елки с ними, Ларше и Константини, о которых нетрудно  было  догадаться,
на кого они работают, пригрозили Бомарше, что ему придется плохо. 20 августа
1792 года  донос  и  смерть  действовали,  рука  об  руку,  в  нерасторжимом
симбиозе, если говорить точнее. Утратив с возрастом гибкость  лозы,  Бомарше
держался с твердостью дуба - иначе говоря, открыто и  даже  не  без  величия
отверг притязания своих противников. Последовали новые клеветнические  афиши
и новый вызывающий ответ:
     "Я  глубоко  презираю  людей,  которые  мне   угрожают   и   не   боюсь
недоброжелательства. Единственное, от чего я не могу уберечься,  это  кинжал
убийцы; что же касается отчета относительно моего поведения в этом деле,  то
день, когда я смогу предать  все  гласности,  не  повредив  доставке  ружей,
станет днем моей славы.
     Тогда я отчитаюсь во весь голос - перед Национальным собранием, выложив
на стол доказательства. И все увидят, кто истинный гражданин  и  патриот,  а
кто - гнусные интриганы, подкапывающиеся под него".
     Не будем, однако, упрощать. Хотя Бомарше и грозила  опасность  потерять
свободу, а то и жизнь, он все еще  располагал  некоторыми  возможностями.  В
революционные эпохи власть не надолго задерживается в  одних  руках.  Все  -
двойственно, поэтому довольно трудно разобраться,  кто  и  что  может.  Так,
например,  некоему  высокопоставленному  офицеру  из  охраны  Тампля,  имени
которого Гюден не называет, даже пришло в голову прибегнуть к заступничеству
Бомарше,   "дабы   смягчить   чувства   народа   к.   королевской    семье".
МариягАнтуанетта, после того как этот офицер изложил ей, какую роль  мог  бы
сыграть Бомарше, только заметила, "вздохнув": "Ах, мы ни о чем не можем  его
просить;   он   вправе   действовать   по   отношению   к   нам,   как   ему
заблагорассудится". Повествуя об  этом  разговоре,  Гюден  добавляет:  "Этот
человек [офицер] опустил глаза и умолку смущенный тем, что напомнил королеве
о самой большой  несправедливости,  совершенной  в  ее  царствование.  И  он
догадался по ее ответу, что, наученная несчастьем, она остро  чувствовала  -
угнетенный: свободен от каких бы то ни  было  обязательств  по  отношению  к
угнетателю". Этот эпизод, которым биографы Бомарше пренебрегали и о  котором
по сю пору предпочитают умалчивать, весьма  любопытен  -  прежде  всего,  он
показывает, что  20  августа  Бомарше,  хотя  он  и  в  опасности,  все  еще
пользуется известным и даже значительным авторитетом,  ибо  только  человек,
имеющий  реальное  влияние,  может  попытаться  изменить  ход  Истории;  но,
главное, реплика. Марии-Антуанетты  свидетельствует  о  том,  что  король  и
королева   осознали,   какую   неблагодарность   проявили   они   к   своему
дипломатическому курьеру. По здравом размышлении напрашивается вывод, что  в
действительности эта неблагодарность, эта несправедливость,  вероятно,  была
еще более вопиющей, чем мы говорили. Тайная служба главам государств  всегда
таит в себе известный риск, ибо они нередко уносят с собой  в  могилу  часть
правды. Намереваясь назначить Бомарше министром внутренних дел, Людовик XVI,
вне всяких сомнений, стремился загладить свою вину и  открыто  признать  его
серьезные заслуги перед Францией, однако весной 1792 года  время  для  этого
уже было упущено. Внезапная смерть Верженна  и  казнь  Людовика  XVI  лишили
Бомарше главных свидетелей защиты. Короче говоря, их  исчезновение  было  на
руку Базилю.
     23 августа, на заре, Бомарше арестовали и, опечатав его бумаги,  отвели
под охраной в мэрию, где, не давая никаких  объяснений,  заставили  прождать
целые сутки в такой узкой конуре, что он не мог  даже  присесть.  Физические
унижения во все времена  были  излюбленным  приемом  полиции.  Разве,  чтобы
сломить сопротивление человека, вдобавок немолодого, как  в  данном  случае,
недостаточно  поставить  его  в  положение,  когда  он,  к  примеру,   лишен
возможности утолить жажду и голод  или  справить  естественную  нужду?  Этот
метод, чаще всего приводящий к искомому результату, и  именно  потому  столь
употребительный, терпит, однако, крах, столкнувшись  с  сильным  характером.
Вместо того чтобы сломить человека, такое обращение, напротив, усиливает его
сопротивляемость. Так было и с Бомарше.  Представ  перед  своими  "судьями",
собравшимися в мэрии, он не просто защищается, но переходит в атаку.  В  чем
его обвиняют? В том, что он отказывается доставить во Францию ружья? Но  это
же нелепость. Во мгновение ока  Бомарше  убеждает  членов  муниципалитета  в
своей невиновности и излагает им свои  соображения  относительно  того,  что
Лебрен-Тондю, вчера  еще  рядовой  чиновник  министерства  иностранных  дел,
занявший сегодня кабинет Верженна, причастен к махинациям, мешающим доставке
оружия, - не  случайно  он,  Бомарше,  тщетно  пытался  добиться  встречи  с
министром, чтобы переговорить об этом деле. Его уже собираются освободить, -
принеся извинения, когда в комнату заходит невысокий черноволосый мужчина, -
это Марат. Он что-то шепчет на ухо председательствующему и тут же удаляется.
Новые обвинения,  столь  же  дурацкие,  как  предыдущие,  новый,  еще  более
яростный взрыв возмущения со стороны Бомарше. Судьи просят у него прощения и
на этот раз уже  вызывают  экипаж,  чтобы  отвезти  его  домой,  однако  тут
является  посыльный  с  пакетом.  Пакет  вскрывают.  Это  приказ  немедленно
отправить гражданина Бомарше в  Аббатство.  Правосудие,  о  котором  принято
говорить, что оно стоит на страже  справедливости,  тут  же  принимает  свою
излюбленную позицию: падает ниц и  распластывается  на  брюхе.  Аббатство  -
бывший церковный  дом  заключения  неподалеку  от  Сен-Жермен-де-Пре  -  уже
приобрело зловещую славу. Тем, кто туда попадал,  был  как  бы  уже  вынесен
смертный приговор. На соседних улицах не иссякали толпы, громко  требовавшие
казни "преступников", запертых в Аббатстве. Бомарше рассказал о шести  днях,
проведенных им  в  крохотной  камере,  "набитой  арестованными  точно  бочка
сельдями" в обществе графа Аффри, сына Лалли-Толлендаля, посвятившего  жизнь
защите памяти своего отца, а также бывшего  министра  Монморена,  аббата  де
Буажелена, де Сомбрея с дочерью и еще пяти или шести несчастных, в том числе
восьмидесятилетнего  старца,  в  прошлом  казначея  подаяний.  Бомарше   был
освобожден 30 августа. 2  сентября  начались  массовые  казни.  _И  начались
именно с Аббатства_. В очередной раз Бомарше спасся в последнюю минуту.
     Обстоятельства  его  освобождения  долго  -  и  как   бы   стыдливо   -
замалчивались. Гюден, Ломени  из  дружеских  чувств  к  наследникам  Бомарше
ограничивались беглыми намеками. Первым приоткрыл завесу Беттельгейм в своей
биографии Бомарше, изданной в 1886  году.  Год  спустя  Лентилак  подтвердил
факты. Вслед за ними целая когорта биографов, уже без  всяких  околичностей,
но не без осуждения, раскрыла всю подноготную: спасла Бомарше Нинон. Мы  уже
рассказывали, как Нинон, то есть Амелия  Уре,  то  есть  бывшая  графиня  де
Ламарине, незадолго до революции стала его любовницей. Бомарше любил  ее  до
конца дней. И она также, по-видимому, долго была в него влюблена. Не дала ли
она ему доказательств  своего  чувства,  вытянув  его  из  Аббатства,  этого
преддверия смерти? Ибо нужна  была  храбрость,  отчаянная  храбрость,  чтобы
действовать так, как действовала она. Отправившись к генеральному  прокурору
Парижской коммуны, некоему Манюэлю, с которым Бомарше был отнюдь не в лучших
отношениях, она потребовала и  добилась  от  того  приказа  об  освобождении
Бомарше. Естественно, некоторые из особенно дотошных адвокатов намекают, что
Нинон удалось умилостивить  Фемиду,  принеся  жертву  Венере.  Другие  смело
делают следующий шаг и утверждают, что  Нинон  была  в  ту  пору  любовницей
Манюэля. Я, со своей стороны, ничего не утверждаю и, по  правде  говоря,  не
это меня интересует. Для меня важно, что она спасла  Бомарше.  Переспала  же
она или не переспала с Манюэлем, дела  не  меняет  и  нисколько  не  умаляет
важности ее поступка. Когда старый любовник в тюрьме, а  молодой  у  власти,
многие ли дамы сделают то же, что она? Не отнесется ли большинство  к  тому,
что старика сунули в темницу, как  к  воле  провидения?  Мне  кажется,  наши
историки допускают в  своих  суждениях  о  Нинон  ошибку,  вполне,  впрочем,
простительную. Они видят ее либо такой, какой она  была  лет  в  пятнадцать,
шестнадцать, когда адресовала Бомарше романтичные письма,  на  которые  тот,
как вам известно, отвечал, либо такой,  какой  она  сделалась  впоследствии,
много позже - а именно женщиной весьма вольного поведения.  Но  какова  была
Нинон в 1792 году? Конечно  же,  совсем  другая  -  и,  как  я  предполагаю,
оправдывавшая  во  всех  планах,  в  том  числе  и  в  том,  о  котором   вы
догадываетесь, влечение к ней Бомарше. Впрочем,  нам  еще  предстоит  с  ней
встретиться.  Было  бы  обидно  так  быстро  расстаться   с   особой   столь
обворожительной. Рассказывая впоследствии о своем освобождении из  Аббатства
в мемуарах  "Шесть  этапов  девяти  самых  тягостных  месяцев  моей  жизни",
адресованных Конвенту, Бомарше, естественно, умолчал о роли Нинон. Некоторых
это удивляет. Но мог ли он в политическом тексте намекать на  обстоятельства
своей частной жизни? Ему приходилось также считаться  с  чувствами  г-жи  де
Бомарше и, возможно, оберегать репутацию г-жи де Ламарине.  Впрочем,  в  тот
момент, когда Манюэль вызволил его из Аббатства, Бомарше наверняка ничего не
знал о вмешательстве своей возлюбленной. Поэтому мы вправе думать,  что  его
разговор  с  Манюэлем,  воспроизведенный  в  "Шести  этапах",  соответствует
действительности. Вот как он повествует об этом событии:
     - Сударь, - говорю я ему, - неужто мое  дело  приняло  такой  серьезный
оборот,  что  сам  прокурор-синдик   Парижской   коммуны,   оторвавшись   от
общественных дел, явился сюда заниматься мною?
     - Сударь, - сказал он, - я не только не оторвался от общественных  дел,
но нахожусь здесь именно для того, чтобы, ими заняться; и разве не первейший
долг общественного служащего прийти в тюрьму, чтобы вырвать из нее невинного
человека, которого преследуют?.. Не оставайтесь здесь ни минутой дольше.
     И Бомарше добавляет:
     "Я сжал его в объятиях, не в силах произнесть ни  слова,  только  глаза
мои  выражали,  что  творилось  в  душе;  полагаю,   они   были   достаточно
красноречивы, если передали ему все мои мысли!  Я  тверд  как  сталь,  когда
сталкиваюсь с несправедливостью, но сердце мое размягчается, глаза  влажнеют
при малейшем проявлении доброты! Никогда не забуду  ни  этого  человека,  ни
этой минуты. Я вышел""
     Думаете, чтобы спрятаться? Ничего подобного!
     Однако "самый отважный из людей  [Бомарше]  не  знал,  как  бороться  с
опасностями такого рода". В сентябре 1792 года Франция воюет, но положение в
стране неопределенное. Кто правит? Ясно одно - в городе  оставаться  опасно.
Террор все ширится. Чудом спасшись от смерти, Бомарше больше чем  когда-либо
на подозрении, его разыскивает и народ, который видит в нем  преступника,  и
люди, спекулирующие оружием.  А  эти  последние  -  у  власти,  им  послушно
общественное мнение.  В  таких  условиях  маневрировать,  трудно.  Выйдя  на
свободу, Бомарше с помощью Гюдена и, надо полагать, Нинон на два дня находит
убежище неподалеку от Парижа. Упрятав его подальше от  врагов,  друзья  явно
заботятся только о его жизни. Но скрываться - не в обычае  Бомарше.  Обманув
бдительность и дружеское внимание гостеприимных хозяев,  он  возвращается  в
Париж пешком, через поля и  леса,  чтобы  его  не  схватили  по  дороге.  На
рассвете, весь в грязи, неумытый, небритый, не имея при себе  ничего,  кроме
слухового  рожка,  он  приходит  в  Париж.  Куда  же  он  направится?  Да  в
министерство  иностранных  дел,  разумеется,   -   испросить   аудиенцию   у
Лебрена-Тондю. Министр то ли отсутствует, то ли велит сказать, что его  нет.
В конце концов Бомарше все-таки добивается  своего  -  Лебрен-Тондю  обещает
принять его в одиннадцать часов вечера.  Долгий  день  в  ожидании  встречи.
Рискуя  быть  арестованным  в  любую  минуту,  нигде  не  чувствуя  себя   в
безопасности, Бомарше прячется на стройке, где  вскоре  засыпает  "прямо  на
земле, среди куч булыжников и бутовых плит". Я рассказываю об одном дне - но
таких было четыре. Словом,  ночью  Лебрен  наконец  принимает  его,  точнее,
Бомарше  вламывается  к  министру.  Стремись   избавиться   от   назойливого
посетителя,  Лебрен  предлагает  тому  явиться  в  Комиссию  по   вооружению
Национального собрания. Бомарше кидается туда, петляя по  городу,  поскольку
боится, как бы его не прикончили по дороге люди министра иностранных дел или
присные Клавьера, заправляющего министерством финансов. Уж не причастны ли к
спекуляциям оружием сами ЛебренТондю и  Клавьер,  которые  явно  в  сговоре?
Бомарше отлично знает Париж, все переулочки и проходные дворы,  ему  удается
обмануть  преследователей.  В  Национальном  собрании   неутомимый   Бомарше
предъявляет свои требования министрам и членам Совета, в том числе  Дантону,
который настроен недоверчиво, поскольку до него  уже  дошли  наветы  Базиля,
однако не может не удивляться упорству и мужеству этого старика,  и  Ролану,
которого Бомарше до такой степени выводит из  себя,  что  тот  заявит  потом
одному из своих сотрудников: "Я тут занимаюсь с позавчерашнего дня делом,  с
которым мы, видимо, не покончим до конца войны,  делом  о  ружьях  господина
Бомарше". Предвидения Ролана оправдались.
     Бомарше все же удалось дать объяснения членам  комиссии  в  присутствии
всех ответственных за дело министров. Стоило власти  -  в  данном  случае  и
исполнительной и законодательной - предоставить ему слово,  он  проявил  все
свои способности. Доказать и свою добросовестность и  свой  патриотизм  было
для него детской игрой. Члены Комиссии, по большей части ничего не знавшие о
махинациях Лебрена, были счастливы услышать,  что  гражданин  Бомарше  столь
активно  стремится  снабдить  оружием   Францию,   и   поражены   тем,   что
правительство вставляет ему палки в колеса. Таким образом, он сумел,  сказав
правду, в  очередной  раз  переубедить  своих  судей.  Словно  по  мановению
волшебной палочки, Бомарше вновь первый из граждан  в  глазах  нации.  Члены
комиссии; полные энтузиазма, не знают, как лучше выразить свою благодарность
тому, кого еще вчера готовы были приговорить  к  смерти.  Прочтем,  что  они
написали:
     "Члены Военного комитета и Комиссии по вооружению свидетельствуют, что,
рассмотрев в соответствии с направлением Национального собрания от 14  числа
текущего месяца ходатайство г-на Карона Бомарше в связи с  купленными  им  в
Голландии в марте сего  года  шестьюдесятью  тысячами  ружей,  мы  пришли  к
выводу, что вышеупомянутый г-н Бомарше,  предъявивший  нам  свою  переписку,
неизменно выказывал при всех сменявших друг друга министрах самое ревностное
усердие и самое горячее желание добыть: для нации  оружие,  задерживаемое  в
Голландии... Посему мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что надлежит  оказывать
содействие вышеупомянутому г-ну Бомарше в предпринятой  им  поездке  с  цель
получения вышеупомянутого оружия, поскольку он движим  единственно  желанием
послужить общественному благу и потому заслуживает благодарности нации".
     Итак, представ перед людьми, предубежденными против него и, кажется,  в
большинстве  склонными  с  ним  расправиться,  он  сумел   благодаря   своей
неколебимой уверенности в том, что правда - лучшее оружие, еще  раз  одолеть
судьбу. И в. самом деле, его главному недругу - министру иностранных  дел  -
было предложено в кратчайший срок выдать дипломатический паспорт "гражданину
Бомарше, шестидесяти лет, лицо полное, глаза и брови темные, нос правильный,
волосы каштановые, редкие, рот большой, подбородок обычный, двойной, рост  5
футов 5 дюймов и т. д.", а также торжественно пообещать,  что  чрезвычайному
уполномоченному  Франции  будет  обеспечена  помощь  французского  посла   в
Голландии. Это значило потребовать от Лебрена многого!
     Таким образом, Бомарше  вроде  бы  одержал  победу.  Но  не  спешите  с
выводами. У министра, у министров осенью 1792 года в запасе немало  козырей,
начиная с главного - недобросовестности голландского правительства. Лебрен в
конце  концов  все-таки   выдал   чрезвычайному   уполномоченному   выездные
документы. Однако, уточняет Гюден,  отказал  ему  в  предоставлении  фондов,
предусмотренных в ранее заключенных соглашениях,  "фондов,  необходимых  для
успеха  его  предприятия  и  выкупа  оружия,  застрявшего  в  Тервере  из-за
бесчестности голландцев, которые  потребовали  залога  в  сумме  трехкратной
стоимости ружей... Такой залог могло предоставить только правительство,  ибо
оно одно могло подтвердить получение оружия, после чего  залог  был  бы  ему
возвращен". Торопясь завершить дело, Бомарше совершил  промах,  обычный  для
него, - он положился на свое везение. Разумеется, прежде чем покинуть Париж,
он позаботился составить секретную  записку  с  выражением  своего  протеста
против темных козней, плетущихся втайне, чтобы его погубить. Но  кто  станет
считаться с этой бумагой? 22 сентября Бомарше выезжает из столицы  вместе  с
Гюденом, который, легко догадаться, не скрывает своих чувств: "Выбраться  из
Парижа, этого города, прежде такого  соблазнительного,  так  нами  любимого,
было в ту пору великим счастьем, и мы радовались, что  удаляемся  от  него".
Накануне их отъезда  впервые  собрался  Конвент,  сменивший  Законодательное
собрание. Бомарше и Гюден направились в Гавр, где нашли убежище "женщины"  -
жена, сестра и  дочь  Бомарше.  Из  Гавра  Бомарше  предстояло  пуститься  в
плавание уже одному. В каждом  из  городов,  через  которые  проезжали  наши
путешественники,  их  задерживали  и  подвергали  допросу  в  муниципальной,
полиции. От Гюдена, не имевшего дипломатического паспорта, нередко требовали
подтверждения его личности. "Они настаивали на том, чтобы я указал  граждан,
которые могут за  меня  поручиться.  Я  был  знаком,  -  повествует  не  без
забавности Гюден, - с графиней д'Альбон, среди прочих титулов которой был  и
титул королевы Ивето, но поскольку блюстители  порядка  в  те  дни  не  были
благосклонны к королевам, я поостерегся назвать ее имя".

     Распрощавшись с тремя женщинами и верным Гюденом, Бомарше  в  очередной
раз отплыл в Англию. 28  сентября  корабль  бросил  якорь  в  Портсмуте,  30
сентября путешественник прибыл в Лондон. Я указываю эти даты не потому,  что
одержим  манией  точности.  Но  именно  28   сентября,   в   момент,   когда
шестидесятилетний Фигаро пускается в самую опасную из  своих  патриотических
авантюр, некий Лоран Лекуантр, версальский торговец холстом,  представляющий
свой город в Конвенте, произносит с его трибуны яростную обвинительную речь,
изобличая "этого низкого и корыстолюбивого  человека,  который,  прежде  чем
низвергнуть отчизну в пропасть, им для нее уготованную, оспаривает у  других
гнусную честь сорвать с родины последние лохмотья; этого человека, порочного
по натуре и разложившегося  от  ненависти,  возведшего  безнравственность  в
принцип и злодейство в систему!" Депутат от Версаля, как  легко  догадаться,
не ограничился общими рассуждениями, он выдвинул против  Бомарше  конкретные
обвинения  в  заговорщической  деятельности,  расхищении  народных  денег  и
преступной связи с Гравом и Шамбонасом, бывшими министрами  бывшего  короля.
Доказательства Лекуантра сводились к  тому,  что  подсказали  ему  чиновники
канцелярии Лебрена. При  любом  способе  правления  политиканы  находят  для
выполнения подобных задач какого-нибудь трибуна,  любителя  покрасоваться  и
притом человека искреннего, который сообщает доносу если не благородство, то
хотя бы известную благовидность.  Есть  и  среди  наших  современников  свои
Лекуантры.  Депутату