г поделать канцлер
Мопу против самой изощренной формы бунта, той, которая избрала окольный путь
- смех?

     Но против самого Гезмана, остающегося за кулисами  этого  удивительного
театра, где человек, сражающийся в одиночку, смеясь, ставит  на  карту  свою
свободу, необходим иной тон. Уверенный в себе, уверенный в своем парламенте,
советник, не слишком пока тревожась, выжидает, когда Бомарше постигнет кара.
Разве он, Гезман, не защищает порядок и закон? Чтобы  отвечать  на  дерзости
этого обвиняемого, который  в  своей  закоренелой  преступности  доходит  до
утверждения, что он ни в чем не повинен, у Гезмана есть супруга и  несколько
субъектов, готовых за сто луидоров, а то и меньше, поливать Бомарше грязью -
всякие Марены и Бакюлары, о которых мы еще поговорим. Чем рискует  Гезман  в
худшем случае? Что ему поставят в упрек легкомыслие его дражайшей  половины?
Пусть так, он отправит ее в монастырь, для нее уже  предусмотрительно  снята
там келья! Ради сохранения незапятнанного имени советник готов  на  все,  но
только не самому лезть в драку. Я сказал, что он держится за кулисами, но на
самом деле он прячется под колосниками,  меж  бутафорских  богов,  солнца  и
молний. С ним нужен другой тон. Возвысить голос так, чтобы  заставить  судью
спуститься на землю и показать всем, как врут его весы, - вот метод Бомарше.
Гезман сделал лишь один промах, но крупный: он  счел,  что  Леже  у  него  в
руках. Как это похоже на  судейского  чиновника  -  полагать,  что  издатель
служит только авторам. Однако Леже, подписавший под  давлением  Гезмана  два
ложных  заявления,  не   устоял   перед   напором   Бомарше,   и   секретарь
зарегистрировал его признания. Например,  рассказ  о  последнем  свидании  с
советником на улице л'Этуаль, неподалеку от Дворца правосудия.
     "Мой дорогой господин Леже, сказал ему достопочтенный  автор  "Трактата
об уголовном праве ленов", я послал за вами, чтобы сказать, что вы можете не
тревожиться. Я все уладил, вы не будете вызваны в суд ни как  свидетель,  ни
как обвиняемый". Замечательная, не правда ли, фраза в устах судьи!  Бомарше,
разумеется, выжал из нее все возможное и даже невозможное: "Вы все  уладили,
сударь! Вам вручены весы и меч, и у вас для первых - две меры, две  гири,  а
второй вы либо придерживаете, либо вонзаете по собственному усмотрению;  так
что человек является свидетелем, если согласен с вами, обвиняемым - если вам
противоречит..." Удар сильный, однако у Гезмана непробиваемая  шкура.  Когда
Леже на свидании с советником пытался объяснить своему  сообщнику,  что  он,
хотя и подписал под его нажимом требуемые заявления, перед судом  не  сможет
отстаивать ложь, к которой его  принудили,  Гезман,  достопочтенный  Гезман,
ответил: "Я вам весьма сочувствую, Леже, _но уже  поздно_:  вы  сделали  два
заявления, и моя жена будет стоять на своем  до  конца.  Если  вы  вздумаете
что-либо отрицать, пеняйте на себя!" Это "уже поздно" вдохновило Бомарше  на
замечательную тираду. Фигаро в очередной раз преподал урок Бридуазону.
     "..._Уже поздно_! Как, сударь!  Значит,  наступает  момент,  когда  уже
_поздно_ сказать правду! Человек, питая  к  вам  слабость,  подписал  ложное
заявление, которое может навсегда погубить несколько  благородных  людей;  и
только потому, что его раскаяние повредило бы вашим намерениям, _уже поздно_
его выказать! Вот мысли, от которых  у  меня  закипает  мозг  и  разрывается
череп. И вы еще судья! Как низко мы пали, бог мой!"
     Гезман был крепок, как дуб, и гибок, как лоза. Для  галерки  он  хранил
величественный и неприступный вид, отвечая презрительным молчанием на  атаки
негодяя, но в то же время  наносил  противнику  сокрушительные  удары  через
подставных лиц. Бомарше приходилось поэтому обороняться от нападений со всех
сторон. Тактика советника  была  великолепна  -  умножая  "поля  битвы",  он
ослаблял противника, науськивая на  него  все  новых  клеветников,  вынуждал
Бомарше защищаться и мутил общественное мнение. Не следует забывать,  что  в
наших латинских странах,  где  излюбленная  игра  -  марать  грязью  соседа,
клевета влечет за собой опасные последствия. Такого рода  гнусная  практика,
как известно, не вышла из употребления и в наше время. Нет поистине  способа
более действенного, когда нужно сразить человека или  подмочить  его  доброе
имя. Намеченной жертве никогда уже не подняться полностью, как же, ведь  нет
дыма без огня! Пойдите на званый обед, и с первой ложкой супа вам  поднесут,
что такой-то кардинал - дама,  а  такой-то  министр  -  спит  с  гражданским
гвардейцем,  что  сын  такого-то  великого  артиста  на  самом  деле  -  сын
негра-боксера, про которого вам еще накануне  сказали,  будто  он  услаждает
некую королеву, и что последний лауреат  Нобелевской  премии  уже  не  пишет
более книг  со  дня,  когда  умер  его  камердинер.  Самому  здравомыслящему
человеку трудно устоять  перед  такими  инсинуациями.  Сколько  ни  отвергай
низкие поклепы, сколько ни затыкай уши, отказываясь слушать мерзкие сплетни,
а все какой-то след, какой-то душок остается. И вы ловите себя на  том,  что
искоса доглядываете на бюст его преосвященства, или на том,  что  щеки  сына
артиста кажутся вам чересчур смуглыми, что среди  гвардейцев,  выстроившихся
вдоль лестницы в опере, вы невольно ищете супруга его превосходительства или
задаетесь вопросом, не слишком ли много орфографических ошибок делает  новый
камердинер  академика.  Современникам  Бомарше  напевали  вещи  куда   более
страшные, более гнусные, и, поскольку их твердили без устали, они застревали
в ушах, как навязчивый припев. Эти клеветнические куплеты не изгладились  из
памяти и по сей день. Но, зная толк в музыке такого рода,  Гезман  вовсе  не
стремился сам выступать в роли исполнителя. Подобно Лаблашу, он  предпочитал
вдохновлять музыкантов и поощрять тех, у кого было  должное  призвание.  Его
избранниками оказались Марен, Бертран и Бакюлар д'Арно.

     Эти три имени - Марен, Бертран, Бакюлар - не сохранились бы в  истории,
не представься Бомарше случай их обессмертить, воздав, так  сказать,  добром
за  зло.  Марен,  Бертан,  Бакюлар,  найденные  Гезманом  и,  вне  сомнения,
Лаблашем, получившие от них мзду, немалую мзду, сделали свое  дело.  Бомарше
перенес спор на площадь, и Гезману пришлось последовать за  ним.  Не  желая,
однако, рисковать сам,  он  выставил  трех  своих  подручных.  Итак,  Марен,
Бертран и Бакюлар  написали  и  опубликовали  каждый  по  мемуару  за  своей
подписью.  Гезман,  знаток  человеческой  природы,  призвал  людей,  близких
Бомарше, точнее, его "знакомых",  поскольку,  как  показывает  опыт,  палача
легче всего найти именно в окружении жертвы,  особенно  когда  речь  идет  о
литераторах,  всем  ведь  известно,  что   ревность   и   зависть   -   музы
общедоступные.
     Бакюлар  д'Арно  был  довольно  известным  романистом.  Творил   он   в
погребально-помпезном  стиле  и,  как  заверяет   Ломени,   весьма   кичился
"пышностью своих чувств". Был он, как и многие писатели  до  и  после  него,
советником посольства, впрочем, в 1773 году это  значило  куда  больше,  чем
сегодня.  Бакюлару  уже  доводилось  выполнять  определенные  и  не   только
дипломатические миссии, вот ему и поручили разделаться с несносным  Бомарше,
выступив свидетелем обвинения. У Бакюлара были и другие  причины,  не  столь
благородные, постараться услужить  Гезману  и,  следовательно,  государству.
Разве не прибег он к помощи советника, когда у него был процесс  в  Турнеле?
Словом, бедняга Бакюлар был "в руках" у Гезмана. Но не потому ли, что  писал
он без особой охоты, мемуар его оказался слишком  "пышным"  и  обнаружил  за
напыщенностью стиля худосочие аргументов? Не берусь судить. Однако романист,
даже самый жалкий, должен, по-моему, довольно прохладно относиться  к  своей
работе, чтобы написать: "...есть сердца, в которых я читаю с содроганием;  я
прозреваю в них мрачные бездны ада. И тут я восклицаю: ты дремлешь,  Юпитер!
Зачем же даны тебе молнии?" Во всем сочинении Бакюлара нам удалось  выискать
всего одну фразу, написанную естественно, без  патетики:  "Я  шел  пешком  и
повстречался на улице Конде с  господином  Бомарше,  ехавшим  в  карете,  _в
собственной карете_!" Бакюлар  стал  самим  собой,  едва  ему  представилась
возможность откровенно выразить обуревавшие его чувства. А разве  признаться
в том, что успех и преимущества другого тебя  огорчают,  возбуждают  в  тебе
ненависть, -  не  значит  открыть  свою  душу?  Бомарше  не  упустил  случая
выпустить воздух из лягушки, которая мечтала раздуться, чтобы  сравняться  с
волом.
     "..._в собственной карете!_ (повторяете Вы с жирным знаком восхищения).
Да кто же после этого печального  "я  шел  пешком"  и  этого  жирного  знака
восхищения, бегущего за моей каретой, не сочтет Вас воплощенной завистью? Но
я, зная Вас как человека доброго, отлично понимаю, что слова "в  собственной
карете!" выражают отнюдь  не  Ваше  нежелание  видеть  меня  "в  собственной
карете", а лишь огорчение, что не я вижу Вас в Вашей; люди неизменно  в  Вас
ошибаются, а все потому,  что  Вы  никогда  не  говорите  того,  что  хотите
сказать...
     Но утешьтесь, сударь,  карета,  в  которой  я  мчался,  когда  Вы  меня
увидели, мне уже не принадлежала; по требованию графа де Лаблаша на нее  был
наложен  арест,  как  и  на  все  прочее  мое  имущество:  люди,   именуемые
"вооруженными силами порядка", в синих мундирах,  с  перевязями  и  грозными
ружьями, обосновавшиеся в моем  доме,  надзирали  за  нею,  как  и  за  моей
мебелью, попивая мое вино; и для того чтобы неумышленно  раздосадовать  Вас,
представ "в собственной карете", мне в тот день пришлось самому испытать  то
же чувство досады, испрашивая у этих приятелей  судебного  исполнителя  -  с
шляпой в одной руке и крупной монетой в другой - разрешения  воспользоваться
ею; что я, с Вашего соизволения, и делал каждое  утро.  И  сейчас,  когда  я
спокойно обо веем этом рассказываю, в моем доме царит все тот же разор".
     Так  неудачная  фраза  противника  превращается  под  пером  Бомарше  в
смертоносное оружие. Слова "люди неизменно в Вас ошибаются,  а  все  потому,
что Вы никогда не говорите того, что хотите сказать" не оставляют  камня  на
камне от мемуара высмеянного Бакюлара. И раз уж эта карета  кажется  Бомарше
подходящим экипажем, чтобы добраться до цели, он усаживает туда же и Лаблаша
вместе с его судебными исполнителями. Ему хватает десяти  строк  для  этого!
Однако Бакюлар, хотя и выбит из седла, еще не  прикончен.  И  наконец  после
ряда отвлекающих маневров - смертоносный выпад:
     "Простите, сударь, что я не ответил на все оскорбления, содержащиеся 'в
Вашем мемуаре, личным письмом, адресованным  Вам  одному;  простите,  что...
читая, как Вы прозреваете мрачные бездны ада в моем  сердце  и  восклицаете:
"Ты  дремлешь,  Юпитер!  Зачем  же  даны  тебе   молнии?",   ответил   столь
легкомысленно на Ваши напыщенные обвинения. Простите. Вы ведь  сами  некогда
были школьником и знаете, что шар,  как  бы  хорошо  он  ни  был  надут,  не
выдерживает укола иглы".
     Для Бакюлара  не  понадобилась  даже  шпага,  хватило  иглы.  Но  самое
поразительное в характере Бомарше - мы уже упоминали об этом  и  у  нас  еще
будет случай к этому вернуться - полное отсутствие злопамятства. Когда годы,
спустя Бакюлар, как и многие другие былые недруги Бомарше, обратится  к  его
великодушию, тот, не колеблясь, откроет ему свой  кошелек.  Он  "авансирует"
около 4000 ливров человеку, прозревшему в нем "бездны  ада"!  И  раз  уж  мы
коснулись этой темы, не могу устоять перед удовольствием сообщить, что когда
впала в нищету г-жа Гезман, помог ей, естественно, не кто иной, как Бомарше.
     В "Добавлении к дополнению к мемуару для ознакомления", чаще называемом
"Третьим  мемуаром",  тирада,  посвященная  Бакюлару,  начинается   словами:
"Теперь о Вас, господин Бакюлар!" Два других действующих  лица,  разумеется,
имеют право на подобное же обращение: "Теперь  о  Вас,  господин  Марен!"  и
"Теперь о Вас, господин Бертран!"
     Из трех борзописцев Гезмана самый замечательный - Марен. Разумеется, не
по изяществу стиля. Если Бакюлар велеречив, то стиль Марена - стиль писца, я
хочу сказать, что в нем есть что-то канцелярское и учительское; впрочем, ему
доводилось подвизаться в обоих амплуа. Но, обладая разнообразными талантами,
Марен, прискучив кафедрой, занялся журналистикой.  Он  руководил  более  или
менее официозной "Газетт де Франс", которая была связана с правительством, и
публиковал в ней новости, как мы сегодня сказали бы - информацию,  неизменно
благоприятную  для  власть  предержащих.  С  похвальным  рвением  он  подчас
несколько потеснял правду в нужном направлении, к примеру,  удваивая  цифры,
свидетельствующие об успехах правительства, и уменьшая вдвое те,  что  имели
обратное  значение.  Его  сообщений  никто  не  принимал   всерьез,   и   их
издевательски прозвали "маринадами". Напомним, что он  отличился  и  еще  на
одном поприще - Марен служил цензором и познакомился с  Бомарше,  когда  тот
представил к постановке "Евгению". Ведал Марен и  книготорговым  заведением,
которое служило одновременно библиотекой.
     Случалось, неутомимый Марен оказывал услуги писателям,  не  пропущенным
цензурой, ввозя  во  Францию  произведения,  напечатанные  в  Голландии  или
Швейцарии, поскольку во Франции они были  запрещены  им  самим.  По  слухам,
Вольтер высоко ценил услужливость Марена,  весьма  добросовестно  ввозившего
его книги. Чтобы обмануть власти - иными словами, самого себя! - Марен время
от времени отправлял на галеры своих, собственных контрабандистов.  Есть  ли
нужда уточнять, что человек, столь ловко сидевший между двух стульев, не мог
не служить в полиции,  Марен,  безусловно,  это  и  делал,  выполняя  темные
задания Мопу. Вольтер, который видел  в  нем  только  жалкого  и  преданного
собрата по перу, в 1770 году подумывал даже поддержать  его  кандидатуру  во
Французскую Академию! Но, прочтя в Ферне "Мемуары для ознакомления", Вольтер
резко порвал с мерзавцем Мареном. Бернарден де Сен-Пьер, который имел зуб на
этого субъекта, писал Бомарше в разгар процесса: "Мне жаль Вас,  сударь,  на
Вашем пути встал человек очень опасный, глубоко коварный,  могущий  вдобавок
опереться на инспектора полиции, своего друга, некоего д'Эмери..." Все ли  я
сказал о моем негодяе? Нет, я упустил одну деталь: до того  как  он  занялся
всеми  этими  делами,  Марен  писал  книги,  в  частности  "Историю  султана
Саладдина".
     В начале процесса Марен любезно предложил свои услуги Бомарше. Разве он
не был ему другом? Разве не дал благоприятного отзыва на "Цирюльника"? Разве
у него не было "руки" наверху? И в самом деле, рука была. Именно поэтому  он
посоветовал  Бомарше  в  его  собственных  интересах  забыть  о  злосчастных
пятнадцати луидорах, "обещая, со своей стороны, замять дело".  Но  поскольку
Бомарше  не  проявлял  понимания,  Марен  открыл  карты  и  переметнулся  во
враждебный лагерь. Газетчик взялся за перо и произвел  на  свет  язвительный
мемуар, начинавшийся изречением из персидского поэта: "Не корми змею  рисом,
ибо она все равно тебя  ужалит".  Автор  умалчивал  о  том,  какую  цену  он
запросил за свою  миску  риса  с  этой  гадюки  Бомарше.  Марен  никогда  не
высказывался прямо, он пользовался наветами и на этой  ниве  был  достаточно
опасен. Заверяя  читателя,  "что  ему  не  свойственно  причинять  зло  даже
собственным врагам", он не скупился на разоблачения.  Тут  и  напоминание  о
том, что Бомарше - противник парламента, и донос, что в частных беседах  тот
нападает на министров и вельмож с предосудительной дерзостью, не говоря уж о
его чудовищных высказываниях по поводу судебных порядков и религии! Наконец,
в логическом согласии с самим собой  Марен  советовал  судьям  не  проявлять
никакого снисхождения к Бомарше, не постеснявшись написать: "Когда  клевета,
распространяемая  печатно,  разносит  в  клочья   доброе   имя   порядочного
гражданина,  тот,  кто  распустил  ее,  должен  быть  подвергнут   телесному
наказанию, а иной раз и приговорен к высшей мере". Вот вам Марен!
     Бомарше нашел  противника,  о  котором  мог  только  мечтать.  Злобный,
ничтожный и холопствующий газетчик, перейдя всякие границы приличий, обозлил
публику своими доносами, своим откровенным сговором с Гезманом  и  полицией.
По этой идеальной мишени Бомарше мог выпустить  свои  лучшие  стрелы,  почти
наверняка попадая каждой в яблочко. Стоило бы привести все пассажи,  метящие
в Марена, "который вместо того, чтобы потчевать змею  рисом,  облекся  в  ее
кожу и пресмыкается с такой непринужденностью, словно всю жизнь только  этим
и занимался", но поскольку мы не можем слишком уж растягивать эту  главу,  и
без того достаточно насыщенную, я ограничусь  одной  цитатой,  завершающейся
знаменитым  "ques-a-co"  (так  звучит  по-провансальски:  "О  чем  это   нам
говорит"?"), которым Марен, уроженец Сиота, уснащал свою речь.
     "Ах, господин Марен, как далеко вы ушли от той безмятежной поры,  когда
с выбритым теменем и непокрытой головой,  в  льняном  эфоде,  символе  вашей
невинности, восхищали Сиота прелестью мелодий, наигрываемых на органе,  или.
прозрачностью вашего голоса на хорах! Если бы какой-нибудь  арабский  пророк
высадился ненароком на побережье и увидел этого неотразимого  отрока...  эту
святую невинность,  он  сказал  бы  вам:  "Юный  аббат,  будьте,  друг  мой,
осмотрительны; никогда не забывайте о страхе божьем, дитя мое,  а  не  то  в
один прекрасный день вы станете..." - да тем, чем вы в конце  концов  стали;
и, возможно, вы бы в вашем льняном эфоде воскликнули тогда подобно Иоасу:

                  О боже, видящий всю скорбь в моей груди,
                  Жестокой от меня проклятье отведи,
                  Пусть надо мной оно ни часу не пребудет:
                  Пускай Марен умрет, коль он тебя забудет.

     Но до чего же он переменился с той поры, наш Марен!  Только  взгляните,
как растет и крепнет зло, коли его не пресечь  в  зародыше!  Марен,  который
видел высшую радость и блаженство в том, что

                  ...порою к алтарю
                  Священнику я соль и ладан подаю... {*} -

     {* Бомарше перефразирует "Гофолию" Расина. Перевод дан по изд.:  Расин.
Соч. в 2-х т. М.; Л., 1937.}

     расстался с детским платьицем и туфельками;  перемахнул  от  органа  на
учительскую кафедру, в цензуру, в секретариат, наконец, в газету. И  вот  уж
мой Марен, засучив по локоть рукава,  ловит,  что  погаже,  в  мутной  воде;
клевещет вслух, сколько вздумается, творит зло исподтишка, сколько  удастся,
то укрепит  чью-нибудь  репутацию,  то  разнесет  вдребезги  чью-то  другую.
Цензура, иностранные газеты, новости - все в его руках, в устах,  в  печати;
газеты,  листки,  письма,  распространяемые,  фабрикуемые,   предполагаемые,
раздаваемые и т. д., и т. п., еще четыре газетные полосы тому подобного:  он
ничем не брезгует. Велеречивый писатель, умелый цензор, правдивый  газетчик,
поденщик  на  ниве  памфлета;  если  он  движется  вперед   -   пресмыкается
по-змеиному, если лезет вверх - шлепается по-жабьи. Наконец,  взбираясь  все
выше и выше - где ползком, где скачком да прыжком, но неизменно на брюхе,  -
он добился солидного положения:  ныне  этот  корсар  мчится  по  Версальской
дороге в карете четверней, украшенной на дверцах гербом, где  в  обрамлении,
напоминающем корпус органа, некая Слава, изображенная вниз головой  на  фоне
разверстой глотки и обрубленных крыльев, дует в морскую {Игра слов:  "marin"
-  морской  и  "Marin"  -  фамилия.}  трубу;  а  в  основании  -  искаженное
отвращением лицо, символизирующее Европу;  все  это  обвито  подрясником  на
газетной подкладке и увенчано квадратной шапочкой с  надписью  на  кисточке:
"Кес-а-ко? Марен".
     "Так Бомарше высек собрата по перу, потребовавшего  для  него  смертной
каз