее
смотрит он на окружающее. Этот мир никогда не станет его миром. Он уже вынес
ему приговор: получать, брать или просить, разве не к  этому  сводится  весь
секрет жизни придворного? Но зато в обличье Жана-дурака Бомарше  может  дать
себе волю, поиздеваться, сбить спесь с генеалогического древа:
     "Кассандр. Но разве он не приходится вам дедом по отцовской линии?
     Жан-дурак. Разумеется, сударь, это мой дед по  отцовской,  материнской,
братской, теткинской, надоедской линии. Это ведь тот  самый  знаменитый  Жан
Вертел, который тыкал раскаленной железякой в задницу прохожим на Пон-неф  в
лютые морозы. Те, кому это было не в охотку, возмещали ему хотя  бы  расходы
на уголь, так что он быстрехонько составил  себе  состояние.  Сын  его  стал
королевским секретарем, смотрителем свиного языка, сударь;  внук  его,  семи
пядей во лбу, он теперича советник-докладчик при  дворе,  это  -  мой  кузен
Лалюре. Жан Вертел, мадемуазель, которого вы, конечно,  знаете,  Жан  Вертел
отец, Жан Вертел мать, Жан Вертел дочери и все прочие, вся семья  Вертела  в
близком родстве с Жопиньонами, от которых вы ведете  свой  род,  потому  что
покойная Манон Жан Вертел, моя двоюродная бабка, вышла  за  Жопиньона,  того
самого, у которого был большой шрам посреди  бороды,  он  подцепил  его  при
атаке  Пизы,  так  что  рот  у  него  был  сикось-накось  и  слегка   портил
физиономию". И т. д.
     Остроумие не слишком тонкое,  спору  нет,  позвольте,  однако,  Бомарше
потешить светское общество за его собственный  счет,  испробовать  оружие  в
предвидении более серьезных атак. От этого Жана Вертела, о котором я еще  не
сказал вам, что он приходится внуком Жану Протыке, чей род восходит  к  Жану
Муке, прямому потомку Жана Безземельного и Жана Бесстыжего,  от  этого  Жана
Вертела,  позволим  себе  каламбур,  уже  попахивает   жареным,   попахивает
крамолой.
     Не все уши были снисходительны. Некий шевалье  де  С.  -  до  потомства
дошла от него лишь начальная буква, - обозленный выходками Бомарше, затеял с
ним ссору и вызвал его на дуэль.  Наконец-то  нашему  герою,  имевшему  лишь
квитанцию на дворянство, представился случай сразиться. Не откладывая дела в
долгий ящик, противники сели на коней и  отправились  под  стены  Медонского
парка. Там Бомарше выпало  печальное  преимущество  пронзить  шпагой  сердце
шевалье. Гюден рассказывает на свой - то есть трагический  -  лад  о  крови,
которая, булькая, вырвалась из груди  поверженного,  о  страданиях  Бомарше,
пытавшегося  заткнуть  рану   своим   носовым   платком,   дабы   остановить
кровотечение, о высоком благородстве жертвы, прошептавшей  умирая:  "Сударь,
знайте, вы пропали, если вас увидят, если узнают, что вы лишили меня жизни".
Бомарше был потрясен поединком и не любил о нем  рассказывать,  хотя  все  и
сложилось для него наилучшим образом. Прискорбное событие не попало на  язык
сплетникам, но победитель предпочел сам предупредить о случившемся принцесс,
а затем и короля, который даровал ему прощенье. Впоследствии Бомарше избегал
дуэлей. Г-ну де Саблиер, искавшему с ним ссоры  несколько  дней  спустя,  он
написал: "Я надеюсь убедить Вас, что не только не ищу повода  подраться,  но
более чем кто-либо стараюсь этого избежать". Бомарше никогда не чванился  ни
своей победой, ни своим умением владеть шпагой.

     С женщинами, а отныне и с благородными барышнями, он был рад  сразиться
на любом турнире. Скучно, да и трудно составлять список его побед. К тому же
от несчастной любви или от любви длительной остается больше следов,  чем  от
легких  увлечений.  Кто  вздумает  писать   даме,   которая   не   оказывает
сопротивления? С какой  стати!  Если  Бомарше  осаждал  письмами  Полину  Ле
Бретон, то потому именно, что она  заставила  его  помучиться.  Полине  было
семнадцать  лет,  и  она  владела  поместьем  в  Сан-Доминго.  Осиротев  еще
ребенком, она с детства жила у родственников, то у  дяди,  то  у  тетки,  и,
будучи особой рассудительной, умело вела свою ладью. Иными словами,  держала
курс на  замужество.  Красивый  кузен  ей  очень  нравился,  но  она  хотела
привязать его к себе прочными узами. Меж тем у Пьера-Огюстена было множество
романов. Позднее, вспоминая об этом периоде, он признается:  "Если  я  в  ту
пору делал женщин несчастными, тому виной они сами - каждая  хотела  счастья
для себя одной, а мне казалось, что в огромном саду, именуемом миром, каждый
цветок имеет право на взгляд любителя". Это фатовство, в котором  он  охотно
признается, заставляет его тянуть с Полиной, претендующей на то, чтобы  быть
единственным  предметом  его  внимания.  За  "нежным,  детским,   деликатным
обликом" прелестной и очаровательной  Полины  скрывается  сильный  характер.
Завязав чувствительную игру, стороны не забывают о  материальных  интересах.
Взвешивается  и  сравнивается  едва  намечающееся,  но  реальное   состояние
претендента и довольно  отдаленное  и  неясное  состояние  девицы.  Впрочем,
поначалу сама Полина обращается к Бомарше с призывом оберечь  ее  имущество;
мадемуазель Ле Бретон получила в наследство большое владение в Капе, которое
оценивается в два миллиона,  однако,  по  доходящим  сведениям,  запущено  и
заложено. Остров Сан-Доминго был в ту пору еще французской колонией, Бомарше
обратился к г-ну  де  Клюни,  губернатору  острова.  Чтобы  подкрепить  свою
просьбу, он добился вмешательства принцесс и двух-трех  министров.  Наконец,
он выслал деньги на восстановление плантаций. Кроме того,  направил  в  Кап,
чтобы судить на месте о  состоянии  поместья  и  защитить  интересы  Полины,
некоего Пишона,  кузена  своей  матери.  Короче,  сделал  все,  что  мог.  Я
останавливаюсь на этом так подробно, поскольку принято считать, что и в этой
истории Бомарше гнался только за прибылью. Скажем, что  он,  самое  большее,
проявил осмотрительность и, прежде чем вложить  свое  состояние  в  Полинины
воздушные замки на Сан-Доминго, взвесил все "за" и "против", не  пренебрегая
мнением Пари-Дюверне.
     При всем при том они действительно любили друг друга, и  любили  долго.
Он вспомнит о ней, о ее характере полуребенка, полуженщины,  создавая  образ
Полины, племянницы Орелли в "Двух друзьях".
     Когда  поднимается  занавес,  на  сцене  за  роялем  или,  точнее,   за
клавесином  молодая  девушка  в   пеньюаре.   Подле   нее   юноша,   который
аккомпанирует ей на скрипке. Они разыгрывают сонату,  они  влюблены  друг  в
друга. Действительность была сложнее,  но  музицирование  играло  роль  и  в
отношениях Пьера-Огюстена и Полины. У нее был "очаровательный голос",  у  ее
сценического двойника - голос "гибкий, трогательный, главное, задушевный".
     Пока Пишон плыл через океан, высаживался на Сан-Доминго,  а  невеста  и
жених тщетно пытались заинтересовать своим браком дядюшку  Полины,  человека
бесспорно богатого, шло время. Как? По некоторым  письмам  можно  заключить,
что  молодые  люди  были  сдержанны.  Целовались,  сидели   рука   в   руке,
музицировали. Но эти письма, где чаще всего шла  речь  о  делах,  реже  -  о
платонической    любви,    предназначались,    без    сомнения,     галерке.
Семнадцатилетняя Полина не располагала своей свободой и тем более  телом.  В
других письмах, совсем иных по тону, подчас загадочных, поскольку речь в них
идет о вещах нам неизвестных, проглядывает, как мне кажется,  нечто  глубоко
интимное  и  сообщническое.  Взять  хотя  бы,  к   примеру,   такое   письмо
Пьера-Огюстрна Полине:
     "Это письмо не адресовано никому, потому что никто мне не  написал;  но
поскольку я получил шкатулку, разукрашенную крысами всех цветов, попавшимися
в крысоловку, и, поскольку это, по-видимому, должно означать,  что  все  эти
крысы принадлежат мне, что их с большим трудом поймали и теперь отсылают мне
запертыми  надлежащим  образом,  я  склонен  думать,   что   этот   подарок,
обошедшийся мне в одиннадцать су, прибыл с улицы Сен-Дени, и что это  штучки
Охотничей сумки, поскольку, как мне помнится, именно в эту Сумку,  и  никуда
больше, мне доводилось складывать моих синих крыс. Смущает меня одно - кроме
моих синих здесь есть и черные. А, сообразил: не все грезят о синих,  и  те,
которым снятся  и  черные,  пожелали  перемешать  своих  крыс  с  моими.  Да
здравствуют остроумные люди! От них не  укроется  самая  темная  истина.  24
шлепка по левой ягодице авансом  за  24  часа...  Прелестно!  Не  сердитесь,
тетушка, они будут даны через юбку. Ваш племянник человек порядочный.
                                                                Мадемуазель,
                                                Мадам или Мсье де ла Крысье,
                                     проживающим в Суме, что по улице к реке
                                                      при заставе невинных".
     Не  станем  ломать  голову,  расшифровывая  это  письмо,  вся  прелесть
которого в его непонятности. Это кодированное  послание.  Ключ  отсутствует.
Только спросим себя: кому обычно пишет в таком тоне мужчина?
     Другое письмо понятнее. Как и в предыдущем, в нем просматривается  тень
г-жи Гаше, которая строго  следила  за  племянницей  и  наверняка  опасалась
предприимчивости своего племянника  Пьера-Огюстена.  Мы  сталкиваемся  здесь
также как бы ненароком с именем Жюли:
     "Дорогая кузина, Ваши развлечения весьма похвальны, я знаю в них толк и
вполне удовлетворился бы ими, будь  я  приглашен.  Чего  же  Вам  недостает,
дорогая кузина? Разве у Вас нет Вашей Жюли? Кто-нибудь  лишает  Вас  свободы
хорошо или дурно думать о Вашем кузене? И разве адвокат  своими  ухищрениями
не заставляет Вас частенько говорить: гадкий пес! Молитесь за себя,  дорогая
кузина. С каких это пор на Вас возложена забота о душах?  Спали  ли  Вы  уже
вместе с Жюли? Хорошенькими же вещами Вы там занимаетесь! Меж тем я не знаю,
о каком это зяте пишет мне тетушка. Итак,  Жюли  спит  с  Вами!  Не  будь  я
Бомарше, мне хотелось бы быть Жюли. Но терпенье".
     Странно, не правда ли? Уж не насладилась ли чтением этого  письма  г-жа
Гаше, которая "неистовствовала во гневе" и "грозила Полине монастырем"?
     Так же как и Луи Лазарюс, я не  далек  от  мысли,  что  между  кузенами
что-то было. Письмо Полины,  приводимое  им,  представляется  и  мне  весьма
компрометирующим ее добродетель:
     "Вот, дорогой друг мой, Ваша сорочка, которая была у меня и  которую  я
Вам  отсылаю.  В  пакете  также   мой   носовой   платок,   прошу   Вас   им
воспользоваться, а мне отослать тот, что я забыла у Вас вчера. Вы не  можете
сомневаться, что  меня  весьмахогорчило  бы,  попадись  он  на  глаза  Вашим
сестрам... Нежный и жестокий друг, когда же