з   д'Арсон,
выдающийся инженер и горячий патриот: во время революции  д'Арсон  столь  же
безупречно служил Франции, как во времена Людовика XVI.  Предки  современных
крейсеров,  прамы  были  укреплены   мощной   броней,   а   палубы   покрыты
металлической кровлей, которая должна была отражать осколки  снарядов.  Была
также продумана хитроумная система водяного  охлаждения  раскаленной  брони.
Желая помочь  испанцам,  французы  решили  участвовать  в  осаде  Гибралтара
вопреки совету Бомарше, который весьма умно сказал министрам  Людовика  XVI:
"Гибралтар надо взять в Америке. Мы потеряем столько испанских и французских
солдат и стянем туда столько кораблей, что с их помощью легко можно  было^бы
завладеть Ямайкой или любым другим островом, на который англичане с  большой
охотой обменяли бы эту голую скалу". Поскольку войны, увы, ведутся военными,
французских гренадеров и моряков посылали на гибель.  "Чтобы  присутствовать
на этом героическом спектакле, - пишет маркиз д'Арагон в биографии принца де
Нассау-Зигена, - люди съехались словно на праздник как из Парижа и  Версаля,
так и из Мадрида. Граф д'Артуа, надеявшийся  здесь  впервые  блеснуть  своим
военным искусством, но сумевший - как он сам, сетуя,  в  этом  признается  -
продемонстрировать союзным штабам лишь дым своих полевых кухонь, собрал  под
Гибралтаром всю самую блестящую молодежь двора, но герцог де  Бурбон  прибыл
на место боев  с  куда  лучшим  подкреплением,  правда,  быть  может,  менее
элегантным, чем эскорт брата короля, зато  более  серьезным,  поскольку  его
сопровождали настоящие знатоки военного дела". Если  разумность  идеи  прама
несомненна, то конструкция их все же была порочной, потому что  все  они  во
время боев за Гибралтар загорелись и потонули.  Поведение  Нассау  во  время
этого бедствия было таким героическим, что король Испании тут  же  пожаловал
ему звание гранда. Что  до  англичан,  то  они  с  обычным  благородством  и
уважением приветствовали подвиги побежденных.
     Таков был Нассау, когда сражался с оружием в руках.  Когда  же  он  был
безоружным, то, не имея возможности рисковать жизнью, просто прожигал  ее  и
каждую ночь кутил без удержу. К тому же он до безумия влюбился  в  принцессу
Сангушко, которая  незадолго  до  этого  развелась.  Эта  молодая  красавица
полячка обладала теми же достоинствами и недостатками, что  и  ее  любовник.
Вместе они разорялись по два раза в день.  Столь  же  обаятельные,  сколь  и
наивные, они вознамерились обвенчаться в церкви. После того как папа римский
им в этом отказал, принц и принцесса решили обратиться к  богу,  то  есть  к
Бомарше, который, видимо, заразившись их безумием, возомнил, что ему удастся
убедить парижского архиепископа монсиньора де Бомона  свершить  этот  обряд.
Архиепископ с великим трудом  втолковал  Бомарше,  что  обвенчать  Нассау  с
разведенной женщиной значило  бы  пренебречь  всеми  догматами  католической
церкви. Этот отказ, видимо, раздосадовал Бомарше и  отнюдь  не  укрепил  его
религиозных чувств. Большим успехом увенчался  его  демарш  перед  Людовиком
XVI,  который  милостиво  разрешил  этот  брак,  поскольку  предыдущий  брак
принцессы Сангушко можно было считать  недействительным,  так  как  венчание
состоялось в Польше! Решение простое, но надо было до него додуматься. С тех
пор как Нассау стал испанским грандом, он принялся  устраивать  праздник  за
праздником, чтобы вести жизнь, соответствующую его новому рангу. Когда  надо
было платить по счетам кредиторам или просто  купить  еду  на  завтрак,  ибо
супруги Нассау вечно сидели без гроша, они  всякий  раз  -  и  это  вошло  в
привычку - обращались к Бомарше. И Бомарше исправно  оплачивал  их  портных,
слуг и поставщиков. Принцесса была еще более требовательна, чем  ее  муж,  и
чуть ли не ежедневно обращалась с призывами о помощи к тому, которого весьма
забавно называла "мой дорогой Бонмарше" {"Бо_н_марше" по-французски означает
"дешевый", "дешевка".}. Ломени в своей книге приводит несколько ее  записок,
в том числе и такую: "Мой дорогой Бонмарше, я  просто  в  отчаянии,  но  мне
необходимо завтра отправиться по делам в Версаль, а у меня  нет  ни  франка.
Ссудите мне, если сможете, несколько луидоров".
     Бомарше, который обожал и принца и принцессу,  никогда  не  отказывался
давать им взаймы деньги,  хотя  твердо  знал,  что  они  их  не  вернут.  По
истечении трех лет супруги Нассау были ему уже должны 125 000 франков. Когда
принц уезжал на войну, Бомарше ему всегда писал: "Только смотрите, чтобы Вас
не убили!" Но справедливость требует сказать, что принц и  принцесса  Нассау
были готовы умереть за Бомарше. И за "Женитьбу Фигаро"  принц  бился,  чтобы
одолеть сопротивление Людовика XVI, с не  меньшей  страстью,  чем  во  время
своего поединка с тиграми. Его многократные  и  мужественные  выступления  в
защиту пьесы если и не имели решающего значения, все же содействовали победе
Бомарше. А потом, когда Нассау покидал  Францию,  чтобы  принять  участие  в
очередных военных операциях, он всегда брал с собой комедию своего  друга  и
во всех  больших  городах,  куда  его  кидала  судьба,  он  лично  руководил
постановкой "Женитьбы" на сцене местных театров.
     И в самом деле, Нассау знал  наизусть  все  мизансцены  Бомарше.  Когда
Людовик XVI наконец уступил, Нассау, обезумев от счастья, отправился  вместе
с автором в "Комеди Франсэз" и, не расставаясь с ним, тоже просиживал дни  и
ночи на репетициях. Это длилось вплоть до 27 апреля 1784  года  -  одной  из
трех или четырех самых великих дат в истории французского театра.
     Это был вторник. Поднятие занавеса было назначено на 6 часов вечера.  С
недавних  пор  "Комеди  Франсэз"  разместилась  в  новом   помещении   возле
Люксембургского сада, - мы все его прекрасно знаем, ведь речь идет о  театре
Одеон. По сравнению со старым помещением и  сцена  и  зал  были  значительно
усовершенствованы. Традиционные свечи вдоль рампы были заменены кенкетами, и
их рефлекторы вызывали восхищение  публики.  Благодаря  этим  новым  фонарям
партер оказывался погруженным в полутьму, зато сцена  была  освещена  ровным
ярким светом. Настоящая революция в театральном  деле.  Другое  значительное
новшество заключалось в том, что все зрители, в том числе и в партере, имели
сидячие места. Но в общем-то публике было плевать на все  кенкеты,  ибо  она
пришла бы на этот спектакль куда угодно и стерпела бы любые  неудобства.  Мы
не  можем  найти  точки  отсчета,   чтобы   измерить   невероятную   степень
возбуждения, которым были  охвачены  люди  в  дни,  предшествующие  премьере
"Женитьбы". Слава Бомарше в 1784 году достигла апогея.  Чтобы  реально  себе
это представить, надо не забывать, что автор "Женитьбы" был на вершине славы
одновременно в десяти различных областях. С  момента  изобретения  анкерного
спуска для часов  до  заключения  Версальского  договора  он  не  переставал
изумлять мир. Что же до его комедии, запрещенной вот уже три года, и ставшей
единственной темой всех разговоров как во Франции, так  и  за  границей,  то
тайна, скандал, дымы серы, которые клубились вокруг нее, действовали на  умы
и нервы людей еще до того, как прозвучали три удара в пол. Такое возбуждение
в сочетании со славой автора и с той завистью, которую он всегда вызывал, не
могли не волновать актеров. "Женитьбу Фигаро" так ждали, так хотели  наконец
увидеть на сцене, что именно в силу этого она  могла  разочаровать  публику.
Нервозность,  сутолока,  крайнее  возбуждение  всех   присутствующих   перед
поднятием занавеса лишь усиливали страх друзей Бомарше. С 10 утра,  то  есть
за 8 часов до начала спектакля, четыре или, может быть, пять  тысяч  человек
толпились перед входом в театр, угрожая силой ворваться в помещение. Экипажи
выстроились в ряд до берегов Сены, забили соседние улицы и парализовали  все
движение так, как это и не снится современным шоферам. В полдень под напором
толпы железные ворота распахнулись, и мощной охране пришлось отступить.  Три
господина с билетами в  партер  были  задушены  в  чудовищной  давке,  и  их
невозможно было оттуда извлечь. Трое покойников так и стояли в плотной толпе
и, казалось, ждали, как и остальные, начала спектакля. Внутри театра,  тайно
проникнув за кулисы, ряд привилегированных особ ожидали начала  торжества  в
куда более терпимых  условиях.  Флери,  который  помогал  Бомарше  во  время
репетиций, рассказывает в своих воспоминаниях:
     "А  у  нас,  внутри  театра,  разыгрывался  другой  спектакль!  Звенели
тарелки, стучали вилки, стреляли пробки... Стоял такой адский шум, что можно
было оглохнуть; наш храм  искусства  превратился  в  кабак!  Человек  триста
обедали в актерских уборных, чтобы не оказаться в толчее к моменту  открытия
входных дверей; тучная маркиза де Монморен едва умещалась в  прелестной,  но
тесной уборной  певицы  Оливье;  изящная  г-жа  де  Сенектер  во  всей  этой
неразберихе осталась без еды, и пришлось обратиться  к  Дезэсару,  чтобы  ей
дали хоть как-то "заморить червяка"".
     В большом ослепительно-белом зале к половине пятого  уже  яблоку  негде
было упасть. Самые знатные господа решили, поскольку  все  кресла  оказались
занятыми, усесться прямо на  пол  в  проходах  или  на  ступеньках  балкона.
Публика  была,  употребляя   входящее   в   ту   пору   в   моду   словечко,
наэлектризована. Флери в последний раз сквозь глазок в занавесе оглядел зал,
а потом схватил палку и собственноручно трижды ударил ею в пол.
     "А зал! Какое там собралось  общество!  Смогу  ли  я  перечислить  всех
знатных господ, благородных дам, талантливых артистов, прославленных авторов
и сказочных богачей, которые там находились?  Что  за  роскошный  цветник  в
первых ложах! Красавица принцесса де Ламбаль, принцесса де  Шиме,  беспечная
г-жа де Лааскюз... Острая на язык  маркиза  д'Андло,  несравненная  г-жа  де
Шалон... Прелестная г-жа де Бальби, еще более  прелестная  г-жа  де  Симиан,
г-жа де Лашатр, г-жа де Матиньон, г-жа де Дюдрененк, и все  они  -  в  одной
ложе! Кругом все сверкало, зрители приветствовали  друг  друга...  Мелькание
обнаженных  рук,  мраморных  плеч,  лебединых  шеек,  бриллиантовых  диадем,
лионских шелков, голубых, розовых, белых - словно радуги трепетали вокруг...
Все взволнованно переговаривались и улыбались,  сгорая  от  нетерпения  либо
восторженно аплодировать, либо  гневно  поносить.  И  все  эти  страсти  для
Бомарше и из-за Бомарше".
     Ну  а  главный  герой  этой  странной  церемонии,  во   время   которой
собравшееся дворянство будет наслаждаться сильными  ощущениями,  трепеща  от
страха,  где  же  он?  В  задернутой  занавеской  ложе,  чтобы  укрыться  от
любопытных взглядов? Нет! Или, может  быть,  вы  думаете,  что  он  в  кругу
прекрасных дам? Заблуждаетесь! В обществе Артуа или Гюдена? Не догадались! С
Жюли и хозяйкой своего дома? Ну что вы!  Чтобы  присутствовать  на  премьере
"Женитьбы", "забившись в темный  уголок",  г-н  де  Бомарше  пригласил  двух
священников - аббата де Калонна, брата министра, и аббата  Сабатье.  За  два
часа до начала спектакля автор обедал с ними вместе и  за  десертом  Бомарше
пообещал своим сотрапезникам, что "шуму будет хоть отбавляй". И добавил:  "Я
зачал свое дитя в радости, да будет угодно богам, чтобы я его родил без мук,
беременность моя была не очень счастливой, и  у  меня  уже  начались  первые
схватки. Мне понадобится что-нибудь укрепляющее, а от  вас  я  жду  духовной
поддержки при родах".
     Но вместо того,  чтобы  давать  ему  последнее  благословение,  аббатам
пришлось лишь отпустить грех тщеславия. Никогда еще в "Комеди Франсэз" пьесу
не встречали такими воплями восторга. Зал откликался на каждую реплику и  то
и дело аплодировал во время действия, так что спектакль длился  больше  пяти
часов. Такого триумфа никто не знал: пьесу играли потом подряд 68 раз,  чего
еще никогда прежде не случалось. 350  000  ливров  сборов,  40  000  из  них
причитались автору; впервые (историческая дата!) театральная пьеса обогатила
писателя. Но самое удивительное - комедия эта,  оказавшаяся  столь  выгодным
делом, предвещала и готовила 1789 год. На сей счет, как легко догадаться,  и
я уже об этом говорил, есть самые различные мнения. Писатели,  как  правило,
ограничивают, если не полностью отрицают, историческое значение  "Женитьбы".
Однако не таково было мнение трех людей, которые сами создавали историю  той
эпохи.
     Людовик XVI: "Если быть последовательным, то, допустив постановку  этой
пьесы, нужно разрушить Бастилию".
     Дантон: "Фигаро покончил с аристократией".
     Наполеон I: "Во время моего правления такого  человека  упрятали  бы  в
Бисетр. Конечно, кричали бы, что это произвол, но какую услугу мы оказали бы
обществу!.. "Женитьба Фигаро" - это уже революция в действии".
     Между  государственными  деятелями  и  литературной  критикой  возникло
какое-то недоразумение. Чтобы его рассеять,  необходимо,  как  мне  кажется,
довести наш разбор до конца. Бомарше ни в какой мере не был  революционером,
но, без всякого сомнения, он приблизил революцию. Он прекрасно отдавал  себе
отчет и в том, какую "шумиху" поднимает постановка "Женитьбы", и в том,  как
велика власть некоторых слов, произнесенных  с  подмостков.  Он  знал  также
отрицательное мнение короля 6 пьесе и сделал все от  него  зависящее,  чтобы
его побороть. Это  убеждает  нас  прежде  всего  в  том,  что  "Женитьба"  -
сознательный политический акт Бомарше. Он знал, на Что  идет.  Повторим  еще
раз:  Бомарше  прежде  всего  реформатор.  Произвол,  привилегии,   правила,
установленные в обществе, "возмущают его, но в своем  отрицании  системы  он
идет не дальше  философов-энциклопедистов.  Пожалуй  только,  в  отличие  от
Вольтера, Монтескье или Руссо, у Бомарше  был  политический  опыт,  он,  как
говорится, попробовал власть на зуб, а значит, мог реально оценить и ее силу
и ее слабость. Кроме того, благодаря своей американской истории он убедился,
что и благородные идеи могут в конце концов воплотиться в жизнь. Недаром  он
всегда оказывался в самой гуще событий и первым бросался в бой.
     Однако при всех этих оговорках  надо  еще  раз  подчеркнуть,  что  если
Бомарше и отвечает в большой мере за 1789 год, год, когда его теории  начнут
осуществляться, то и речи быть не могло о том,  чтобы  он  сделал  хоть  шаг
дальше. 1792 год  и  1793-й  его  удивили  и  возмутили.  Когда  историки  и
литературные критики начинают изучать Революцию, они берут ее в целом, будто
события  в  ней  скованы  друг  с  другом,  как  звенья  одной   цепи.   Наш
картезианский ум пытается обнаружить механизм там, где чаще всего скрывается
тайна.
     Но, в отличие от Бомарше - государственного деятеля и гражданина, автор
"Женитьбы" является бесспорно революционером, отсюда и  "вся  путаница,  ибо
его комедия выводит  на  сцену  человека,  его самого, который  _существует_
постольку, поскольку он уничтожает установившийся  порядок  и  перестраивает
мир. Не будь в пьесе Фигаро, этого взрывного персонажа, мысли, заключенные в
"Женитьбе", не были бы доходчивы. Я убежден, что  как  только  зритель  1784
года понимал, кто такой Фигаро, он уже не мог ошибиться ни в том, что именно
олицетворяет Альмавива, ни в злободневности всего произведения.
     Принято утверждать, что "Женитьба" имеет своим  истоком  предисловие  к
"Цирюльнику". Разве Бомарше не уверял вас в этом, когда писал:
     "Драгоценной для отечества памяти покойный принц  де  Конти  (произнося
его имя, мы точно слышим звуки старинного слова "отчизна")  публично  бросил
мне вызов: поставить на сцене мое  предисловие  к  "Цирюльнику",  еще  более
веселое, по его словам, чем сама пьеса, и вывести  в  нем  семью  Фигаро,  о
которой я в этом предисловии упоминал. "Ваша светлость! - отвечал я. -  Если
я вторично выведу это действующее лицо на сцену, я  принужден  буду  сделать
его старше, следовательно, несколько зрелее, значит, опять  поднимется  шум,
и, кто знает, допустят ли его еще на сцену?" Однако из уважения к  принцу  я
принял  вызов:  я  написал  "Безумный  день",  о  котором   теперь   столько
разговоров. Принц оказал мне честь выслушать пьесу первым. Это  был  человек
большой, в полном смысле слова принц, человек  возвышенного  и  независимого
образа мыслей. И знаете что? Он остался доволен пьесой".
     Обычно  критика,  опираясь  на  это  признание  Бомарше,  считает,  что
создание "Женитьбы" было, скорее, чем-то случайным, иначе говоря, что он мог
бы и не написать этой комедии. Но думать так значит слишком поспешно  читать
откровенное  признание  Бомарше:  "[Так  как  Фигаро]...  несколько  зрелее,
значит, опять поднимется шум, и, кто знает, допустят ли [эту новую пьесу] на
сцену". И при этом он обращается к Конти, другу  Шуазеля,  противнику  Мопу!
Если Бомарше прежде, чем  взяться  за  перо,  опасался,  что  его  пьесу  не
допустят на сцену, не значит ли это, что он знал  заранее,  каков  будет  ее
тон? И если Конти бросил Бомарше вызов, то разве из-за того лишь, что ему не
терпелось узнать кое-какие секреты  Марселины?  Конечно,  нет!  Чтобы  найти
источник "Женитьбы", надо уйти еще дальше назад, а именно к  Карону-сыну,  к
тому, кто отмечал в 1760 году "дурацкие предубеждения в этой стране".  Но  в
то время молодой человек мог лишь добавить: "Не  имея  возможности  изменить
предрассудок, мне придется ему подчиниться". А  кто  такой  Фигаро,  как  не
слуга, отказавшийся вдруг подчиняться. Вот что на самом  деле  значил  вызов
принца де Конти: "Решитесь,  Бомарше!"  И  Бомарше  решился.  Выложившись  в
"Женитьбе" полностью, написав в ней все, что он хотел сказать, он  буквально
в одночасье  утратил,  как  мы  это  увидим,  и  свое  вдохновение,  и  свой
литературный гений; его миссия оказалась выполненной.
     Не правда ли, странно?.. О каком произведении мы говорим? Не  об  одной
ли из трех лучших комедий французского театра? И, уж  во  всяком  случае,  о
самой веселой и  едва  ли  не  самой  удивительной.  Что-то  не  похоже.  Не
сбиваемся ли мы с пути, ударяясь в политику и  психологию?  Нет,  я  так  не
думаю.
     "Женитьба  Фигаро"  остается  блистательным  шедевром,  и   современные
зрители могут воспринимать ее на самых разных уровнях. Но  во  всех  случаях
они будут смеяться, и  это  главное.  Однако,  рассказывая  жизнь  человека,
который был не только автором веселой пьесы, мы должны идти за ним по пятам,
не пропуская  ни  одного  его  шага.  И  еще:  разве  не  удивительно  и  не
знаменательно, что у Бомарше достало таланта вложить в одну  комедию  в  сто
раз больше идей, чем Брехту во все свое творчество? Разве  комедия  не  есть
способ выражения мыслей, присущий французам? Разве Мольер не  говорит  людям
больше, нежели Корнель и даже Расин, коль скоро речь идет не только  о  том,
чтобы анатомировать страсти? И кого сегодня Наполеон  запер  бы  в  Бисетре?
Увы, боюсь, что никого.

     Я не осмелюсь напоминать вам содержание "Женитьбы", как  я  это  делал,
говоря о "Евгении", или как в дальнейшем перескажу сюжет "Тарара".  Кто  его
не знает? Несмотря на то, что в наше время  эту  пьесу  играют  сравнительно
редко, возможно, из-за ее длины, возможно, потому,  что,  как  отмечает  Жан
Фабр  в  своей  "Истории  литературы",  власти  делают  вид,  что  презирают
"Женитьбу Фигаро", чтобы не быть вынужденными ее запрещать,  -  она  у  всех
сохранилась в памяти. Впрочем, любопытно, что некоторые выдающиеся  творения
известны людям, даже если они их не читали и не видели. Не являются  ли  они
уже частью нашего коллективного подсознания? Существуют магические темы, Дон
Жуан, например,  которые  преимущественно  вдохновляют  музыкантов.  Бомарше
написал только две комедии, и обе - шедевры. Ни Россини, ни Моцарт  на  этот
счет не ошибались.
     Сегодня Фигаро принадлежит и литературе и музыке. Таким он и сохранился
в памяти народов. После всего этого мы тем не менее можем, прежде чем  вновь
открыть в Фиг