,  ни  слова
не говоря, повел к Морепа.
     Миромениль, слегка сконфуженный, объяснил, что решение Совета удивило и
его самого. Дело в том, что большинство советников - бывшие члены парламента
Мопу, и они не очень-то жалуют  того,  кого  им  в  свое  время  не  удалось
поставить на колени. Оба министра поклялись Бомарше  всем  святым,  что  под
каким-нибудь формальным предлогом его прошение будет заново рассмотрено, ибо
всегда находятся предлоги для всех подобных  предвиденных  и  непредвиденных
случаев.
     Бомарше успокоился и снова занялся делами короля.

     Июль.
     2 июля Американские Штаты окончательно  порвали  отношения  с  Англией,
однако положение  их  армий  к  атому  моменту  сильно  ухудшилось.  Правда,
Вашингтон продолжал наносить удары по английским войскам, но  они  постоянно
получали  подкрепления  и  военное  снаряжение,   а   повстанцы   испытывали
недостаток решительно во всем, кроме мужества. Таким образом, Родриго должен
был торопиться. Конгресс, узнав об  изменении  позиции  Франции,  тотчас  же
послал Сайласа Дина, депутата от штата Коннектикут, в  Париж,  чтобы  начать
переговоры. Дин прибыл во Францию в первых числах июля, и Верженн тотчас  же
свел его с Бомарше, поскольку было решено,  что  до  нового  приказа  короля
Бомарше - это Франция. Бомарше, который до той минуты был искренне  убежден,
что официальным представителем  конгресса  является  Артур  Ли,  решил,  как
только справился с изумлением, что отныне он этого Ли больше знать не желает
и все-дела теперь поведет только с Дином. Жесткость Бомарше в  отношениях  с
людьми, которых он не любил, - весьма удивительная черта его натуры.
     Что это, жесткость или равнодушие? Не знаю. Ясно лишь одно: порвав  вот
так, в одночасье, все отношения с Ли, он тем самым сделал его своим  врагом.
Ли, как и шевалье д'Эон, с которым Бомарше обошелся точно таким же  образом,
решил, следуя поговорке "как аукнется, так и откликнется", отомстить  ему  и
немедля сообщил конгрессу, что оружие, которое поставляется через посредство
Бомарше, - подарок Франции и, следовательно, не требует возмещения расходов,
а сам Бомарше - просто мошенник. Конгресс, как мы потом увидим, сделал  вид,
будто верит Ли, и перестал  расплачиваться  за  военные  поставки.  Так  как
Бомарше  не   мог   обнародовать   свой   тайный   договор   с   французским
правительством, Ли еще некоторое время беспрепятственно  распространял  свою
клевету. Этот Ли был  вообще  весьма  странным  молодым  человеком,  видимо,
настоящим мифоманом, и конгресс не испытывал к нему большого доверия, однако
до поры до времени все же пользовался его услугами. Когда Ли обнаружил,  что
его обвели вокруг пальца и что Америка, спасителем которой он  себя  считал,
уготовила для него лишь второстепенные роли, он разгневался и обвинил Дина и
Франклина в воровстве. Вот каков был этот господин.  Обычно  историки  судят
его весьма сурово. Но я думаю, у Ли  были  все  основания  рассердиться:  он
проделал в Англии всю черную работу, а почести достались Дину во Франции.
     В июле Бомарше нажил себе еще одного врага, который мог бы стать  столь
же опасным. Некий доктор  Дюбур,  скорее  финансист,  нежели  врач,  который
когда-то встречался в Лондоне  с  Франклином,  вообразил,  что  он  -  самая
подходящая фигура, чтобы вести тайные переговоры с американцами. Узнав,  что
правительство предпочло ему Бомарше, Дюбур стал интриговать, апеллируя то  к
Дину, то к Верженну. Так как  король  по-прежнему  пекся  о  нравственности,
"добропорядочный" доктор Дюбур написал весьма красноречивое письмо Верженну,
сообщая, что его соперник - отъявленный мот и  гуляка,  который  к  тому  же
содержит  множество   девиц.   Министр   тут   же   показал   это   послание
заинтересованному лицу, и тогда тот попросил листок бумаги, перо и тотчас же
написал ответ своему обвинителю:
     "Интересно, какое отношение к нашим  делам  имеет  то,  что  я  человек
светский, любящий широко пожить и  к  тому  же  содержащий  девиц?  Впрочем,
разрешите представить Вам, сударь, Ваших покорных служанок,  девиц,  коих  я
содержу вот уже двадцать лет. Их пять - четыре из них мои сестры, а пятая  -
племянница.  Три  года  назад  две  из  этих  девиц,  находящихся  на   моем
содержании, к великой моей печали скончались. С тех пор я содержу всего лишь
трех девиц - двух сестер и племянницу, что, однако, все еще слишком роскошно
для такого скромного человека, как я. Но что бы Вы подумали, если б  узнали,
познакомившись со мной поближе, что я  оказался  настолько  безнравственным,
что беру на содержание не только женщин, но  и  мужчин  -  двух  еще  совсем
молодых и довольно красивых племянников и сверх того  даже  одного  пожилого
господина   -   моего   несчастного   отца,   который   дал   жизнь   такому
безнравственному субъекту, как я, так и норовящему всех  содержать?  Что  до
моего мотовства, то тут дело обстоит еще хуже. Вот уже три года,  как  я,  в
дьявольском своем тщеславии решив, что кружева и вышивки слишком  вульгарные
украшения, стал носить рубашки только из самого дорогого  гладкого  муслина!
Более того, я не отказываю себе даже в тонком черном сукне высшего качества,
а иногда - правда, обычно это случается в жару - моя необузданность приводит
даже к тому, что я одеваюсь в  шелка!  Но  только  умоляю  Вас,  сударь,  не
передавайте всего этого графу  де  Верженну,  не  то  Вы  меня  окончательно
погубите в его глазах.
     У Вас, видимо, были основания написать ему дурно обо мне, хоть Вы  меня
и не знаете. У меня же есть все основания не обижаться на Вас,  несмотря  на
то, что я  Вас  знаю,  и  хорошо.  Вы,  сударь,  воистину  честный  человек,
настолько воодушевленный желанием творить добро, что сочли  себя  вправе  во
имя этой высокой цели свершить даже кое-какое зло".
     Это письмо весьма  позабавило  Верженна  и  крайне  оскорбило  доктора,
которому  ничего  не  оставалось,  как  дожидаться  приезда   своего   друга
Бенджамина Франклина. Как только Франклин прибыл в Париж,  Дюбур  кинулся  к
нему и наговорил бог весть какие гнусности про Бомарше. Франклин, пуританизм
которого служил надежным громоотводом порока, тотчас же проникся отвращением
к  этому  кутиле  и  развратнику  и  в  дальнейшем  чинил  ему  всевозможные
препятствия. Ответ Бомарше огорчил Дюбура, но зато обрадовал  Жюли,  которая
послала "господину содержателю" следующее четверостишие:

                  Я вам советовать не смею,
                  Но вы бы щедростью своею
                  Двойной приобрели почет,
                  Когда б дарам своим могли удвоить счет.

     Сайлас Дин не страдал манией преследования, как Ли, и не судил о  людях
по  слухам,  подобно  Франклину.  Поэтому,  когда  он  оценил   Бомарше   по
достоинству, то раз и навсегда преисполнился к нему доверия.  Дин  прекрасно
понял, в каком особом положении находится человек, с которым он должен иметь
дело. Понял, что тот действует во имя интересов Франции, но в  то  же  время
вынужден вести себя как самый обычный  коммерсант.  Следовательно,  посланец
конгресса торжественно и в письменной форме  обещал  Родриго  Орталесу,  что
Америка в течение года полностью  с  ним  рассчитается.  Родриго  согласился
открыть конгрессу  кредит,  выразив  это  следующими  словами:  "Так  как  я
полагаю, что имею дело с добродетельным народом, мне достаточно будет  вести
точный счет всех авансированных мною сумм. Пусть конгресс сам  решит,  будет
ли он оплачивать товары по цене, установившейся к  моменту  их  прибытия  на
континент, или же  принимать  их  по  покупной  стоимости  с  дополнительной
наценкой, учитывающей задержки  в  доставке,  страховку  и  пропорциональные
комиссионные сборы, размер которых  заранее  определить  невозможно".  После
того как договор был заключен,  начались  собственно  переговоры.  Повстанцы
рассчитывали на большие и разнообразные поставки.  По  сообщениям  Дина,  за
одно только снаряжение судов торговый дом Орталес  должен  был  заплатить  3
миллиона франков! Но все это было ничто по сравнению с затратами на оружие и
боеприпасы, поскольку Дин передал заказ на 200 пушек, большое число  мортир,
26 тысяч ружей и несметное количество мешков пороха. Все решилось  буквально
за несколько дней. В то же время Бомарше продолжал  бегать  по  арсеналам  и
снаряжать  свою  первую  флотилию,  состоящую  из   10   больших   кораблей:
"Андромеда", "Аноним", "Меркурий", "Римлянин" и т. д. Чтобы сбить  со  следа
Стормонта и его агентов, которые  не  дремали,  Бомарше  пришлось  разделять
закупки на отдельные партии и отправлять их в различные порты -  в  Гавр,  в
Лорьян, в Нант, в Рошфор, в Ла-Рошель и в Бордо,  где  грузились  его  суда.
Если бы он собрал всю флотилию в каком-нибудь одном порту, это не  могло  бы
не привлечь внимания англичан. Но такая рассредоточенность  создавала  много
дополнительных трудностей, и прежде всего тех, что  чинил  военный  министр,
который решительно не сочувствовал, как мы уже говорили, всей этой  затее  и
весьма неохотно,  лишь  после  нескончаемых  переговоров,  открывал  Бомарше
ворота  своих  арсеналов.  Бомарше  приходилось  также  тщательно   отбирать
капитанов, которые все должны были быть не только отличными моряками,  но  и
честными,  мужественными  людьми,  умеющими  хранить  тайну.  И   еще   было
необходимо все время раздобывать деньги, потому что миллион турских  ливров,
которые ему передал, или, точнее, распорядился  передать  Верженн,  был  уже
израсходован. Как ему удавалось решать эти  практически  почти  неразрешимые
задачи? Кто бы мог  сегодня,  располагая  самолетами,  телефонами,  счетными
машинами и всей аппаратурой, которая помогает экономить время, выполнить  за
месяц хотя бы четверть этой программы? А Бомарше  сумел  справиться  с  этим
один или почти  один.  Наверное,  едва  сумел,  потому  что  в  конце  этого
безумного месяца у него уже  не  было  ни  минуты,  чтобы  написать  связное
письмо, и он направлял Верженну лишь какие-то  обрывочные  записки  примерно
такого стиля: "Повидаться с Сен-Жерменом, решить с  артиллерией,  поддержать
испанского посла и постоянно защищать Вашего слугу".

     Август.
     Когда Бомарше метался по Парижу, торопясь  поспеть  с  одного  делового
свидания на другое, он узнал, что его старый друг Луи де  Бурбон,  принц  де
Конти, при смерти. Принц, которому не было еще и шестидесяти, всегда жил  на
износ, не щадя ни тела, ни  души.  Он  делил  свое  время  между  политикой,
коллекционированием  всяческих  раритетов,  общением  с  друзьями   и   теми
радостями, о которых Колетт говорила,  что  назвать  их  плотскими  было  бы
легкомысленно. Конти занимал в сердце Пьера-Огюстена такое же большое место,
как и Пари-Дюверне. Сын кабатчика, ставший  королевским  банкиром,  и  принц
крови, склонный к фронде, - оба они  горячо  полюбили  Бомарше  и  до  конца
оставались ему верны. Однако  не  стоит  продолжать  этого  сравнения.  Если
Пари-Дюверне был Вотреном Бомарше, то Конти был, скорее, его  ном.  Надеюсь,
разница понятна! А вместе с тем и общность, но я  оставлю  вам  удовольствие
самим ее обнаружить. Здесь можно было бы так же заметить, что,  привязываясь
к двум мужчинам на много лет его  старше,  Бомарше  явно  искал  отца,  что,
впрочем, неудивительно для человека,  который  был  неизвестно  чьим  сыном.
Чтобы специалисты по - Бомарше, которые знают, как горячо Пьер-Огюстен любил
старого г-на Карона, не ахали, я еще раз  повторю,  что  сын  может  обожать
своего отца, нимало притом не уважая его, и наоборот. Все  это,  однако,  не
выступает с полной ясностью, остается как  бы  за  гранью  сознания.  Тогда,
скажут мне, зачем об этом говорить?  Да  как  раз  из-за  творчества,  корни
которого тоже уходят в подсознание. Короче,  Конти  ждал  последнего  визита
Бомарше. И дождался, даже двух. После первого визита  родные  Конти  умоляли
Пьера-Опостена уговорить своего друга принять последнее причастие,  так  как
считали, что принц не может покинуть этот мир, не получив отпущения  грехов.
Бомарше, который отличался не большим усердием в вере, чем умирающий, тем не
менее взялся за возложенную на него миссию. Он вернулся в комнату больного и
уговорил своего старого друга не захлопывать дверей перед  носом  парижского
архиепископа.  Так  Конти  получил  последнее  благословение.  Но  не  будем
пытаться вникать в это глубже. Кто из нас отлит из одного металла? Ведь  тот
маленький мальчик, который в свободные  дни  бегал  в  Венсен  слушать,  как
старый монах, угощая его чашкой горячего шоколада, рассказывал о боге,  тоже
был Бомарше. Что до Конти, то он умер 2 августа.
     "Я не могу выразить своего горя, оно  безмерно",  -  писал  Бомарше  на
следующий день Верженну. Но ему надо было, не откладывая, снова  браться  за
дела: "В мое отсутствие все идет шиворот-навыворот". Надо было, подстегивать
Морепа, чтобы тот, в свою очередь, воздействовал на генеральных контролеров,
победить сопротивление Сен-Жермена, который отказывался поставлять "пушки из
бронзы", договориться с Сартином о комплектовании  судовых  экипажей,  вести
переговоры с испанским послом, чтобы как можно скорее получить вторую  часть
обещанной суммы (что  произошло  11  августа),  уйти  от  соглядатаев  лорда
Стормонта, следовавших за ним по пятам  и,  к  слову  сказать,  обнаруживших
местонахождение Сайласа Дина ("господин" Дин сообщил мне вчера, что  за  ним
шпионят"); и, действуя совместно с Верженном, удерживать  короля  в  том  же
умонастроении, вопреки козням английского клана.
     Стормонт не ошибался, умножая свою  бдительность,  потому  господин  де
Бомарше в три раза увеличил обороты своей фирмы. Между 10 и  15  августа  он
обязался нанять;  тех,  кого  мы  теперь,  прибегая  к  эвфемизму,  называем
военными   инструкторами,   иными   словами,   офицеров,   большей    частью
артиллерийских для совета и военной помощи повстанцам.  Бомарше  добился  от
Верженна обещания, что он закроет глаза на отправку в Америку двух или  трех
офицеров, на самом; же деле он нанял их  не  менее  пятидесяти  и  сразу  же
отправил за океан. Некоторые из этих  офицеров,  как,  например,  маркиз  де
Ларуэри, отличились в Америке до прибытия Лафайета, и Вашингтон наградил  их
прямо на поле боя.  Когда  первый  экспедиционный  корпус  был  сформирован,
Бомарше написал конгрессу: "Еще до того, как вы получите мои первые грузы, в
Филадельфию прибудет  офицер,  прекрасно  разбирающийся  в  артиллерии  и  в
инженерном деле. Его  будет  сопровождать  группа  офицеров-артиллеристов  и
пушечных мастеров".
     За ту же  неделю  ему  пришлось  организовать  филиал  торгового  дома,
занимающийся только импортом: "Столько вещей здесь  необходимо  согласовать,
не говоря уже о регулярных поставках сырья, сукна  и  полотна  мануфактурам,
что это вынуждает меня нанять новых  работников.  Это  политико-коммерческое
предприятие разрастается до огромных размеров, и если я  не  найму  большого
числа  новых  помощников,  то  просто   потону   в   нем   вместе   с   моим
немногочисленным штатом".
     Но он не потонул, его  хватило,  чтобы  предусмотреть  решительно  все,
например, даже то, что надо срочно сбить с пушек гербы, а это  значит  найти
квалифицированных и умеющих держать язык за зубами мастеровых, чтобы  быстро
и тихо с этим справиться. В спешке никому и в  голову  не  пришло,  что  это
необходимо сделать, не то англичане тут же разоблачили бы тайну  французской
помощи. Бомарше, как Наполеон, обладал даром заниматься одновременно десятью
делами. Имя императора я упоминаю здесь не случайно. Ведь  в  течение  этого
безумного месяца Бомарше также взялся за перестройку "Комеди Франсэз", а это
одно было уже весьма нелегкой затеей. В дальнейшем мы еще к этому вернемся.
     Это все? Да нет, куда там! Он еще не был реабилитировали,  а  парламент
вскоре должны были распустить на каникулы. Ничто в мире  так  не  раздражало
Бомарше, как медлительность судебных процедур. Поэтому он побежал к  первому
министру и продиктовал ему письма, адресованные председателю суда, прокурору
и даже генеральному прокурору Сегье. В тот момент авторитет Бомарше был  так
велик, что старый граф де Морепа тотчас же взялся за перо, ничем не  выразив
своего неудовольствия. Вот, прежде всего, записка, которую получил прокурор:
     "Дела короля, сударь, которые поручено вести г-ну де  Бомарше,  требуют
его срочного отъезда. Однако он не решается покинуть Париж,  пока  не  будет
рассмотрен его гражданский иск. Он заверяет меня, что это может быть сделано
еще до каникул. Я прошу Вас не о снисхождении касательно  существа  дела,  а
только об одном: ускорить, насколько возможно, его рассмотрение.  Тем  самым
Вы весьма обязали бы того, кто имеет честь быть Вашим и т. д.
                                                                    Морепа".
     Что касается генерального прокурора Сегье, то он получил письмо  уже  с
большими уточнениями.
     "Сударь, я узнал от г-на де  Бомарше,  что  если  Вы  не  будете  столь
любезны и не замолвите за него словечко, то его иск не будет рассмотрен до 7
сентября. Дела короля, ведение коих поручено г-ну де Бомарше, требуют, чтобы
он срочно отправился в дальний путь. Однако он боится уехать  из  Парижа  до
того, как ему будут возвращены гражданские права. Он уже так долго  страдает
от своего бесправного положения, что его желание представляется  мне  вполне
законным. Я не прошу Вас о снисхождении касательно существа дела, но  Вы  бы
крайне меня обязали, ежели содействовали бы тому, чтобы оно было рассмотрено
до каникул.
     Имею честь оставаться Вашим и т. д. Морепа".
     Судьям, которые в первый раз ослушались министра юстиции,  стало  ясно,
что теперь им  придется  подчиниться,  ибо  они  почувствовали  в  бархатной
перчатке железную руку  Морепа.  Ошельмованному  Бомарше  оставалось  только
подготовить вместе  с  адвокатом  Тарже  свою  защитительную  речь.  Мученик
Бомарше и непорочная дева Тарже - так они шутливо называли друг друга  -  за
несколько ночей продумали план защиты. Ги-Жан-Батист Тарже отказался в  свое
время выступать перед парламентом Мопу, и с того времени  он,  увы,  потерял
свою невинность. Странная судьба была у  этого  блестящего  адвоката.  Очень
знаменитый во время Людовика XVI,  избранный  в  сорок  лет  во  Французскую
Академию, он во время революции едва не погиб, но  не  от  гильотины,  а  от
смеха. Эта история настолько  забавна,  что  ее  стоит  рассказать.  Он  был
депутатом  Генеральных  Штатов,  и  речь,  которую  он   произнес,   впервые
поднявшись там на трибуну, вызвала невероятный шум в зале. Тарже должен  был
предложить своим коллегам  текст  (обращения  к  королю.  Поскольку  он  был
знаменит и весьма уважаем, то стоило ему заговорить, как в  зале  воцарилась
полная тишина. Слышно  было  как  муха  пролетает.  Но  тишина  эта  длилась
недолго.
     - Сир, - начал адвокат Тарже. - Национальная ассамблея имеет честь...
     Вопли, крики: "Никакой чести!" - "Выкиньте слово "честь".
     - Сир, - снова заговорил удивленный  Тарже,  -  Национальная  ассамблея
кладет к стопам Вашего Величества...
     Снова крики и топот ног, да  такой,  что,  как  рассказывает  очевидец,
задребезжали стекла и затряслись перегородки: "Никаких "к  стопам",  никаких
"к стопам"!"
     - Сир, - снова заговорил Тарже уже  дрожащим  голосом,  -  Национальная
ассамблея предлагает Вашему Величеству...
     Формула вызвала аплодисменты. Тарже, несколько успокоенный, продолжал:
     - ...предлагает Вашему Величеству принять в качестве приношения...
     Неописуемый шум. Сквозь вопли несчастный  с  трудом  разобрал,  что  от
слова "приношение" ему тоже надо отказаться. И так в течение часа знаменитый
академик, глава адвокатуры, вынужден был слово за  словом  исправлять  текст
своей речи, как школьник, не  выучивший  урока,  -  он  чувствовал  себя  на
трибуне, словно яод пыткой. С этого памятн