а с вами.
   Хотя от рассказа обиженного  судьбой  медовара  ему  стало  даже  весело:
каждую байку и диковину он нанизывал на тугую  струну  своей  памяти,  чтобы
потом все это  разметнуть  самоцветной  россыпью  перед  Мадинькой,  умницей
неприступной...
   - А что это у вас все три аманта враз задницы свои подняли?
   - Так Тридевятное Судбище, - шепотом,  точно  тайну  заповедную,  сообщил
хозяин шалаша. - Сейчас в Жженовку страх сколько народу стекается, я думал и
ты туда ж.
   У Харра на спине мгновенно проросла колючая шерстка жгучего интереса:
   - А на кой такой ляд судилище? Кого винят?
   - Беспонятный ты какой-то, али пьян уже в синюшный дым. На Тридевятном-то
о законах вековечных кумекают, а не про то, что кто-то стибрил али по  морде
хряснул... Поспал бы ты до утрева, а?
   Харр порылся в памяти: вроде бы он слышал, что в последний  раз  подобный
синклит собирался несколько  поколений  тому  назад.  Видно,  сейчас  назрел
серьезный повод.
   - Уж не м'сэймы  ли  поперек  горла  амантам  стали?  -  предположил  он,
доцеживая последние капли и сплевывая на земляной пол поденную труху.
   - Может, и они, а скорее ихний бог. Опасуются его господари наши, как  бы
себе убыток не вышел.
   Любо-дорого с простым человеком поговорить за чашей хмельной - коротко  и
ясно всю суть обрисует. Не больно цветисто, зато точно.
   - А ты бы нового бога принял?
   Обросший спутанными космами  аж  до  самого  переносья,  медовар,  больше
похожий на чудище лесное, чем на человека, кинул  в  рот  сушеный  грибок  и
задумчиво его пожевал.
   - Отчего же нет, ежели бог будет добрым? От моего-то проку, что от дрозда
- молока... - Харр даже не стал спрашивать, каков сейчас у него персональный
божок, - и так было очевидно. - Одно  только  мне  не  по  нраву:  чует  мое
сердце, что между мной  и  богом  новоявленным  обязательно  эти  вот  самые
м'сэймы вопрутся. А на кой это мне...
   Вопрос вместе с грибочком застрял у него во рту, и он повалился навзничь.
Заботливая пирлюшка слетела с Харрова плеча, где она  безропотно  дожидалась
конца  попойки,  и  поползла  по   сизому,   точно   спелая   смоква,   носу
гостеприимного хозяина. Он и не поморщился.
   -  Ага,  понял,  -  пробормотал  Харр  и,   с   трудом   подобравшись   к
распростертому, словно выкорчеванный пень, телу, перевернул его мордой вниз,
чтобы не подавился или в случае  чего  не  захлебнулся.  Потом  на  карачках
добрался до выхода, высунул  голову  на  свежий  воздух  да  так  и  рухнул,
блаженно улыбаясь.
   Проснулся он оттого, что его подмял под  себя  медведь.  Харр  изогнулся,
стряхивая с себя похрюкивающую тушу, и потянулся за мечом, с трудом раздирая
пьяные свои зенки. Вовремя очухался: и не медведь это был,  а  хозяин  дома,
пытавшийся перебраться через него наружу, к белой прохладной бадейке, кем-то
заботливо оставленной супротив порога.
   Харр притянул бадейку  к  себе,  расплескивая  легкую  мутноватую  влагу.
Глотнул - это оказалась свежая сыворотка, мигом его отрезвившая и прогнавшая
изо рта поганый вкус,  медвяный  и  мерзкий  одновременно.  Отпив  с  треть,
протянул посудину медовару - тот ее опорожнил, не отрываясь.
   - Однако обоспались, - деловито заметил тот. - Пошли-ка, а то караван без
тебя отчалит.
   И, поднявшись, зашагал по тропе,  заменявшей  здесь  улицу,  так  твердо,
словно и не валялся  всю  ночь,  вдрабадан  косой.  Харр  поспешал  за  ним,
чувствуя, что пустой желудок прямо-таки изнывает от голода. Тропа вывела  на
дорогу, вдоль которой сидели на корточках исхудалые телесы, кто с  поклажей,
кто при носилках. Стражи, видом ненамного сытее,  топтались  тут  же,  уныло
разглядывая свои разбитые, все в узлах,  ременные  сандалии  -  выдержат  ли
ухабистый путь?
   - Гость мой, - сурово проговорил медовар, подводя к ним Харра.  Засыльник
купецкий с той стороны Долины. С вами пойдет. Накормите.
   И, не попрощавшись, зашагал прочь, голодный не менее Харра.
   - Эй? - окликнул его менестрель.
   Медовар обернулся, и Харр бросил ему монету - самую  крупную,  какая  еще
оставалась в отощавшем его кошеле.
   Поставщика сладкого зелья, видно, хорошо знали, и  не  с  худшей  стороны
Харру сразу сунули лепешку с творогом. И то хлеб.  Тем  временем  показались
аманты, волосом обросшие по общей моде, но одетые чуть ли не в ветошь.  Зато
со щитами сливочно-белыми. В носилки не забрались  -  то  ли  телесов  своих
тонконогих поберечь решили, то ли противно было  маяться  неминучей  качкой.
Зашагали вверх по дороге, обходя рытвины, тесной кучкой  -  нищета,  видать,
сближает, тут не до дрязгов. Тронулись и остальные. Харр, пусть не наевшийся
досыта, но в изумительном расположении духа, тут же отдался счастливой своей
привычке - делиться радужным настроением со всеми окружающими,  а  для  того
принялся травить рождавшуюся тут  же  байку,  складывающуюся  из  осколочков
всего виденного,  услышанного  и  запавшего  в  память.  Здешние  сказки  по
убогости да скудоумию аларанского люда были сплошь на один  лад:  телес  (на
худой конец - простой странник)  бился  об  заклад  с  амантом  или  богатым
менялой; на кон ставилась свобода или богатство. Хитростью и обманом,  порой
не без примеси подлости, заклад выигрывался. Неизменно.
   Следуя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в
ногу со  спутниками,  поведал  о  телесе,  побившемся  об  заклад  со  своим
хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и
телес пересек Среброструйное (экспромт!) озеро. Но  вместо  ящеров  болотных
увидал в воде девку красы неписаной и, естественно, на плот ее втащил.  А  у
девки - рыбий хвост заместо ног! Что тут делать? Привез телес  ее  к  своему
становищу, прутьями обмотал, глиной обмазал  -  громадное  яйцо  получилось.
Хозяина вызвал - прими заклад! Раскурочил тот глину, а оттуда  вместо  морды
поганой сладкий лик улыбается. Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу  на
радостях волю дал. А из яйца супругу молодую вытащил - она его  хвостом  как
шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты,
мол, яйцо взял? Взял. В нем зверя лютого  болотного  получил?  Получил.  Так
какой с меня спрос?
   - Не прав твой раб, - сурово заметил захудалый кипенский меняла, шагавший
в общей толпе. - Обещал зверя, а добыл жену...
   - Плохо ты слушал! У нее ж вместо двух ног один  хвост.  Как  же  ее  муж
пользовать будет? А жена неублаженная - это почище лютого зверя...
   Харр уже знал, что здешним много не надо - хохотали  так,  что  с  дороги
скатывались.  Пара  особо  холуйствующих  потрюхала  вперед  -   пересказать
господарям. И те искренне  повеселились,  не  чинясь.  Харр  затравил  новую
байку, опасаясь только, чтобы общее веселье не утишило темп передвижения - в
Жженовку ему хотелось прибыть до начала так притягивавшего его  мероприятия.
Но рассказчика успокоили: ежели не присаживаться, то там, мол, будем чуть за
полночь.  Аманты  услыхали,  идея  пришлась  по  вкусу   -   отдали   приказ
присаживаться и вечерять. Им-то спешить было ни к чему.
   Нахлебником во второй раз оказываться не хотелось, и Харр, приблизив губы
к левому плечу,  тихонько  шепнул  своей  голубенькой  спутнице:  "А  ну-ка,
подними да  погони  на  меня  какого-нибудь  порося  лесного!"  И  пошел  по
лесистому склону вроде как по нужде.
   Пирлюха дело свое знала - и тетивы бы не натянуть, а на Харра уже  мчался
с истошным визгом годовалый, полосатый еще кабанчик. Визгун  принят  был  на
меч аккуратнейшим образом и спустя малое время скрепил своими подрумяненными
на костре ребрышками окончательный, хотя и не писаный  договор  о  дружбе  и
взаимопомощи.  Над  костром  роилась  беззвучная  мошкара,   в   придорожном
молодняке похрустывал сушняк под лапками любопытных круглоухих зверьков, чьи
мордочки порой высовывались из-под  веток;  аманты  восседали  на  носилках,
опущенных на землю, а прочие валялись прямо  на  сухом  мху,  развесив  уши,
прозрачные от грибного рациона. Жизнь была  не  просто  хороша  -  она  была
прекрасна необратимо,  потому  что  даже  на  этой  убогой  земле  Ала-Рани,
оказывается, можно было жить вольготно и весело, как на родимой Тихри. И так
теперь будет всегда...
   Вот только надо будет к Мадиньке-умнице завернуть, байками-россказнями  о
своем  хождении  потешить  да  насчет  сладости  жизни  на  путь  правильный
наставить  -  а  там  ищи  ветра  в  поле!  О  Махидушке  ему  как-то  и  не
вспомнилось...
   Между тем поднялись, аманты с факельниками вперед ушли,  а  Харр  как  бы
невзначай бросил спутникам:
   - Однако охрип я малость, вас забавляя. Может, теперь вы меня потешите? Я
ж даже толком не знаю, куда вы на ночь глядючи поперлись и какая вам будет с
того прибыль...
   Тут ему все обстоятельно и поведали. Идут аманты на Судбище, а еще  -  на
чужих харчах погостевать, на жженовских перинах понежиться. Само сборище  не
в стенах становых ожидается, а есть на то заповедный луг, много десятков лет
оберегаемый. Токмо господарям по нему ходить  дозволено,  а  чтоб  чужак  не
проник, обсажен он вокруг красной  стрекишницей  смертожальной,  кто  ступит
помрет к вечеру. Ход на  луг  один,  плитами  окаменными  вымощен,  столбами
подпорными обставлен, сверху кровлей  камышовой  прикрыт.  А  по  краю  луга
посажены деревья невиданные, потому как все деревья на  Многоступенье  вроде
бесполые, а эти - бабы: грудастые да задастые (хм,  надо  будет  обязательно
взглянуть!). Судить-рядить, похоже, не один день будут, не легкое  это  дело
нового бога принимать. Простой люд (это уже шепотом)  вроде  бы  и  рад,  да
амантам боязно.
   - А что, разве новый этот бог уже явил себя?
   - Не, об том не слыхать.
   Харру подумалось, что ежели что новенькое и объявится, то вот  эти  будут
знать в первую очередь. Ишь как складно обо всем доложили, смешно даже  -  и
что господари  о  советах  своих  тайны  держат!  Все  равно  слухами  земля
полнится.
   - А... каков он будет? - впрочем, напрасно спросил: о том даже  Наиверший
догадаться не мог.
   - Ну это ж понятно: птицей он предстанет невиданной, человеческим  языком
говорящей.
   Харр даже опешил от такого решительного ответа.
   - Почему же птицей, а не смерчем, не облаком, не рыбой и  не  в  скотском
обличье?
   - А потому что принесет его черный козерг с белыми копытами и  рогами.  А
кто на козероге удержится? Хребтина-то острая, не  сядешь.  Токмо  птице  то
доступно, и то ежели когтями вцепится. Или на голове, промеж рогов...
   И тут Харра точно ледяной водой обдало: он  вдруг  ясно  понял,  о  КАКОЙ
птице говорил его спутник. Он слыхал о них на  зеленом  Джаспере  -  злобные
могущественные  крыланы,  укрывающие  голову  своими  перьями  и  через   то
внушающие человеку свою волю. Рука сама дернулась к эфесу меча.
   -  ...а  птицы  говорящие  встречаются,  вон  у  аманта-Сумерешника   кур
длиннохвостый в клетке сидит, чуть что не по-евоному - орет дурным  голосом:
стр-р-ража! Стр-р-ража!..
   - Распотешил ты меня, - оборвал его Харр. - Спасибо. Помолчи теперь.
   Ему в голову не пришло задуматься, откуда  на  этой  затерянной  земельке
может появиться настоящий крэг; не отдавал он себе отчета  и  в  том,  какая
сила бросила его руку к мечу, хотя как будто и провались вся эта Ала-Рани  к
свиньям собачьим - будет ему ни жарко ни холодно; знал он только, что биться
ему супротив этого бога не на жизнь, а  на  смерть,  а  потому  лучше  всего
подстеречь тот миг, когда он, гад, вылупится.
   И уж не из того ли яйца, что у Иддса припасено?..
   Гадай не гадай, а теперь ему надлежало проникнуть на тайное Судбище, хоть
кровь из носу.
   Они подошли к воротам, когда край неба на востоке зазеленел  -  тоненько,
аж кислинка во рту засвербела. Подбежали жженовские стражи, спросили,  какую
снедь-питье аманты определяют на луг нести. Отделили кувшины, мешки с чем-то
мягким.
   - А ну-ка, сослужу я вам последнюю службу, - безапелляционно заявил Харр,
подхватывая самый тяжелый из кувшинов.
   Ему, блюдя неписаный договор, не  перечили.  Он  накинул  край  плаща  на
голову, чтобы не слишком бросаться в  глаза  своей  явной  нездешностью,  и,
оставляя позади своих спутников,  плавным  ходом  бегуна-скорохода  помчался
туда, где вдоль стены  мельтешили  всякие  служилые  люди  с  поднятыми  над
головой факелами.  И  не  ошибся:  тут  и  начинался  знаменитый  проход  на
судбищенский луг. На плитах, с двух сторон огражденных неуклюжими подпорными
столбами, широченными внизу и  стесанными  к  верхушке,  и  вовсе  давились;
каждый старался держаться  поближе  к  середке,  чтобы,  не  ровен  час,  не
столкнули с плит на острозубчатую гибельную траву, кроваво  щетинившуюся  по
обе стороны от крытого перехода. В самом  конце  его  трясущиеся  от  страха
телесы передавали  стражникам  свою  ношу  -  блюда,  подушки,  бурдюки;  те
осторожненько, едва ли не на цыпочках выносили утварь и яства на луг, скудно
освещенный всего парой факелов, и раскладывали под деревьями.
   Все это он охватил одним мгновенным взглядом,  исполненный  той  кипучей,
удачливой злости, которая будоражит ум и рождает  безошибочные  решения.  Он
сейчас ненавидел этот убогий, брехливый и туповатый мирок за ту легкость,  с
которой он готов был принять нового самовластного идола, и  в  то  же  время
наперед знал, что не даст этому свершиться.
   Он добрался до самого конца прохода, спустил кувшин с плеча  на  плиту  и
гаркнул:
   - Вино дивное, заговоренное на многолетие и в бою  неуязвимость,  дар  от
амантов курдыбурдыпупердейских!
   Поклонился и,  разворачиваясь,  умело  оттопыренными  ножнами  жахнул  по
кувшину. В общей толчее еще не разглядели, что случилось, но в  ночное  небо
поплыл несказанный дух медвяного нектара.
   - Разиня безрукий! - завопил Харр,  пиная  ближайшего  (и  ни  в  чем  не
повинного) телеса. - Воды! Замывайте плиты!
   Какое там - воды! Телесы, как один, бросились наутек, а навстречу мчалась
пронырливая стража, ясное дело, не смуту унимать, а  подставить  горсти  под
тягучую струйку, еще сочащуюся из кувшина.  Двое,  припав  к  земле,  лакали
по-собачьи из черной лужи, попыхивающей отсветами факелов.
   Харр отступил на два шага, огляделся - спины. Прыгнул на алую погибельную
траву, надеясь на спасительные свои сапоги, и спрятался за последний в  ряду
столб. На лугу не осталось  даже  факельщиков.  Он  перебежал  к  ближайшему
дереву, потом ко второму, к третьему... Вот и дух можно перевести.
   И только тут, подняв голову к рассветному небу, понял,  что  за  чудовища
окружают судбищенский луг. Честно говоря, такой несуразности он и  в  пьяном
кошмаре  вообразить  не  мог.  Неохватные  стволы,   невообразимо   корявые,
казалось, были сложены из разновеликих бочек, поставленных друг на дружку не
прямо, а как попало, так что  из  одной  порой  вырастали  три,  а  какая-то
свешивалась, готовая чудовищной каплей шлепнуться  на  землю;  иногда  ствол
точно обхватывало  перетяжкой,  и  он  истончался  до  размеров  человечьего
тулова, чтобы потом снова раскинуться дикими наростами и лишайными пузырями.
Ветви,  подстать  стволам,  узловатые  и   баснословно   мощные,   судя   по
раскидистости, тоже росли откуда попало и переплетались с соседними, так что
казалось, будто великаны-нелюди окружили  заповедный  луг,  положив  могучие
руки друг другу на плечи.
   Харр присел на корень, привалившись спиной к стволу; ему было  ясно,  что
вверх он заберется в одно мгновение, а сюда, где в каком-то шаге  от  корней
уже начиналась полоса багровых зарослей, не сунется никто. Как он и  ожидал,
суета мало-помалу утихала. Шаги на лугу шуршать перестали, видно,  все  ложа
были расстелены, еда-питье изготовлены. Харр осторожно выглянул: так и есть.
И проход весь пуст, только  на  дальнем  конце  сидят  рядком  стражи,  сюда
спиной, и не иначе как уминают то, что удалось под шумок с  господских  блюд
стянуть. Рассветало уже в полную ярь, так что самое время было  позаботиться
и о. себе.
   Это было привычно: раздобыл кусок - и на дерево,  ночевать.  Сейчас  дело
оборачивалось не просто сытью - перед ним были лучшие яства и напитки  всего
Многоступенья. Бурдючок пришлось  взять  наугад,  а  вот  в  дорожную  суму,
видавшую порой только сухую лепешку да вынутое из гнезда яичко, пошло только
самое лакомое.  Впрочем,  злость  не  прошла  даже  здесь:  ишь  гора  какая
наготовлена, а надолго ли запасешься?.. С той досадой  и  полез  на  дерево,
самое высокое и раскоряжистое. Кора была вся в глубоких узких дуплах,  точно
дерево дышало этими дырами как ноздрями. Харр опасался  одного:  как  бы  не
сунуть руку в гнездо диких пчел. Но ничего, обошлось.  Он  лез  все  выше  и
выше, выбирая развилку  поудобнее  и  одновременно  ощущая  то  мальчишеское
самодостаточное  наслаждение,  которое  возникает,  когда  ладно   и   споро
забираешься на самое высокое в округе дерево.  Наконец  долез  до  верхушки,
которая разваливалась  на  пять  одинаково  здоровенных  ветвей,  образуя  в
середке что-то вроде гнезда. Да, вот и скорлупки старых яиц  -  здоровенная,
видно, тут птичка когда-то обитала. Харр  выкинул  всю  труху,  не  на  луг,
естественно, на  красную  алчную  стрекишу.  Расстелил  плащ.  По  рассказам
всезнающих  кипенских  друзей,  начаться  Тридевятное  Судбище  должно  было
сегодня, в день, когда свет и тьма поделили сутки на равные доли, и точно  в
час, одинаково отстоящий от  восхода  и  от  заката.  Стало  быть,  можно  и
подремать.
   Он развязал бурдючок, и прежняя злость всколыхнулась при  воспоминании  о
так бесславно окончившем свой хмельной век  вересковом  меде.  Довольствуйся
теперь всякой бурдой... Он отхлебнул из бурдючка - в голову ударил  радужный
ослепительный вихрь. Ух ты, мать твою строфионью... Но вместо восторга снова
вскипела злость: уж ежели вы тут так навострились зелье божественное варить,
то что же остальную-то жизнь не обустроили?
   Так, с неизбывной желчью в  душе  и  перепелиным  крылышком  в  зубах,  и
захрапел. Впрочем, на земле того слышно не было.

***

   Махида проснулась, улыбаясь в полудреме  и  безотчетно  радуясь  легкости
обновленного тела. Напилась, как ночью, молока с остатней лепешкой;  положив
младенца  в  уголку,  слетала  к  водопойной  бадье  -  умыться  да  пеленку
застирать.  Из  накидки  всего-то  две  и  вышло,  беречь  надо.   Покормила
неназванного еще сына, вздохнула: был бы Гарпогар мужем примерным, ни за что
не рассталась бы... А  так  надо  идти  в  город,  Мадиньку  разыскивать.  В
соседнем сарайчике тоже кто-то дышал тяжко, порой даже мучительно постанывая
- видно, какая-то  горбанюшка  ноги  сбила,  теперь  мается.  Она  завернула
младенца в сухую половину накидки, мокрую  приладила  на  поясе  -  на  ходу
высохнет. Выбралась наружу, заботливо притворив дверь, и пошла в стан  вдоль
солдатских шатров, выросших за ночь точно грибы,  с  непривычки  пристраивая
сына то в одну, то в другую руку.
   Дом, где остановился  рокотанщик,  ей  указали  сразу.  Но,  поговорив  с
телесами, она пришла в недоумение: никакой женщины при молодом господине  не
видали. А уж тем более брюхатой. Сам же рокотанщик ушел с утра, не иначе как
возле судбищенского луга караул несет с запасными струнами.  Махида  слетала
туда - нету. Догадалась спросить, где тут повивальные бабки обретаются.  Две
их было на все становище, но ни к одной из них никаких носилок этой ночью не
прибывало.
   Оставалось надеяться только на случайную встречу с Шелудой - уж  если  он
привез сюда Мадиньку, то должен же хоть раз навестить!  Присела  в  ожидании
напротив  рокотанщикова  пристанища,  но   подошли   стражи,   прогнали:   в
праздничном стане побирухе делать  нечего.  А  тут  еще  пирлюха  назойливая
привязалась, кружит возле уха, досаду множит. А есть  все  больше  и  больше
хочется, видно, здоровущий постреленок, много молока высосал - нутро  замены
просит. Тут, как на грех, пряничник попался с целым поднос