ти на другого разбойника; все это было продумано и  исполнено
с быстротой молнии. Обернувшись к первому грабителю, я подбежал  к  нему  на
длину моей трости и выстрелил в него  из  пистолета,  который  самым  жалким
образом дал осечку; я погиб: разбойник, поняв свое преимущество,  надвигался
на меня; я отбивался от него тростью, отступая за свое  дерево  и  нащупывая
второй пистолет, который находился в сумке, висевшей у меня на  левом  боку;
но в это время другой бандит,  подойдя  сзади,  схватил  меня  за  плечо  и,
несмотря на то, что я прижался к стволу ели, повалил на  спину;  тут  первый
ударил меня изо всех сил в грудь своим длинным ножом. Мне пришел конец;  но,
чтобы Вы могли составить себе точное  представление  о  чудесном  совпадении
обстоятельств, коему  я  обязан,  друг  мой,  удовольствием  все  еще  иметь
возможность Вам писать, Вам необходимо знать, что я ношу на груди на золотой
цепочке овальный золотой ларчик, довольно большой и совсем плоский, в  форме
чечевицы; этот ларчик я заказал в Лондоне,  дабы  заключить  в  него  бумагу
столь драгоценную, что без  нее  я  вообще  не  решился  бы  путешествовать.
Проезжая через Франкфурт, я приказал приделать к ларчику шелковую подушечку,
потому что в жару меня несколько раздражало внезапное прикосновение  металла
к коже.
     И вот по случаю или,  точнее,  по  счастью,  которое  никогда  меня  не
покидает среди самых тяжких невзгод,  кинжал,  яростно  устремленный  мне  в
грудь, наткнулся как раз на этот довольно широкий ларчик в тот миг, когда  я
падал навзничь, оттягиваемый в сторону от дерева усилиями второго грабителя,
сбившего меня с ног.  В  результате  всего  этого  нож,  вместо  того  чтобы
пронзить мое сердце,  скользнул  по  металлу,  срезав  подушечку  и  оставив
глубокую  вмятину  на  ларчике;  затем,  оцарапав  мне  грудь,  вонзился   в
подбородок и,  насквозь  проткнув  его,  вышел  справа.  Потеряй  я  в  этот
чрезвычайно опасный момент присутствие духа, нет сомнений, друг мой, я поте-
рял бы и жизнь. "Нет, я не мертв", - сказал я себе, с трудом  поднявшись;  и
видя, что вооружен только тот разбойник, который нанес  мне  удар  кинжалом,
как тигр кинулся на него, рискуя всем; схватив его за запястье, я  попытался
отнять длинный нож, но он дернул его так сильно, что  рассек  мне  до  кости
левую ладонь около большого  пальца.  Однако  усилие,  с  каким  он  пытался
вырвать у меня свою руку, и вместе с тем мой напор привели к тому, что он  в
свою очередь упал навзничь; я  с  силой  ударил  по  его  запястью  каблуком
сапога, и он  выпустил  из  руки  кинжал,  который  я  подобрал,  бросившись
коленями ему на живот. Второй бандит, струсивший еще пуще первого, видя, что
я готов убить его  товарища,  не  только  не  кинулся  ему  на  помощь,  но,
напротив, вскочил на лошадь, топтавшуюся в десяти шагах от нас, и только его
и видели. Несчастный, коего я подмял, ослепленный  кровью,  текшей  с  моего
лица, поняв, что товарищ его покинул, напрягся и  перевернулся  в  тот  миг,
когда я хотел его ударить, затем, встав на колени и подняв  сложенные  руки,
жалобно  взмолился:  "Сутарь!  Мой  _трук_!",  засим  последовало  множество
каких-то немецких слов, из которых я понял, что он просит не отнимать у него
жизнь. "Гнусный злодей!" - сказал я. Моим первым побуждением было убить его,
но одновременно возникло противоположное - пощадить злодея,  ибо  перерезать
глотку человеку, стоящему на коленях с молитвенно сложенными руками,  -  это
уже убийство, трусливый поступок, бесчестящий благородного человека. Однако,
хотя бы для того, чтобы он навсегда запомнил случившееся, я хотел по крайней
мере нанести ему серьезную рану; он простерся ниц,  вопя  "Mein  Gott!  Боже
мой!"
     Попробуйте проследить за движениями моей души, столь же стремительными,
сколь и противоречивыми, друг мой, и Вам, быть  может,  удастся  представить
себе, как, избежав самой большой опасности из всех, с коими я сталкивался  в
моей жизни, я в мгновение  ока  расхрабрился  настолько,  что  вознамерился,
связав этому человеку руки за спиной, отвести его спутанным таким образом  к
своей коляске; все это произошло в мгновение ока. Приняв решение, я  его  же
ножом, зажатым в правой руке, с маху рассек на нем  сзади  толстый  замшевый
пояс; он. лежал ничком, и сделать это не составляло никакого труда.
     Но, поскольку мой удар был  столь  же  яростен,  сколь  стремителен,  я
сильно ранил его ножом в поясницу, отчего он завопил во весь голос и,  встав
на колени, снова молитвенно сложил руки. Я не сомневаюсь, что,  несмотря  на
острейшую боль, которую причиняли мне раны на лице и особенно на левой руке,
смог бы доволочь его до коляски, так как он не  оказывал  мне  ни  малейшего
сопротивления, когда я, вытащив свой носовой платок и отшвырнув на  тридцать
шагов нож, мешавший мне, поскольку левая рука у меня была занята пистолетом,
собрался его связать; однако этому намерению не суждено было  осуществиться:
я увидел, что к нам приближаются второй  бандит  и  еще  несколько  злодеев;
приходилось снова думать о своем спасении. Признаюсь,  тут  я  понял,  какую
ужасную оплошность допустил, отбросив нож; в эту минуту  я  убил  бы  своего
грабителя без всяких угрызений совести, одним врагом стало бы меньше. Но, не
желая разряжать второго пистолета,  ибо  только  он  давал  мне  возможность
держать на почтительном расстоянии тех, кто надвигался  на  меня,  поскольку
трость могла служить, самое большее, орудием  обороны,  я  в  ярости,  вновь
овладевшей мною, с силой ударил по рту этого стоявшего на  коленях  человека
дулом пистолета, разбив ему челюсть и сломав несколько передних  зубов,  так
что кровь хлынула  рекой;  он  решил,  будто  убит,  и  упал.  Тут  почтарь,
обеспокоенный моим отсутствием, решил, что я заплутался, и отправился в  лес
на розыски. Он протрубил в рожок, который немецкие ямщики носят на перевязи;
услышав этот звук и увидев почтаря, злодеи замялись,  и  это  позволило  мне
отступить, держа в одной руке поднятую трость, а в другой - направленный  на
них пистолет, так что обобрать меня им не удалось. Когда они поняли,  что  я
выбрался на дорогу, они разбежались; и мой лакей, и кучер видели мошенника в
голубом жилете с перекинутым через руку фраком - он быстро перебежал  дорогу
мимо коляски, - это был тот  самый  разбойник,  который  сбил  меня  с  ног;
возможно, упустив случай обшарить мои  карманы,  он  рассчитывал  обворовать
экипаж. Добравшись до коляски и почувствовав себя в безопасности,  я  первым
делом помочился. Я не раз убеждался на опыте, что это одно из самых надежных
успокоительных средств после больших потрясений.
     Пропитав мочой носовой платок, я промыл им раны.
     Та, что была на верхней части  груди,  оказалась  небольшой  царапиной.
Рана в подбородок очень глубокая - нет сомнения, кинжал  затронул  бы  мозг,
будь удар прямым, но нож коснулся меня, когда я падал  навзничь,  и  поэтому
скользнул по внутренней стороне челюстной кости. Рана на левой руке особенно
болезненна из-за того, что эта часть ладони обычно подвижна -  нож  вошел  в
мякоть большого пальца до самой кости.  Мой  лакей  в  ужасе  спросил  меня,
почему я не позвал на помощь; но  не  говоря  уж  о  том,  что  моя  коляска
отъехала слишком далеко, чтобы  мой  зов  мог  быть  услышан,  я  все  равно
поостерегся бы это делать, хорошо зная, как ослабляет человека трата сил  на
пустые вопли".
     За несколько дней до этого происшествия те же разбойники в том же  лесу
напали на почтовую карету и, обобрав пассажиров, захватили 40 000  флоринов.
Рассказ Бомарше, взятый нами из письма к некоему Р... - очевидно, де Рудилю,
его парижскому поверенному, - несколько удивляет  нас  своей  патетичностью,
вызывая улыбку. Но не надо забывать, что,  во-первых,  Бомарше  все  еще  не
оправился от горячки, которой заболел в Кельне; во-вторых, он  действительно
серьезно ранен; в-третьих, в XVIII веке разбой был, особенно  в  Центральной
Европе, если можно так выразиться, расхожим промыслом. Все это  не  помешало
превосходнейшему Лентилаку, самому благорасположенному из биографов Бомарше,
не колеблясь,  написать:  "История  с  разбойниками  -  сказка,  идею  этого
сценария  подсказало  Бомарше  известие  о  нападении  на  почтовую  карету,
дошедшее до него, когда он был в пути". Введенный в  заблуждение  фразой,  в
которой упоминаются одновременно Анжелуччи и  разбойники,  Лентилак  обвинил
Бомарше во лжи. И  следовательно,  в  том,  что  раны  себе  он  нанес  сам!
Допустим. Позволительно все же спросить, а каким образом  Бомарше  узнал  об
ограблении почтовой кареты между Франкфуртом и Нейштадтом. По радио?
     Прибыв в Нейштадт 13-го  вечером,  г-н  де  Ронак,  раненный,  в  жару,
отказался принести жалобу - он спешил поскорее пуститься в путь и  добраться
до Нюрнберга, чтобы получить  там  медицинскую  помощь.  Сменили  кучера,  и
карета покатила во всю прыть. Кучер Драц сделал в окружном  суде  заявление,
где свалил всю вину на своего клиента: "Не  знаю,  в  здравом  ли  уме  этот
господин, может,  он  и  раны  нанес  себе  сам  собственной  бритвой".  Эти
показания  Драца   впоследствии   легли   в   основу   всех   предположений,
оскорбительных для памяти  Бомарше.  Однако,  читая  свидетельство  почтаря,
видишь, что более всего он опасался, как бы г-н  де  Ронак  не  распустил  в
Нюрнберге зловещих слухов о Нейштадтской дороге, сравнив ее,  к  примеру,  с
"душегубкой". Почтенный Карл Кюнстлер в своих "Повседневных жизнях"  не  раз
упоминает о недобросовестности  и  мошенничестве  немецких  почтмейстеров  и
почтарей. О том же свидетельствуют известные путешественники XVIII  века.  У
августейшей Германии в ту пору, когда через нее проехал Бомарше, и  в  самом
деле была дурная слава. Но допустим даже, Драц дал показания честно,  -  его
суждение еще ничего не доказывает.
     В Нюрнберге г-н де Ронак с  лакеем  остановились  в  "Красном  петухе".
Хозяин гостиницы Конрад Грюбер нашел, что постоялец  несколько  не  в  себе,
поскольку  тот,  "поздно  поднявшись   с   постели,   принялся   расхаживать
взад-вперед по дому". Кого не причислишь к опасным безумцам, если достаточно
подобных  признаков?  Зарегистрируем,  однако,  и  показания  Грюбера,   как
зарегистрировали ранее показания Драца.
     Наконец и сам г-н Ронак дал свои первые  показания  высокопоставленному
чиновнику Карлу фон Фецеру. Поразительная деталь:  оказывается,  разбойники,
перекликаясь в разгаре схватки в лесу,  именовали  друг  друга  Анжелуччи  и
Аткинсон! Вот и третье звено  в  цепи  обманов!  Запутавшись  в  собственном
вранье, Бомарше несет чушь! И историки давай наперебой  то  обвинять  нашего
героя, то тонко иронизировать  над  ним,  как  кому  вздумается.  Однако  из
доклада Бомарше Сартину нам известно, что в  Нюрнбергской  магистратуре  тот
сообщил  допрашивавшему  его  чиновнику  приметы  разбойников,   а   _также_
Анжелуччи-Аткинсона. Так что путаница легко объясняется прихотями  перевода;
не следует забывать и  об  усталости  и  взвинченном  состоянии  Бомарше.  В
протоколе допроса злоумышленники именуются  Angelussi  and  Adginson.  Слова
обладают способностью выворачиваться наизнанку при переводе с  одного  языка
на другой, а то и просто при переходе от одного уха к другому - в  этом  вся
поэзия недоразумений. Тому лет двадцать, если  не  больше,  парижское  метро
пестрело рекламными афишами "Курить воспрещается, даже "Житан"!".  Как-то  я
имел счастье наблюдать прелестную сцену. Некий  великан  лет  шестидесяти  с
явным наслаждением курил в вагоне. Разгневанный контролер подошел к  нему  и
повелительно устремил палец на плакатик. Великан бросил взгляд, улыбнулся  и
отрицательно  покачал  головой:  "Я  "Житан"  не  курить!".  Все  это   было
произнесено с неповторимым австрийским акцентом. Служащий,  конечно,  решил,
что старик над ним издевается, тем более что  тот,  сопровождая  свои  слова
жестом, вытащил из кармана пачку сигарет и твердил: "Я "Житан" не  курить!".
Доброжелательные пассажиры пытались объяснить иностранцу смысл этого "даже".
Напрасный труд: "Что "даже"? Я "Житан" не курить!". Вскоре  после  окончания
войны мне самому с трудом удалось выбраться из Восточного Берлина, так как я
полагал, что "Ost" {Восток (нем.).} означает "Ouest" {Запад (фр.).}. Все это
я рассказываю, чтобы объяснить, почему не придаю особого значения  протоколу
допроса Бомарше, знавшего всего несколько немецких  слов,  Фецером,  знавшим
столько же французских. Мне кажется, все эти  трудности,  далеко  не  только
лингвистического  характера,  внушили  г-ну  де  Ронаку  желание   побыстрее
покинуть Нюрнберг и добраться до  цивилизованных  мест,  иными  словами,  до
Вены, города, где чиновники высшего и среднего ранга  считали  своим  долгом
говорить по-французски. После встречи с бургомистром Нюрнберга, которому  он
объяснил, что должен, не  мешкая,  повидаться  с  императрицей,  отчего  его
поведение  показалось  чиновникам  еще  более  странным,   г-н   де   Ронак,
опасавшийся из-за ран дорожной тряски, зафрахтовал судно и  отправился  вниз
по Дунаю. Во время этого четырехдневного речного плавания он написал  Гюдену
прелестное письмо,  неоднократно  цитировавшееся  по  частям,  но  я  считаю
необходимым дать его полностью, несмотря на всю пространность, поскольку оно
позволяет нам ненадолго расстаться с г-м де Ронаком и  снова  встретиться  с
Бомарше,  иными  словами,   с   личностью   далеко   не   заурядной,   порой
легкомысленной, зачастую суетной, но никогда не способной на низость. В этом
послании  Гюдену  я  выделил  курсивом  слова,  которые  представляются  мне
чрезвычайно важными. Здесь, по-моему, весь Бомарше. Но правильно понять  эти
строки можно только в контексте. Они, как и все остальное, сорвались с  пера
совершенно непреднамеренно. Выделяю их я, не Бомарше:
                                            "С моего судна, 16 августа 1774.
     Возьмите Вашу карту Германии, мой любезный, добрый друг; пройдитесь  по
Дунаю от Форе-Нуар к Эксину, что чуть ниже Ратисбона, и двигайтесь дальше  -
туда, где Инн у Пассау впадает в Дунай, затем проследуйте к Линцу,  примерно
к границе эрцгерцогства Австрийского: видите ли  вы  на  реке,  меж  высоких
гористых берегов, которые здесь суживаются, убыстряя течение, хрупкий баркас
с шестью гребцами, где в креслах, перенесенных на палубу, покоится  человек,
чья голова и левая рука  перевязаны  окровавленными  бинтами,  -  он  пишет,
несмотря на дождь, который хлещет  точно  во  время  потопа,  и  на  удушье,
стесняющее его грудь, весьма тягостное, но все же не такое мучительное,  как
до сегодняшнего утра, когда после отхаркивания нескольких сгустков крови ему
стало значительно легче. Ессе homo {Се человек (лат.).}.  Еще  два-три  раза
так откашляться, еще немного усилий благодетельной природы, которая трудится
изо всех  сил,  чтобы  подавить  внутреннего  врага,  и  я  воспряну  духом.
Рассказывая Вам все это, я исхожу из того, любезный друг, что Р..., коему  я
вчера написал и сегодня поутру отправил точное сообщение о приключившемся со
мной несчастье, Вас обо всем осведомил; я предполагаю также, что Вы  поняли:
человек на баркасе - Ваш злосчастный друг,  который  пишет  с  трудом  из-за
непрестанных толчков при каждом ударе весла.
     Но чем заняться в норе - разве только видеть сны? -  говорит  наш  друг
Лафонтен, повествуя о своем зайце. Я же говорю:  чем  заняться  на  баркасе,
разве только писать? Можно читать, ответите  Вы.  Но  чтение  отъединяет,  а
письмо утешает, размышления суровы, а беседа сладка,  разумеется,  беседа  с
другом. Поэтому я должен рассказать Вам о своих треволнениях последних  двух
дней.
     Я все продумал; я понял, что зло никогда  не  бывает  так  велико,  как
представляет его себе или  рисует  другим  человек,  по  натуре  склонный  к
преувеличению. Я сейчас пережил, как морально, так и физически, злоключения,
едва ли не самые ужасные из всех,  кои  могут  выпасть  человеку.  Для  Вас,
конечно, ужасно уже само зрелище Вашего друга, сбитого с ног разбойниками  и
пораженного смертоносным кинжалом, но на самом деле, поверьте мне, друг мой,
в тот миг, когда все  это  происходит,  зло  не  столь  уж  велико.  Занятый
обороной и даже тем, чтобы воздать врагу той же монетой за  причиненное  мне
зло, я, клянусь Вам, менее всего страдал от  физической  боли;  я  почти  не
ощущал ее, гнев, обуревавший меня в  эту  минуту,  очевидно,  заслонял  все.
Страх - не более чем дурная и вводящая в обман сторона беды, он убивает душу
и изнуряет тело. Здравый взгляд на происходящее, напротив, бодрит  первую  и
укрепляет второе.
     Какой-то негодяй посмел напасть на меня, посмел  нарушить  покой  моего
путешествия; это наглец, которого должно наказать; за ним появляется  второй
- значит, мне необходимо перейти от обороны к нападению; душа занята  делом,
ей не до страха. И когда в этой яростной схватке один из них протыкает  меня
и я падаю, сама  чрезмерность  боли,  друг  мой,  заглушает  боль;  все  это
вдобавок происходит во  мгновение  ока.  Никто  лучше  меня  не  знает,  что
благородный человек, на которого напали, сильнее  двух  трусливых  убийц,  у
которых при столкновении с храбростью сжимается сердце и трясутся  поджилки;
они ведь понимают, что удачи им не видать. Впрочем, нет большего  счастья  в
несчастье,  чем  внезапность.  Когда  возникает  опасность,   не   успеваешь
испугаться: именно этим нередко объясняется сила взбунтовавшегося  труса.  И
если вдобавок никак нельзя спастись бегством, малодушнейший из  людей  может
вдруг  проявить  отвагу.  Я  говорю  сейчас  не  о  героизме,  я  Вам  рисую
человеческую природу как таковую. Но мы вернемся к этому позже, ибо сейчас я
в Линце, в порту. Сюда спустились два пастуха со своими свирелями  -  играют
они отлично: надежда на несколько крейцеров, полфлорина держит их возле моей
лодки, несмотря на ливень. Вы знаете мою любовь  к  музыке  -  я  совершенно
развеселился; мне вообще кажется, что моя душа живее отзывается на  хорошее,
чем на  дурное,  и  я  знаю  почему:  с  дурным  связано  сверхчеловеческое;
напряжение, нервы судорожно натягиваются, теряя всякую  гибкость  и  лишаясь
той приятной  расслабленности,  коя  делает  их  чувствительными  к  щекотке
удовольствия: человек вооружается против зла - в  раздражении  его  ощущаешь
слабее,  тогда  как,  упиваясь  сладострастием,   приписываешь   получаемому
наслаждению некую силу, заключенную не столько в нем самом,  сколько  в  той
сладкой истоме, которой предаешься с таким удовольствием.
     Теперь, после того как я дал им полфлорина, слышите ли  Вы  два  рожка,
присоединившиеся к свирелям? Играют они в самом деле на диво; и я сейчас  за
тысячи лье от грабителей, кинжалов,  лесов,  парламентов,  короче,  от  всех
злодеев,  куда  более  несчастных,  чем  я,  которого  они   так   неотвязно
преследуют, ибо на них лежит бремя вины.
     Новая напасть!  Явились  посетители  -  взглянуть,  нет  ли  чего-либо,
идущего вразрез с указами императрицы, не только в моем  чемодане,  но  и  в
моем бумажнике. Самое забавное, что люди,  просматривающие  мои  бумаги,  не
знают французского: судите сами, насколько успешен может быть такой  розыск!
Еще один флорин, вот  чем  все  это  кончается,  и  громкие  соболезнования!
Сомневаться не приходится - я путешествую  по  цивилизованной  стране:  ведь
меня непрестанно жалеют и требуют от меня денег... Я  снова  в  пути;  дождь
перестал. Горы сверху донизу в разных оттенках зелени -  темные  ели,  более
светлые вязы и мягкая прозелень лугов. С прекрасного канала, влекущего  меня
меж высокими склонами, где леса отодвинуты культурой к самым  вершинам,  вид
открывается восхитительный, и, не задыхайся я (о чем я пытаюсь забыть),  мое
положение позволило бы мне наслаждаться им во всей его чистоте.  Пусть  наши
живописцы и открыли нам, что природа  всегда  предлагает  глазу  три  плана,
построив на