Кайара
превращали судебные заседания в увлекательнейшие спектакли.  Надо  признать,
оба они были талантливыми клеветниками и  виртуозами  вранья.  Бомарше,  все
еще;  подавленный  своим  горем,  возмущается  и   отстаивает   оскорбленную
добродетель вполне в духе серьезного жанра. Он  в  своем  праве,  но  суд  -
театр, где плуты, будь  они  судьями  или  обвиняемыми,  пользуются  большим
успехом, чем люди порядочные. Тщетно Бомарше восклицает в  зале  суда  после
очередной попытки Кайара  извратить  правду:  "О,  сколь  презренно  ремесло
человека, который ради того,  чтобы  захватить  деньги  другого,  недостойно
бесчестит третьего, бесстыдно искажает факты, перевирает тексты, цитирует не
к месту авторитеты, без зазрения совести плетя сеть лжи".
     Лишь позднее, когда" над ним нависнет реальная угроза, он найдет нужный
тон. Пока же он морализирует и ведет себя  точь-в-точь  как  персонаж  "Двух
друзей". Но, чтобы взять верх над Базилем, нужно быть Фигаро.
     Г-н  Кайар  со  своей   адвокатской   кафедры   демонстрировал   чудеса
адвокатского красноречия, руководствуясь  то  собственным  вдохновением,  то
вдохновением  графа.  Восхищенная  публика  с   наслаждением   внимала   его
неистощимым доводам. Сбитый с ног, он  вскакивал  с  ловкостью  акробата:  в
ответ на опровержения с неслыханной наглостью противоречил сам себе.
     С неизменным пылом и убежденностью в своей правоте  он  последовательно
утверждал:
     1) что подпись поддельная,
     2) что она подлинна, но поставлена до написания акта,
     3) что акт поддельный,
     4) что акт, как и подпись, подлинен, но акт и подпись  между  собой  не
связаны,
     5) что Пари-Дюверне уже утратил ясность ума, когда подписывал акт,
     6)  что  отсутствие  второго  экземпляра  -   доказательство   подделки
оригинала (второй экземпляр был приложен  к  завещанию  и,  судя  по  всему,
похищен Лаблашем). И т. д.
     Бомарше неутомимо изобличал несостоятельность умозаключений адвоката, а
тот столь же неутомимо выдвигал все новые и новые доводы.
     В конце концов, видя, что они проигрывают дело, Кайар и  Лаблаш  решили
прибегнуть к последнему средству. Ничтоже сумняшеся, они сфабриковали  некое
решающее вещественное доказательство. История  довольно  сложная,  но  стоит
подробного рассказа как наглядный пример их  хитроумия.  Лаблаш  и  Кайар  в
очередной раз потребовали досье, хотя давным-давно  знали  его  наизусть.  В
досье был важнейший документ,  подтверждающий  подлинность  акта,  -  письмо
Бомарше от 5 апреля  1770  года  с  черновиком  акта,  на  обороте  которого
Пари-Дюверне написал: "Вот мы и в расчете". Свой ответ Пари-Дюверне  отослал
обратно отправителю. Лаблаш и Кайар  утверждали,  что  слова  "Вот  мы  и  в
расчете" относятся совсем к другому делу,  а  письмо  Бомарше  написано  уже
после этой  записки  Пари-Дюверне.  Таким  образом,  лицевая  сторона  листа
оказывалась  оборотной,  а  оборотная  -   лицевой.   Найдя   после   смерти
Пари-Дюверне в его бумагах это "Вот мы и в расчете", пройдоха Бомарше  якобы
смекнул, что этой запиской можно воспользоваться, написав  на  ее  "обороте"
письмо, полностью отвечающее его интересам,  -  чтобы  слова  "Вот  мы  и  в
расчете"  выглядели  положительным  на  него  ответом.  Выдвинуть   накануне
вынесения приговора такой довод было затеей тем более наглой, что до сих пор
оспаривалась лишь подлинность подписи Пари-Дюверне, и ни у кого не возникало
сомнения, что письмо предшествует записке. Однако  Кайару  изобретательности
хватало с лихвой. Он заметил, что имя Бомарше стоит в  нижней  части  листа,
под запиской Пари-Дюверне. Очевидно, - так, во всяком случае, аргументировал
адвокат,  -  слова  "г-н  де  Бомарше"  написаны  рукой  Пари-Дюверне.  Этот
последний, прежде чем сложить лист бумаги  и  отослать  его  Бомарше,  якобы
написал на нем, как это принято, имя адресата. Нужно ли напоминать, что в ту
пору конвертами не пользовались и письма просто скреплялись печатью? Печатью
- вот где собака зарыта!
     Когда на следующем заседании суда г-н Кайар поднялся с листом бумаги  в
руке, все поняли, что запахло новеньким. И в  самом  деле!  Имя  Бомарше  на
оборотной стороне письма было слегка надорвано и залито воском. Пустив  этот
документ по рукам, адвокат самодовольным и уверенным тоном развил  следующую
цепь доказательств:
     Слово "Бомарше" написано рукой господина Дюверне. Если бы письмо  от  5
апреля предшествовало записке, слово "Бомарше" не могло бы быть написано  на
этом листе рукой господина Дюверне в тот момент, когда господин де - Бомарше
отсылал письмо, и его печать не могла бы надорвать буквы слова, которое  еще
не было написано; таким образом, эти буквы могли быть надорваны только в том
случае, если господин де Бомарше запечатывал  свое  письмо  после  получения
записки господина Дюверне. Следовательно, эта записка предшествовала  письму
господина  де  Бомарше;  следовательно,  это  письмо  было  написано  только
впоследствии. А этот факт, будучи  доказанным,  предполагает,  что  доказаны
также и остальное".
     Запутанное, но на вид неопровержимое следовательское умозаключение г-на
Кайара опиралось  на  единственный  постулат:  имя  Бомарше  написано  рукой
Пари-Дюверне.   Чтобы   придать   своим    доказательствам    еще    большую
убедительность, ему достаточно было сдвинуть печать и надорвать письмо в том
месте, где стояло имя, что он, вполне возможно, и сделал. Но в  тот  момент,
когда Лаблаш и негодяй Кайар уже  упиваются  своим  триумфом,  встает  некий
адвокат по имени де Жонкьер. "Это имя  написано  мною!"  -  говорит  г-н  де
Жонкьер. Судьи ошеломлены. "Я написал имя на документе, нумеруя его, как  то
положено!" И в подтверждение своих слов г-н де  Жонкьер  на  глазах  у  всех
несколько раз пишет имя Бомарше. Почерк тот же, сомнений нет.  На  этот  раз
г-н Кайар онемел от растерянности.  Выяснив  подлинные  обстоятельства,  суд
легко  разобрался,  где  истина,  а  где  ложь.  Лаблаш   при   всей   своей
изворотливости не смог ничего  возразить.  Абсолютно  ничего.  Назавтра,  22
февраля 1772 года, суд вынес решение  в  пользу  Бомарше,  отверг  обвинение
Лаблаша и обязал его произвести расчет в соответствии с актом.
     Г-н де Лаблаш, однако, быстро пришел в  себя  и,  подстегиваемый  своей
ненавистью к Бомарше, подал апелляцию в парламент, где  у  него  было  полно
друзей. Граф располагал временем. Это поражение было  всего  лишь  одной  из
перипетий, и он скоро утешился, наблюдая успехи кампании, которую без устали
вел против своего недруга. Вылив на Бомарше ушаты грязи, он  заронил  в  умы
подозрение, что тот  все  же  чем-то  запятнан.  Лаблаш  играл  на  исконной
подозрительности французов, для которых, можно сказать, "нет дыма без  огня"
- национальный девиз. А уж в дыме и огне у дьявола никогда нет недостатка.
     Но что такое все ухищрения дьявола по сравнению с подлинным  горем?  17
октября того же года скоропостижно скончался Огюстен, сын, которого  Бомарше
любил до безумья и ради которого, собственно,  сражался.  "Не  знаю,  почему
никому не пришло в голову сказать,  что  он  _отравил_  и  сына,  -  написал
Лагарп, - ибо и это преступление было необходимо, чтобы  полностью  получить
наследство,  -  но  клевета  никогда  не  предусматривает   всех   деталей".
Обстоятельства этой трагедии - ни  ее  причины,  ни  ее  последствия  -  нам
неизвестны. Бомарше, который без всякого стеснения рассказывал о своей жизни
и подчас  заходил  весьма  далеко  в  своих  признаниях,  с  откровенностью,
поистине  "современной",  неизменно  умалчивал  о  своих  горестях.   Можно,
конечно, усмотреть в этом, как делают некоторые, признак его бессердечия, но
мы  придерживаемся  противоположного  мнения.  Единственным   свидетельством
любви, которую он питал к маленькому Огюстену, остается радостный  смех:  "А
сын мой, сын мой! Как его здоровье? Душа радуется, когда думаю, что  тружусь
для него". И пусть будет так.

                                    Шон

     Мари-Луи-Жозеф д'Альбер д'Айи,  видам  Амьенский,  герцог  де  Пекиньи,
впоследствии герцог де Шон, вне сомнения, был самым  колоритным  персонажем,
встреченным Бомарше на протяжении его жизни, в  которой  странных  личностей
попадалось куда больше, чем ординарных. Чтоб  его  описать,  не  хватило  бы
никаких  эпитетов,  поскольку  доминирующими  чертами   этой   натуры   были
противоречивость и чрезмерность. Не опасайся я показаться педантом, я сказал
бы, что герцогу была присуща некая антиперистаза - так  называется  действие
двух противоположных начал, одно из которых служит для усиления и разжигания
другого, "так говорят, - поясняет этот термин словарь Литтре,  -  что  зимой
огонь горячее, чем летом". В этом  смысле  для  Шона  рождественские  морозы
никогда не кончались. Проще было бы сказать, что действия герцога напоминали
работу двигателя внутреннего сгорания - чреду вспышек. Самое, забавное,  что
эта  система  позволяла  герцогу  продвигаться  вперед  и  по  путям   самым
почтенным, но, как и автомобилям, ему случалось нередко  сбивать  людей.  На
свое несчастье, Бомарше оказался на его пути в тот момент, когда герцог  уже
вышел из себя.
     Шону было лет тридцать, когда он познакомился с Бомарше.  И  с  первого
взгляда страстно его полюбил. Герцог  и  тут  не  знал  меры.  Когда  друзья
входили  в  гостиную,   нельзя   было   удержаться   от   смеха,   настолько
контрастировал их физический облик. Бомарше  был  среднего  роста,  довольно
худощав, герцог отличался сложением гиганта. Что же касается смеха,  следует
уточнить, - его, вполне возможно, вызывала исполинская обезьяна, которую Шон
повсюду таскал с собой, обращаясь с ней весьма учтиво. Это было единственное
существо, пожинавшее плоды хорошего воспитания,  полученного  герцогом,  так
как дам своих  он  избивал,  а  любимым  его  занятием  были  поиски  ссоры.
Поскольку охотники получать взбучку встречаются  куда  реже,  чем  полагают,
Шону частенько не удавалось утолить эту  жажду?  что  только  разжигало  его
свирепость. Гюден, которому, как мы вскоре  увидим,  пришлось  иметь  с  ним
дело, не мудрствуя лукаво, утверждает, что в  приступе  ярости  герцог  "был
похож на пьяного дикаря, чтобы не сказать  -  на  хищного  зверя".  Забавная
деталь - этот буйный помешанный проявил себя как выдающийся ученый, причем в
науках весьма серьезных. Когда Людовик XV, чтобы избавиться от выходок Шона,
изгнал его из пределов  королевства,  тот  отправился  в  Египет  и  занялся
египтологией. Вернувшись во Францию по отбытии срока ссылки, он  погрузился,
и успешно, в изучение углекислоты. Ломени рассказывает,  что  герцог  ставил
также опыты по исследованию асфиксии: "...для проверки лекарства, найденного
им против асфиксии, герцог заперся в кабинете со стеклянной дверью и подверг
себя действию угара,  поручив  камердинеру  вовремя  позаботиться  о  нем  и
испробовать на нем это средство. К счастью, слуга оказался пунктуальным".
     О Шоне можно говорить без конца, но тогда стало  бы  заметным,  что  мы
были далеко не столь многословны,  когда  речь  шла  о  Лаблаше.  Есть  люди
открытые и люди замкнутые. Лаблаш заперся на два  оборота  в  себе  самом  и
высовывал нос из этой темницы лишь для того, чтобы выплюнуть свою ненависть.
Тогда как Шон - я уже говорил это - неизменно был вне себя.
     Еще одно, последнее, слово о герцоге, точнее, о его  семье.  Если  отец
Шона, потомок де Люиня по прямой линии, также проявлял склонность к  наукам,
если не ошибаюсь  -  естественным,  то  его  мать,  урожденная  Бонье,  дочь
богатейшего купца, была дамой из самых скандальных, на грани безумия. Говоря
о ней и о ее деньгах, вдовствующая герцогиня, бабка Шона, имела  обыкновение
объяснять - "хорошей земле необходим навоз", что хотя и верно, но не слишком
любезно. Отношения нашего Шона с  матерью,  от  которой  он  унаследовал  ее
экстравагантность, отнюдь не отличались  взаимопониманием,  он  даже  затеял
против нее процесс. Женщинам, как мы уже отметили, он любил  демонстрировать
свою силу, что не способствовало душевному согласию.  Ничего  не  понимая  в
женском характере, он мгновенно выходил из терпения и пытался сломить  своих
возлюбленных,  подобно  ребенку,  который  колотит   чересчур   неподатливые
игрушки, чтобы их наказать.
     В девице Менар не было никакой загадочности или двусмысленности, но она
отличалась от него самого, и это злило Шона. Он, очевидно, любил ее  больше,
чем принято думать. Если  верить  Гюдену,  у  которого  были  все  основания
проявить осведомленность, она родила от герцога ребенка в  самом  начале  их
связи. Аббат Дюге, исповедник Менар, уточняет, что это была дочь. Где герцог
познакомился с Менар? На  бульварах,  где  она  начинала  свою  карьеру  как
цветочница? В Итальянской комедии, где она играла и пела в водевилях, как  в
ту пору назывались пьесы с куплетами? (Бразье  в  своей  книге,  посвященной
театрам малых форм, рассказывает, что  авторы  водевилей  имели  обыкновение
заключать: "Пьеса окончена, остались только куплеты").  Или  в  каком-нибудь
салоне? Мармонтель, Седен, Шамфор, сходившие по ней с ума, следовали за  ней
на все приемы, которые она удостаивала почтить своим  присутствием,  блистая
красотой, но не умом. Или, не исключено, даже в Версале, если маршал, герцог
де Ришелье, в самом деле затащил ее и туда? Не знаю, где они встретились, но
знаю, что она его любила, раз предпочла людям более богатым, более блестящим
и более цивилизованным, нежели он. Что бы там ни писал Гримм, зарабатывавший
на  жизнь  торговлей  злобными   характеристиками,   она,   вероятно,   была
восхитительна. Это засвидетельствовано Бомарше.
     Он, как и многие, увивался  вокруг  Менар,  с  которой  познакомился  в
Итальянской комедии, когда читал там свою  комическую  оперу,  вдохновленную
одним из собственных юношеских парадов, ее название вам, возможно, знакомо -
"Севильский цирюльник". Опера, впрочем, была отвергнута. Менар не  замедлила
пригласить Бомарше  к  себе  в  отсутствие  де  Шона.  Каково  же  было  его
изумление, когда он застал там Гюдена, волочившегося  за  певицей  столь  же
тайно, сколь безуспешно! Бомарше недолго ходил вокруг да около, не таков был
его стиль ухаживания. Он был очарователен, слыл  мастаком  и  имел  привычку
переходить к делу с места в карьер. Но Шон, некоторое время дувшийся на свою
любовницу, как раз вернулся восвояси, поскольку ему, видно, наскучили девицы
из предместий, в которых  он  иногда  испытывал  потребность.  Грянул  гром.
Бомарше сократил посещения, герцог отвел  ярость,  задав  трепку  любовнице.
Однако та, очарованная  Бомарше,  приняла  тумаки  без  всякого  восторга  и
укрылась вместе  с  дочерью  в  монастыре.  Несколько  растерявшись,  герцог
смягчил свой гнев  и  послал  ей  денег,  чтоб  получить  прощение.  Вскоре,
успокоенная, а возможно, и соскучившаяся в святой обители,  Менар  вернулась
домой  и  призвала  Бомарше.  Тот  счел  более  элегантным  предупредить   о
приглашении герцога, к которому по-прежнему питал дружеские чувства.  Письмо
длинное, но его тем не менее стоит привести по многим причинам. В частности,
по нему видно, каков  был  характер  отношений  между  Бомарше  и  Шоном  за
четыре-пять дней до несусветных и грандиозных безумств 11 февраля 1773 года.
     "Господин герцог,
     г-жа Менар уведомила меня, что она уже дома, и пригласила, как  и  всех
прочих своих друзей, посетить ее, ежели я пожелаю. Из этого я заключил,  что
причины, вынудившие ее скрыться, отпали; она сообщает, что свободна, с чем я
от всего сердца поздравляю вас обоих. Я рассчитываю повидаться с нею  завтра
днем. Итак, в силу обстоятельств  Вы  приняли  решение,  к  коему  не  могли
побудить Вас мои уговоры; Вы перестали ее терзать, я горячо радуюсь  за  вас
обоих, я сказал бы даже - за нас троих, если б не решил вовсе устраниться от
всего, что хоть в малейшей мере касается бедняжки. Мне стало известно, какие
финансовые усилия Вы предприняли, чтобы поставить ее вновь в зависимость  от
себя,  и  каким  великодушным  поступком  увенчала  она   свое   шестилетнее
бескорыстие, вернув г-ну де Жанлису деньги, которые Вы взяли в  долг,  чтобы
предложить ей. Какое благородное сердце не воспламенилось  бы  при  подобном
поведении! Что до меня, хотя мои услуги она до сих пор  отвергала,  я  сочту
для себя великой честью ежели не в глазах всех, то, во всяком случае, в моих
собственных, коли она соблаговолит числить меня  одним  из  самых  преданных
своих друзей. Ах, господин герцог, сердце столь великодушное не  может  быть
привязано ни угрозами, ни побоями, ни деньгами. (Простите, если  я  позволяю
себе подобные рассуждения: они небесполезны для той цели, кою я ставлю перед
собой, обращаясь к Вам). Она это доказала Вам без чьей-либо подсказки.  Ваши
легкомысленные   поступки,   рассеянный   образ   жизни,   пренебрежение   к
собственному здоровью могли заронить в нее мысль, будто Вы  уже  не  питаете
более любви к ней, но в ту минуту, когда она решила, что  ее  отдаление  Вас
огорчает, она пожертвовала всем ради Вашего спокойствия.
     Вместо того чтобы быть ей за это благодарным, Вы  постарались  напугать
ее всеми возможными способами. Она страдала от своего рабства и  наконец  от
него избавилась. Все это в порядке вещей.
     Говоря Вам о ней, я оставляю  в  стороне  оскорбления,  нанесенные  мне
лично, оставляю в стороне и то, что, несмотря  на  все  мои  предупреждения,
после того как Вы сами же меня обнимали, ласкали и в своем и  в  моем  доме,
благодаря за жертвы, продиктованные исключительно моей к Вам привязанностью,
после того как жалели меня, всячески  ее  пороча,  -  Вы  вдруг  без  всяких
оснований стали потом говорить и действовать совсем по-иному и наговорили ей
во сто раз больше гадостей обо мне, чем говорили прежде мне о ней. Не  стану
упоминать о сцене, ужасной для нее и отвратительной между двумя,  мужчинами,
когда Вы совершенно уронили себя, попрекая меня тем, что я  всего  лишь  сын
часовщика. Я горжусь своими родителями даже перед  теми,  кто  считает  себя
вправе оскорблять своих собственных, и Вы сами понимаете,  господин  герцог,
насколько в данных обстоятельствах моя позиция ставит меня выше Вас; не будь
Вы  во  власти  несправедливого  гнева,  лишившего  Вас  рассудка,  Вы,  нет
сомнения, были бы мне только благодарны за  ту  сдержанность,  с  которой  я
отверг оскорбление со стороны того, кого до  сих  пор  неизменно  почитал  и
любил от всего сердца, и если при всей моей уважительной предупредительности
к Вам я не трепетал перед Вами от страха, причина здесь  в  том,  что  я  не
властен над собой и не могу заставить себя бояться кого бы то ни было. Разве
это  основание,  чтобы  досадовать  на  меня?  И  разве  всевозможные   меры
предосторожности, принятые мною, не должны,  напротив,  приобрести  в  Ваших
глазах ту ценность, коя сообщается им моею твердостью?  Я  сказал  себе:  он
опомнится  после  всех  содеянных  им   несправедливостей,   и   тогда   моя
порядочность заставит его наконец покраснеть за собственные поступки. Вот из
чего я исходил. Как бы Вы ни тщились,  Вам  не  удастся  составить  обо  мне
дурное мнение, равно как и внушить его Вашей приятельнице. Она потребовала в
своих собственных интересах, чтобы я более ее не  видел.  Мужчину  не  может
обесчестить покорность женщине, и я два месяца не видел  ее  и  не  позволял
себе прямо к ней обращаться. Сейчас она  разрешает  мне  пополнить  круг  ее
друзей. Если за это время Вы не вернули себе ее благосклонности,  утраченной
из-за Вашего невнимания и невоздержанности, следует заключить, что средства,
Вами для того употребляемые, были  неподходящими.  Право,  послушайте  меня,
господин герцог, откажитесь от заблуждения,  причинившего  Вам  уже  столько
огорчений: я никогда не посягал на то, чтобы ослабить нежную  привязанность,
питаемую к  Вам  этой  великодушной  женщиной;  она  прон