вытаскивая
свой недавно обретенный меч из ножен  и  толчком  загоняя  его  обратно.  Не
наигрался еще.
   - Вот ежели нам по дороге  попадется  дэв  или,  на  худой  конец,  лешак
заплутавший...
   - Помолчи, сделай милость!
   Просека была наполнена густым предвечерним  звоном  невидимых  насекомых,
стрекотом не то пичуг, не  то  крошечных  зверьков  наподобие  свяничей,  но
главное -  в  нее  сливался  с  окрестных  холмов  терпкий  хвойный  настой,
отцеженный с кедровых крон полуденными солнечными  лучами  и  смешавшийся  с
колдовским   ароматом   только   что   отцветшего   папоротника.   В    этом
золотисто-чащобном мареве, казалось, медлительно  и  торжественно  вызревали
призраки чудес, сотворенных для кого-то другого - не для  нее.  И  даже  для
гнезда, которое нужно было сотворить где-то  здесь,  вдалеке  от  Бирюзового
Дола, эта узкая прорезь в почти непроходимой  заросли  напитанного  морскими
ветрами  хвойника  была  слишком   неуютной,   прямолинейной.   Для   гнезда
требовалась заповедная ложбинка, а отыскать ее можно было только с  воздуха.
Мона Сэниа досадливо оглянулась на своего спутника  -  тихрианский  бродяга,
которого не смущали никакие тяготы наземных дорог, смертельно боялся высоты.
Если поднять в воздух крылатого  скакуна,  то  и  харрадов  конь  устремится
вверх, и уж тут-то трусоватый, как и все задиры, менестрель  поднимет  такой
переполох, что сгонит  с  гнездовий  оба  птичьих  базара,  прилепившихся  к
восточному окончанию Игуаны.
   Принцесса досадливо поморщилась. Надо было взять в сопровождающие кого-то
из своих. Она не сделала  этого,  стараясь  каждый  раз  оставлять  наиболее
надежную  охрану  возле  малышей.  Свои...  Может  быть,   их   восторженная
влюбленность - это именно то, чего ей так  не  хватало  в  последнее  время?
Каждый из них и сейчас, не раздумывая, отдал бы за нее свою  жизнь;  разница
была только в том, что раньше это было  бы  готовностью  пожертвовать  собой
ради прекрасной и желанной  женщины,  а  теперь  -  ради  бесконечно  чтимой
повелительницы. Но для нее, с детства привыкшей...
   И тут черная четырехпалая рука бесцеремонно легла на ее поводья, а другая
воровато  скользнула,  обнимая  за  талию.  Конь  чутко  дернул  головой   и
остановился как вкопанный.
   - Ну так что, перепелочка ты моя непуганая, -  проворковал  над  ее  ухом
завораживающий, с томной ленцой, басок менестреля, -  может,  нам  и  впрямь
поразвлечься, раз твой князь не против?
   Стремительно бледнея от бешенства и отвращения,  она  вздернула  коня  на
дыбы, так что его страшные, в шипах,  копыта  мелькнули  перед  самым  носом
незадачливого кавалера.
   - Да ты что, дуреха? - в его крике послышалось искреннее недоумение. -  Я
же не с охалки, а жалеючи...
   А вот это был уже полный беспредел. Руки, привыкшие к  боевому  мечу,  не
соразмерили силы удара. Харр, как и все кочевники не  признававший  стремян,
вылетел из седла, и  в  этот  миг  оскорбленное  и  мстительное  воображение
принцессы выметнуло на  пути  его  падения  невидимую  пелену,  которую  все
джасперяне именовали стародавним,  ничего  не  значащим  словом  "НИЧТО"  и,
пройдя,  сквозь  эту  неощутимую  границу  джасперианского  мира  -  и  того
химерического, который был подсказал принцессе ее дурманящей разум  яростью,
он с размаху плюхнулся в самое гнилостное, самое стылое, самое бескрайнее во
всей Вселенной болото. В последний миг искра сострадания кольнула ее сердце,
и она осветила зеленую ночь, простершуюся над неоглядной  топью,  жутковатой
вспышкой одинокой звезды.
   "Вот и пусть постранствует, -  сказала  она  себе,  одновременно  пытаясь
унять бившую ее дрожь и силясь улыбнуться - то и другое не  очень-то  у  нее
получалось. - Помыкается по такому-то свету. Охладится. И больше  о  нем  не
думать! "
   Она пригнулась к шее коня, поднимая его  в  полет.  Ветер  и  хлестнувшие
слева игольчатые лапы исполинских деревьев вернули его  к  действительности.
Не на прогулку же она выехала - надо искать место для Кукушонкова  отпрыска.
Она вдруг поймала себя на том, что думает о  будущем  птенце  совсем  как  о
человеческом детеныше. А  почему  бы  и  нет?  Кукушонок  -  не  поводырь  в
отставке. Он - член семьи.
   Белая тень скользнула над ней -  Гуен,  пропадавшая  неизвестно  где  все
последние дни. Еще одно существо,  состоящее  со  всеми  ними  в  непонятных
родственных отношениях. Исполинская птица легла на  левое  крыло,  вместе  с
конем описывая широкий круг над лесистым островом, протянувшимся с запада на
восток, точно гигантский ящер, подставляющий южному солнцу свой правый  бок.
Сходство подчеркивали четыре крошечных  островка,  попарно  прилепившиеся  к
каждому боку - во время отлива они смыкались с сушей, так что на  них  можно
было перебраться, не замочив ног. До сих пор ни  у  кого  из  островитян  не
появлялось желания совершить экскурсию на эти  неуютные  скалистые  выступы,
так же как и Бирюзовый Дол, несомненно,  вулканического  происхождения,  тем
более что два из них были непроходимо загажены сонмищем морских птиц;  ввиду
их сходства с игуаньими лапами их так и называли -  Правая  Передняя,  Левая
Задняя... Сокращенно ПэПэ, ЭльПэ, ПэЗе и ЭльЗе, а между собой, когда это  не
могло коснуться принцессиных смуглых ушек, дружинники величали их по-своему:
Попа, Лопа, Пиза и Лиза. Копь и сова набирали высоту,  так  что  все  четыре
"лапы" были видны сверху одновременно.
   -  Послушай,  Гуен,  -  крикнула  мона  Сэниа,  заглушая  свист  воздуха,
рассекаемого кожистыми крыльями ее коня, - а если бы ты хотела свить  гнездо
- где бы ты это сделала?
   Желтые солнечные глаза уставились на принцессу холодно и бессмысленно. Ах
да, она ведь понимает только зычные команды, к которым приучила ее  Таира...
Но в следующий миг тугие белые перья сложились так, что птица  стала  похожа
на наконечник громадного копья, направленного безошибочно на левый  передний
мыс. Конь едва поспевал за нею. Шелест игольчатых лап под его брюхом,  потом
отвесный обрыв  с  четкими  уступами  ступеней  и  обломки  легкого  мостка,
переброшенного на островок, отделявшийся от массива суши во  время  прилива.
Вогнутая верхушка конусообразного мыса была пестрой,  словно  ее  забрызгали
краской с кисточек Ардиени. По краям что-то настораживающе поблескивало.
   Это место было миниатюрной копией Бирюзового Дола -  радужная  плошка  не
более тридцати шагов в поперечнике. И с какой-то сероватой дырой посередине.
   Копь сложил крылья и следом за Гуен  бережно  опустил  свою  всадницу  на
многоцветный ковер. Не сходя с седла, она огляделась.
   Пегая пелена, устилавшая впадину, оказалась безобидным мхом, а  глинистая
масса в середине - разрушенным свяничником; у солнечной стены  был  сооружен
каменный навес из плитняка, в глубине которого виднелся нетронутый  временем
алтарь из белого камня, не загаженного ни плесенью, ни  лишайником.  Золотая
фигурка свянича тускло мерцала в тени каменного  козырька.  Это  место  было
священно, но не вызывало ни трепета, ни благоговения  -  здесь  было  просто
тепло и покойно. Пушистый, завораживающий своей  шелковистостью  мох  так  и
манил ступить на него босыми ногами, и, опустившись на него, можно  было  бы
часами предаваться неспешным и несуетным мыслям. Но вот  заниматься  любовью
здесь было бы просто неловко - уж слишком царственно и равнодушно взирало на
гостей золотое жуковатое существо, забытое здесь много десятилетий назад.
   - Спасибо, Гуен, - сказала мона Сэниа и, перегнувшись  с  седла,  впервые
рискнула погладить тугие белые перья.

***

   Поздно вечером,  когда,  уложив  малышей,  мона  Сэниа  ожидала  мужа,  в
притемненных  спальных  покоях  зазвучал  голос.  Он  то  утихал   до   едва
различимого шелеста, то резал ухо пронзительными металлическими нотами - так
всегда бывает, когда звуки пересылает кто-то другой.  Это  было  естественно
Ких никогда не слыл виртуозом в области передачи голоса.
   Поразило мону Сэниа другое - какая-то несвойственная Юргу потерянность.
   - Мне придется немного задержаться... Ты понимаешь, это очень нужно...
   - Что со Стаменом? - перебила она его.
   - Со Стаменом? Со Стаменом все в порядке... То есть так  же.  Просто  мне
нужно слетать на космодром. Киху передали картинку по  видеосвязи,  он  меня
перебросит.
   - Что...
   - Сэнни, я не знаю, что будет. Вернусь - расскажу.
   - Я сейчас возьму Юхани и буду рядом с тобой.
   - Ох, только не это!
   Она отшатнулась, точно ее ударили. С трудом разжала губы:
   - Юрг, это... женщина?
   - Да, да. О черт, все слова из головы вылетели... Юшку береги. Я скоро.
   И - все. Тишина.
   Она подняла с пола походный плащ, зябко закуталась. Впервые ее муж был  в
беде - и оттолкнул ее, когда она захотела встать рядом. Маленький  кораблик,
служивший им спальней, позволял сделать всего шесть шагов вперед - и столько
же назад. Так она и  металась,  взад  -  вперед,  налево  -  направо,  точно
жучок-водомерка на тихой заводи, пока в соседнем шатровом покое не  раздался
едва уловимый серебристый звон.
   Сэниа замерла и вскинула голову - ее насторожила  неопознаваемость  этого
мелодичного, совсем не опасного звука. Не оружие. И не посуда. Музыка?
   Она выхватила из-под подушки  маленький  десинтор  (на  одной  планете  с
крэгами жить - с оружием не расставаться!) и, загасив светильник,  осторожно
выглянула в соседнюю комнату - там, в плоской серебряной  чаше,  забытой  на
столе,  наливалось  живым  свечением   небольшое   перламутровое   яйцо,   и
жуки-фонарщики, не решаясь приблизиться, пугливо кружили над ним.

***

   Юрг вернулся только к полудню  -  измотанный,  растерянный  и  виноватый.
Сразу прошел в детскую, даже не заметив Кукушонка, настороженно оберегающего
свое яйцо, уселся прямо на пол возле  колыбели,  свесив  руки  между  колен.
Поматывая головой, словно пытаясь отогнать от себя  кошмар  прошедшей  ночи,
проговорил:
   - Вернулась жена Стамена.  -  Мона  Сэниа  поняла,  что  он  не  в  силах
произнести: "мать Таиры". - Из марсианской кругосветки. Я не мог  понимаешь,
не мог, не имел морального права взвалить на Стамена ЭТО...
   Она поняла, что значит "это" - Юрг не позволил Стамену пройти  еще  через
одну муку - рассказ о гибели дочери. Принцесса не могла понять другого:  что
такое  "моральное  право",  но  почувствовала,  что  сейчас  не  время   для
расспросов. Командору и так досталось. Она опустилась рядом с ним на  ковер,
прижавшись щекой и теплым обручем офита к его руке.
   - Сэнни, - прошептал он едва слышно, -  что  нам  делать,  чтобы  уберечь
нашего Юхани?..
   Принцесса сама задавала себе этот вопрос тысячу  тысяч  раз,  но  сейчас,
когда он с таким отчаянием  прозвучал  из  уст  мужа,  чаша  ее  материнских
страхов вдруг переполнилась.
   -  Мы  найдем  Светлячка,  -  твердо  проговорила  она,  подняв  на  Юрга
потемневшие до черноты глаза, - и после этого Юхани всегда и везде  будет  с
нами - в путешествиях, сражениях, любой беде и опасности. Принц трех  планет
не должен расти под моей юбкой!
   И Юрг даже не удивился. Только пробормотал:
   - Так ведь сколько еще придется искать...
   - Кукушонок снес яйцо. Птенец подрастет быстро, Пы уже сейчас  ни  о  чем
другом не говорит, кроме того, как будет  с  ним  нянчиться.  Сейчас  они  с
Флейжем пух собирают для гнезда.
   - Где место нашли?
   - Гуен подсказала - на Левопередней.
   - Надо будет посмотреть. Пригони нам с Харром по кобылке...
   - Я отослала Харра назад, - быстро проговорила она, опуская глаза. Что-то
утомили меня его  шуточки.  Остроумие,  уместное  в  конюшне,  но  не  возле
колыбели нашего сына.
   Ого! Это была речь королевской дочери.
   - Как это - назад? - не понял Юрг. - На Тихри?
   -  Надеюсь.  -  Мона  Сэниа  вспомнила  абстрактное  болото  и   невольно
поежилась. - У него будет возможность попутешествовать по незнакомым землям.
Ты недоволен?
   - Нехорошо. - Юрг потер подбородок. - Я же обещал ему свой меч!
   - У него один из лучших мечей из моей оружейной!
   - Я обещал - свой.
   - Пусть будет так - я ему переброшу и твой тоже. И еще дюжину. Для  Тихри
это - несметное богатство. А сейчас займемся гнездом.
   - Знаешь, а ведь мы так и не слушали его песен...

***

   Яйцо росло не по дням, а  по  часам,  и  в  перламутровых  переливах  его
нежной, чуть тепловатой скорлупы все явственнее проступали  голубые  оттенки
то ли отсветы летнего моря, притихшего у подножия скалистого островка, то ли
память о пронзительной, унаследованной от отца синеве глаз маленькой Фирюзы.
Пыметсу,  бессменно  обосновавшийся  под  каменным  козырьком,  то  и   дело
подсовывал под него невесомую пену гагачьего пуха, доставляемую  с  птичьего
базара неугомонным Флейжем. Так же неотлучно находились возле яйца  еще  два
стража: Гуен и Кукушонок. Все трое ревниво поглядывали друг на друга, словно
каждый из них чувствовал  себя  единоличным  родителем  будущего  птенца.  В
неистовой преданности Пы принцесса не видела ничего  удивительного:  младший
дружинник, туповатый и неповоротливый всюду, кроме поля боя, вызывал легкие,
хотя и не всегда безобидные насмешки собратьев по оружию, и вот  теперь  ему
именно ему! - было поручено дело первостепенной важности: выведать  название
той звезды, возле которой находилась родина Шоео.
   Но Юргу, ежедневно навещавшему гнездовье и внимательно  приглядывающемуся
к сыну верховного судьи, чудилось иное - безотчетная радость при одной мысли
о том, что с ним снова будет его собственный крэг...
   Малыш вылупился на девятый день, едва первая луна  выбелила  пестрые  мхи
гнездовья. Мона Сэниа и Юрг, появившиеся здесь сразу же, как до них  долетел
восторженный зов Пыметсу, с естественным  восторгом  разглядывали  крошечное
пернатое чудо. Новорожденный птенец, не крупнее голубя,  тем  не  менее  был
точной  копией  взрослого  крэга,  ничем  не  напоминая  мокрых  беспомощных
малышей, появляющихся в гнездах обыкновенных птиц. Белый на  первый  взгляд,
он сохранил на своем оперенье тот голубоватый перламутровый  отлив,  который
был  присущ  скорлупе  яйца;  клюв,   коготки   и   изящный   хохолок   были
темно-голубыми.
   - Фируз! - негромко позвал Кукушонок.
   И  новорожденный  крэг,  в  первый  раз  расправляя  подсвеченные   луной
лазоревые крылья, легко порхнул навстречу родителю.
   - Прелестно, - прокомментировал Юрг. - Урыдаться можно.
   Мона Сэниа встревоженно вскинула ресницы - так ведь верного  Кукушонка  и
обидеть недолго.
   - Не будем им мешать, - проговорила она,  отступая  назад  и  увлекая  за
собой мужа. - Подрастай побыстрее, Фируз, ты - наша единственная надежда!
   А очутившись у себя в спальном покое, она недоуменно взглянула на Юрга:
   - Что с тобой, муж мой, любовь моя? Разве можно оскорблять того, кто  нам
верен?
   - Да у меня и в мыслях не было! Хотя - крэг все-таки...
   - Его воспитают Гуен и Кукушонок, а верность завету - в  природе  крэгов.
Не их беда, что венценосный синклит заставляет их творить зло...
   - Сэнни, да что с тобой? Еще немного, и ты начнешь  этим  тварям  клювики
вытирать!
   - Я только справедлива, чему учили меня с малолетства  (ого,  снова  речь
королевской дочери!). Всем нашим джасперианским крэгам я  свернула  бы  шеи,
последовательно, поодиночке  и  с  наслаждением.  Но  Кукушонок  и  его  сын
исключение. Значит, могут быть исключением и другие. Кстати, что ты сделал с
золотым яйцом, которое предназначалось нашему Ю-ю?
   Юрг задумчиво почесал в затылке:
   - Если память мне не изменяет - выбросил на помойку. До того ли было!
   Их глаза встретились, и оба поняли, что  думают  об  одном:  если  бы  не
обстоятельства, может быть, у них бы  сейчас  было  на  одного  члена  семьи
больше.
   - Сделанного не воротишь, - вздохнул Юрг. - Будем теперь надеяться на то,
что  наша  кроха  окажется  акселератом  и  будет  расти  так  быстро,   как
предсказывал его папаша.
   Он хотел еще добавить: а много ли мы знаем об истинной природе  крэгов  и
что в нее заложено? Но промолчал, потому что ответить на этот  вопрос  Сэнни
не смогла бы. Вот разве что Алэл...
   А Фируз, кажется, действительно был акселератом. Через неделю он был  уже
величиной с фазана, через две - с глухаря, через месяц он уже укутывал плечи
Пыметсу легким перовым покрывалом, и принцессе пришлось  пожертвовать  своим
единственным зеркалом, привезенным с Барсучьего острова,  чтобы  ее  младший
дружинник,  точно  красна  девица,  мог  постоянно  любоваться  шелковистыми
павлиньими  переливами,  которые  ласково  попыхивали  на  молочно-бирюзовой
поверхности его живого убора. Юрг ворчал что-то про "нарциссов комплекс", но
все меры перевоспитания  самовлюбленного  молодца  решил  отложить  до  того
времени, когда он выполнит свою задачу. Темные, как египетская ляпис-лазурь,
коготки еще не дотягивались до  запястий,  и,  чтобы  удержаться  на  плечах
молодого хозяина, Фируз вцеплялся в тонкий  обруч  офита,  так  что  крылья,
обвиваясь  вокруг  головы,  превращались  в  затейливую  чалму,   увенчанную
горделивым хохолком. Залюбуешься. И  чтобы  это  любование  не  перешло  все
мыслимые границы, Юрг придумал  для  Пыметсу  нелишнюю  тренировку:  по  его
просьбе Сорк нарисовал по памяти все магические карты, бывшие в игре с эрлом
Асмуром; перед дружинником складывали колоду, из которой попеременно изымали
какую-нибудь пару карт, и он должен  был  за  одну-две  секунды  установить,
каких картонных картинок не хватает.
   Худо-бедно, а к концу месяца он с этой задачей уже справлялся.
   И все-таки когда мона Сэниа, поутру появившись в пестроковровой плошке на
верхушке Левопередней, сказала: "Пора!" - Пы  побледнел  и  хватанул  воздух
ртом. И что он волновался - ведь в прошлый раз отправился в отцовский  замок
с легким сердцем, хотя и с той же задачей? У  принцессы  удивленно  дрогнули
брови, но нечаянная мысль - а не девицу ли какую вспомнил дружинник, что так
взволновался -  остановила  чуть  не  сорвавшийся  с  губ  вопрос.  Впрочем,
ответить  на  него  Пыметсу  все  равно  не  смог  бы:  его  томило  неясное
предчувствие, угнездившееся непонятно где - так перед  медленно  вызревающей
грозой каждая жилка в теле наливается тягомотной стынью...  А  ведь  мечтал,
что полетит  в  отцовские  хоромы,  как  молвь-стрела  легкокрылая,  несущая
солнечную весть.
   Но счастье вернулось к нему полной мерой, как только он почувствовал  под
сапогом гулкий камень отцовского двора. Он размашисто шагал по серым плитам,
неся на сгибе  локтя,  точно  кречета,  диковинную  голубовато-перламутровую
птицу, какой  не  видывал  еще  никто  на  Джаспере,  и  все  многочисленное
семейство верховного судьи, высыпавшее из хоромины, позамирало, разинув рты.
Пы с изумлением отметил, что все они как один были  в  новеньких  обручах  с
черными глазками, но тут же следом выметнулись  сервы,  да  не  какие-нибудь
кухонные, а парадные, изукрашенные резьбой и воронеными накладками с цветным
стеклом вместо самоцветов - раньше таких брали  на  приемы  да  балы,  чтобы
несли за хозяином плащ, а если вдруг подвернется благодатная  оказия,  то  и
все остальное, вплоть до исподнего.
   Но сейчас парадные сервы несли шесты с  перекладинками,  тоже  причудливо
изукрашенные, и на верхушке такого сооружения  лениво  ниспадал  всем  своим
оперением сонный крэг. Теперь вот так, значит.  Пы  знал  отца  -  если  что
заводилось при  королевском  дворе,  то  он,  как  верховный  судья,  первым
перенимал новшество, чтобы в случае чего иметь право попенять  тому,  кто  к
монаршим нововведениям недостаточно внимателен.
   Братья  и  сестры,  все,  как  и  он  сам,  черноволосые  и   низколобые,
остолбенело следили за его триумфальным шествием; когда же он приблизился  к
кованой двери, даже днем угрюмо затворенной от  солнечных  лучей  (скуп  был
батюшка-судья, ковры берег старинные, чтобы на солнце  не  повыгорали),  обе
створки вдруг широко распахнулись, и на двор, распрям