рачнел, потому что на ум  пришло
предположение: эта тоже к его бусам дареным приглядывается.  И  зря.  Сейчас
все, что было с ним на далекой земле-Джаспере, казалось улетевшим  сном,  от
которого остались, правда, сапоги с камзолом,  меч  да  вот  стекляшки  эти.
Одежу он скидывал, меч возле себя клал, а вот с бусами не расставался,  были
они всегда теплыми, как добрая память.
   - Я тут  утречком  одного  спасал  от  зверюги  хвостатого,  страшенного,
проговорил он, принимая от Махиды полную чашу ухи, - так тот  тоже  на  меня
все пялился. А потом на службу к себе приманивал. Да я... Эй, Махида, да что
это ты стол только на двоих накрыла?
   Махида уселась  напротив,  аккуратно  держа  на  коленях  чашу  на  чисто
выскобленном подчашнике, а Мади все вынимала из  плетеной  кошелки  глиняные
кувшинчики, продолговатые караваи, связки сушеных плодов.
   - А чего ее кормить? У нее каждый день стол накрыт, и без всяких трудов!
   В голосе Махиды прорвалась такая Полновесная зависть, что Харр  внутренне
поежился - ох и обидела она, поди, младшую подруженьку!
   Но Мади и бровью не повела. Харр выудил из своей чаши кусок порозовее, на
подчашнике подал девушке:
   - На-ка, присядь да повечеряй с нами, а то мне кусок в горло не лезет.
   - Я не затем пришла, господин мой Гарпогар, - она  остановила  его  таким
сдержанным и в то же время исполненным достоинства  жестом,  что  ему  стало
ясно: такую не обидишь. - Мне послушать тебя дорого. Скажи, уж не аманта  ли
стенового ты утром спасать решился?
   - А я и сам не знаю. Волосья у него черные на лице вот такими ободьями. А
ты почему решила, что это амант?
   - Ну, во-первых, у тебя на сапог зеленище капнуло, а его  лишь  на  одном
придворье добывают; во-вторых, за тобою пирлипель летела светло-серая, а они
там обитают, где глина серая сложена, -  значит,  у  того  же  стенового.  И
потом, Махида тебе ни одной монетки не дала бы  -  так  какими  деньгами  ты
расплачиваться собирался? Выходит, все тот же стеновой тебя наделил.
   - Она у нас больно умная, - вставила Махида,  на  сей  раз  уже  с  малой
толикой зависти.
   Да уж. Он хотел было заметить, что чересчур большой ум девку  не  красит,
но воздержался, а вместо этого почему-то  принялся  хвастливо  рассказывать,
как сел на бугорчатую спину страшилища, а потом еще и тянул  его  за  хвост.
Подружки ахали и хлопали ресницами.
   - И как это тебе зверь-бл„в ноги не перекусил? Такие сапоги даром пропали
бы! - сокрушалась Махида.
   - Я б ему перекусил! А зачем его, гада такого, вообще кормить-держать?
   - Как зачем? А откуда тогда зеленище брать? Амантовы  телесы  что  угодно
помажут - хоть мису глиняную, хоть кирпич настенный, хоть лапоток лыковый  и
как зеленище засохнет, так уж ни разбить, ни проткнуть, ни разорвать. Только
руки сразу в трех водах отмочить надобно, а то зеленище в глубь живой  плоти
прорастет, потом с мясом вырезать придется. Вот  завтра  убивца  к  окаменью
присудят, так всего с ног до головы и обмажут.
   Харр вспомнил скрюченные фигуры на крыше амантова дома и,  не  скрываясь,
содрогнулся:
   - Одного не пойму: как же тогда такого  живодера  столь  ласковым  словом
называют - амант?
   - Так он и есть ласковый, когда  стену  нашу  неприступную  холит-гладит,
трещинки высматривает, песни ей  поет  воинственные,  чтоб  стояла  прямо  и
гордо, чтоб ни перед каким врагом не расступилась,  не  рассыпалась.  Каждый
день на рассвете он ее с рокотаном обходит, во  сне  одну  ее  видит,  женой
любимой называет...
   - Ну вот видишь, - обернулся он к Махиде, - я ж тебе  говорил  -  я  тебе
амант и есть.
   На сей раз она не испугалась, а просто возмутилась:
   - Да как же можно не понять, господин мой? Ты  меня  просто  трахаешь  за
бусы ракушечные, за монетки зелененые. И вся недолга.
   Так с ним еще никто не разговаривал. Он покосился на Мади - та  деликатно
обсасывала рыбью косточку.
   - Ну, со стеною ясно, - сказал  он,  протягивая  Махиде  чашу  за  второй
порцией, - а какое вы-то имеете к нему отношение?
   - А никакого, - удивилась Махида. - Разве я  не  говорила  тебе,  что  мы
состоим в подных у лесового аманта?
   - Ага, припомнил, значит, вы вместе с ним лесу молитесь?
   Девушки изумленно переглянулись.
   - Лес - амантов вседержитель, -  наставительно,  как,  наверное,  поучала
младшего братишку, проговорила Мади. - У нас каждый имеет  своего  бога,  по
вольному выбору.
   От  непомерного  удивления  он  закрыл  рот,  не  успев  вынуть  из  него
чашечку-хлебалку. Зубы лязгнули по костяной ручке.
   - Во сдурел народ! А не жирно ли это будет - каждому по богу?
   Подружки одинаково поджали губы.
   - Да ладно обижаться-то! Я спрашиваю,  потому  как  на  нашей  земле  все
по-иному.
   Но рассказывать о своей земле - не хотелось - наговорился, напелся он  за
чужими столами, а сейчас вдруг ощутил блаженное  довольство  именно  оттого,
что сидел он господином, а два девичьих голоска журчали, услаждая его слух.
   Вы давайте рассказывайте!
   - У меня бог коровой, - сказала Махида, - я как по лесу иду  -  за  корой
приглядываю. Где трещина, дырочка - глину возьму, замажу. Зато всегда  знаю,
где коры гладкой, длинноленточной взять, хоть на лапотки, хоть на  кольчугу,
хоть двор оплести. А  у  Мади  вон  -  пуховой,  что  птенцов  новорожденных
бережет. Ничего она с него не имеет, хотя каждый раз, в лес идючи, крошки со
стола берет, чтоб возле гнезд рассыпать. Зато птиц в лесу - видимо-невидимо,
потому как бог ее хорошо кормлен и оттого заботлив.
   Харр хотел сказать, что птиц в лесу  вдосталь,  потому  как  пирлей  этих
приставучих  -  хоть  сетью  греби.  Жирные.   На   таких   пернатой   твари
откармливаться - лучше не надо.
   Однако вспомнил про поджатые губки - промолчал.
   - А ты сам-то, господин мой  Гарпогар,  какому  богу  молишься?  -  робко
спросила-таки Мади.
   - А никакому.
   - Вот бедненький! - искренне вздохнула Махида.
   Они, дуры-девки, еще жалеть его вздумали!
   - Говорю ж я вам, в нашей земле все по-умному. Молятся те, кому положено,
- солнцезаконники называются. Просят солнце не уходить за край  земли...  Да
только зря глотки  надрывают.  А  мы,  люд  простой,  только  радуемся  ему,
красному, добрым словом поминаем.
   Махида слушала, только головой покачивала, точно он байку плел;  Мади  же
впитывала его россказни жадно и недоверчиво, даже губы шевелились, как будто
каждое его слово она пробовала на вкус.
   - Я не обижу тебя  недоверием,  господин  мой  Гарпогар,  -  она  подняла
смуглый палец, на который тут же уселась рыжая пирлипель, - если спрошу: как
же можно почитать за бога далекое солнце, если его нельзя ни  погладить,  ни
приголубить, ни прислониться к нему... Как оно узнает, что ваши  аманты  его
любят?
   - А на какую такую радость его гладить, девка оно, что ли? Но  кто  видал
землю ночную, бессолнечную, знает: нет  жизни  без  него,  светлого.  Черной
немочью,  прозрачной,  бестелесной  покрывает  небо  землю,  стеклом   белым
скованную. Ни травинки, ни деревца не зеленеет, ни одна тварь  земная  дыхом
не дышит, только локки ледяные да джаяхуудлы волосатые,  нелюдь  смурая,  от
мороза лютого окоротясь,  по  сугробам  ползают.  Примерзают  к  земле  тучи
стоячие, пока их ураган-ледяная сечь от  нее  не  оторвет  да  на  дыбки  не
поставит стеной нерушимою. И нет силы, чтоб растопить ее, кроме лучей жарких
солнышка весеннего...
   - И долга ли такая ночь? - ежась от страха, спросила Мади.
   Харр встряхнулся - Ах  ты,  строфион  тебя  заклюй,  и  не  заметил,  как
увлекся, наболтал тут с три короба по привычке.
   - Вот ежели б сейчас, милая, был по-нашему вечер, то утро  наступило  бы,
когда у тебя за подол четверо внуков цеплялось бы.
   Она быстро опустила голову - не поверила, значит. А он-то ее за разумницу
держал!
   - Да ежели бы не солнышко ваше утлое, зеленушное,  не  шуметь  бы  вашему
лесу; кабы не лучи  палящие,  стыть  бы  вашему  ручью  льдом  неколотым;  в
холоду-ночи и стена ваша рассыпалась бы, потому  как  блевотина  непотребная
без солнца не высохла бы... Да  что  там  говорить!  Над  всеми  богами  бог
светило ясное, так что  все  ваши  остальные  идолы  -  придумка  никчемная,
похерил бы я их на вашем месте.
   Мади обвела широко раскрытыми глазами потемневший  двор,  почему-то  едва
слышно прошептала:
   -  Крамольные  речи  держишь  ты,  господин  мой  Гарпогар,  а  пирлипели
почему-то не гневаются, светом не наливаются...
   - Должно, дождь собирается, - предположила Махида,  запрокидывая  голову,
чтобы оглядеть небо. - Вот они и жмутся ко мне под крышу, привыкли, что ее и
градом не пробивает.
   Она демонстративно зевнула - как показалось Харру,  намекая  подружке  на
то, что ей пора бы и честь знать.
   Упоминание  о  дожде  навело  менестреля,  против  воли  что-то  чересчур
разговорившегося, на более практические мысли:
   - Коли дождь-косохлест намечается, не худо бы подумать, чем согреться. Не
разживешься ли; Махидушка, кувшинчиком чего покрепче, чем твоя ушица?  Да  к
бабке загляни, голову рыбью снеси! А меня пока твоя подруженька развлечет...
   Махида   презрительно   выпятила   нижнюю   губу,   отчего    не    стала
привлекательнее, а Мади спокойно заметила:
   - Развлечь тебя я, господин мой, не сумею. На то у тебя Махида.  Но  если
позволишь, спрошу тебя еще кое о чем.
   - Красивая ты девка, ну прямо как писаная. А вот что настырная, так учти,
мужики тебя за то любить не будут.
   - Мне этого не надобно, господин мой.
   И опять в ее голосе было столько неподдельной кротости, что Харр,  кобель
неисправимый, искренне ее пожалел - с  таким  нравом  и  в  девках  остаться
недолго, скорбной нетелью весь свой век прокуковать.
   - Да ладно уж, спрашивай, пока Махида нам кувшинчик промышлять будет.
   - Ну-ну, чешите языки, - высокомерно  обронила  та,  исчезая  за  дверной
циновкой.
   Харр взял себе на зарубку, что она слишком часто теряет почтение к  нему,
благородному рыцарю по-Харраде, и начинает обращаться с ним, как  со  своими
завсегдатаями.
   Мади приманила на руку слетевшую было рыжую пирль,  и  Харр,  никогда  не
любивший насекомых  тварей,  весьма  досаждавших  ему  на  степных  дорогах,
невольно залюбовался переливами солнечно-рыжих  крылышек,  не  перестававших
меленько трепетать даже  тогда,  когда  эта  букаха  опускалась  на  твердую
поверхность. Ему никак не удавалось сосчитать, сколько же у нее крыльев: два
или четыре. Просто дрожал маленький незлобивый огонек,  и  глядеть  на  него
было и забавно, и чуточку тревожно.
   - Скажи, господин мой, много странствовавший, всегда ли  на  твоей  земле
был только один бог? - спросила Мади тихо, по так серьезно,  словно  это  не
было праздным любопытством.
   Харр задумчиво почесал  волосатую  грудь,  так  что  тихохонько  брякнули
стеклянные бусы:
   -  Вообще-то  про  это  надо  бы  сибиллу  какого-нибудь  попытать,  они,
дармоеды, долгонько живут... Но вроде  поклонялись  на  разных  дорогах  где
птицам, где зверью, где хлебу. Вон анделисовы пустыни, что  для  вещих  птиц
понастроены, с давних времен возле каждого города стоят. На Оцмаровой дороге
ежели съедят какую-нибудь дичинку, тут же колобок глиняный катают и  втыкают
в него косточки - жертва богу  охоты  и  добычи.  Светильники  в  прощальных
воротах зажигают, стараются, чтоб ни один огонек не дрогнул - тогда ветряной
бог до следующего стойбища ни  смерча,  ни  урагана  не  нашлет.  А  вот  на
Лилилиеровой дороге еще недавно, говорят,  на  деревьях  струны  натягивали,
чтобы листья, за них задевая, услаждали небо звуками причудливыми; за  то  и
прозвали Лиля Князем Нежных Небес. Но  только  все  равно  выше  солнца  нет
ничего на свете, оно - и бог, и причина, и сила всего сущего.
   - Крепко ты веришь, господин мой...
   - Та вера крепка, которой разум  сопутствует,  но  это,  обратно  же,  не
женского ума дело.
   Мади помолчала, потом проговорила - тихо, но убежденно:
   - Я так не думаю, господин мой Гарпогар.
   Харр глянул на нее с изумлением и вдруг почувствовал, что кого-то она ему
напоминает. Но слишком  много  женских  лиц  теснилось  в  его  многогрешной
памяти, чтобы вот так, с лета, припомнить - кого.
   - Сколько дорог переходил, что вдоль, что поперек, -  нигде  не  видывал,
чтобы бабы с богами якшались. Дело женское -  мужика  привечать-ублажать  да
себя холить, обратно же ему на погляд. Вон Махиду хоть возьми: с лица,  я  б
сказал... ну да не о том, а  то  еще  наябедничаешь  ей  по  бабьему  вашему
обычаю. Но ты сочти: на каждой руке у нее по пятку запястий, да на ногах  по
два, да вокруг ушей  обвязки  бисерные,  на  каждой  косице  шарик  смоляной
благовонный. Теперь на себя глянь: сирота непривеченная. Или дед твой скуп?
   - Иофф не скуп, бережлив он и меня ни к чему не приневоливает. Только  не
любит, когда я к Махиде захаживаю.
   - Ну, ясное  дело  -  ты  у  нее  женскому  обряду  научиться  можешь.  И
поторапливайся, девонька, потому как хоть и глядеть на тебя  любо-дорого,  а
ведь всякий мужик из вас двоих Махиду выберет. Помрет твой дед, и останешься
ты одна, как перст.
   Про нетель он уж промолчал, но она и без того вдруг понурилась и  сжалась
в  комочек.  Совсем  как  эта...  как  ее...  младшенькая  дочка  островного
королька-ведуна. Тоже бессчастная.
   Острая жалость резанула его по сердцу. Он пригнул голову и стащил с  себя
ожерелье хрустальное, которое вдруг оказалось столь  тесным,  что  едва-едва
голова прошла - не хотело расставаться с хозяином, что ли?
   - На-ка, горемычная, - он протянул ей  позванивающую  нитку,  сверкнувшую
холодным изумрудным блеском в первом луче злой звезды, только что  взошедшей
над вечерним городом. - Носи, не кручинься.
   Она глядела на него, широко  раскрыв  ясные  свои  глаза,  как  будто  не
понимала, о чем он говорит. Он покачал головой  -  ох  и  бестолковая!  -  и
попытался сам надеть ей бусы на  шею.  Она  замахала  маленькими  ручками  и
закурлыкала, как маленький журавлик-подлетыш - "урли-юрли,  аорли-маорли..."
На другом языке заговорила, что ли?
   - Да не кобенься ты! - с досадой  проговорил  он,  уже  сожалея  о  своем
благом  порыве  и  опасаясь,  что  сейчас  ворвется  разъяренная  Махида   и
перехватит подарок - с нее станется.
   Ожерелье упало на смуглые плечики, засветилось по-княжески  -  все  цвета
радуги; рыженькая пирль, шарахнувшаяся было  прочь  от  его  рук,  мгновенно
присоседилась на крупной бусине и так яростно заработала крылышками, что  по
всей хижине шорох пошел. Широко раскрытые глаза Мади стали совсем  круглыми,
кровь бросилась ей в лицо, отчего оно стало  сразу  пунцовым;  она  отчаянно
затрясла головой, закусив губы, точно повторяла про  себя  беззвучное  "нет,
нет, нет!". А потом вскочила на ноги и  резким  движением  сбросила  с  себя
пирлипель, вошь свою  летучую  ненаглядную,  отчего  та  мгновенно  налилась
жгучим светом; все остальные пирли, до того мирно приютившиеся по стенам  да
углам, из соединства с обиженным родичем тоже разом снялись со своих мест  и
превратились в  маленькие  мерцающие  облачка,  внутри  каждого  из  которых
холодно  сияло  живое  ядрышко.  Но  Мади,  не  обращая  внимания   на   это
светлячковое сонмище, с исказившимся,  как  от  боли,  лицом  рвала  с  себя
ожерелье,  но  оно,  вместо  того  чтобы  рассыпаться  по   бусинам,   вдруг
разомкнулось, скользнуло вниз - не тяжко, как подобало бы звонкому стеклу, а
покачиваясь в воздухе, как падает лист осенний отживший;  коснувшись  земли,
оно - колокольцем вперед, точно змеиной головкой -  по-сороконожьи  побежало
по утоптанному полу и, ткнувшись Харру в ноги, замерло, свернувшись кольцом.
Пока Харр наклонялся к нему,  Мади  вылетела  вон,  сопровождаемая  полчищем
летучих огней.
   - Ну дела, - пробормотал он, пробуя на разрыв замкнувшееся ожерелье  нет,
держалось прочно, руками было не разъять. Покрутил головой, надел.  За  годы
странствий он научился принимать чудеса как должное и не ломать себе  голову
над тем, что просто существует, и вся недолга.
   Влетела Махида - с большим кувшином и разной снедью в подоле:
   - Ты что это с моей Мадинькой сделал, охальник?
   - Да ничего. Судьбу  я  ей  предсказал  незавидную,  так  она  чуть  свою
пирлю-мырлю рыжую не прибила.
   - Мади?! Быть не может.
   - С вами, девками скаженными, все может  статься.  Она  ревниво  оглядела
постель - не было ли блуда? Успокоилась.
   - А то я гляжу - мчится опрометью, меня не примечая, а за  ней  пирлипели
встревоженные заревым облаком... Погоди лапать-то, надо снедь в дом  занести
да очаг прикрыть, а то все небо тучами обложено, особливо с заката.
   Он подождал, пока она соорудит над огнем двускатный шалашик, потом поймал
за косы, намотал их на руку и притянул к себе:
   - Ты, девка, вот что: любиться любись, а почтения не теряй. А то  я  тебе
напомню, что над тобою нынче не шваль пригородная да  лихолетная,  а  рыцарь
именитый. И при любой погоде, учти.
   - Ой, да господин мой щедрый, это ж я тебя для раззадору подкусываю...
   Проснулись уже по свету. Мелкий нечастый дождик сыпался на  толщу  листвы
над головой без дробного стука, а  словно  оглаживая  зеленый  купол  мягким
речным песочком. Харр прислушался; здесь, внутри, ничего не капало
   - Не протечет? - на всякий случай спросил он потягивающуюся Махиду.
   - Не-а, - беззаботно откликнулась она. -  На  загородные  дома  какие  ни
попадя деревья не сажают, а только  липки.  У  них,  как  дождь  наклюнется,
листья сразу набухают и слипаются - хоть из ведра лей,  все  нипочем.  Лучше
навеса зелененого.
   - Мелкий... на весь день зарядил, - заметил он.
   - Дак и не на один!
   - А чего ты радуешься? На двор к очагу тебе вылезать.
   - То и радуюсь, что в такую морось ты от меня никуда не намылишься.
   Харр прикрыл  глаза  и  прислушался  к  внутреннему  своему  голосу:  зуд
странствий, гнавший его с одной дороги на другую, спал непробудно.
   - Я вроде и не собирался.
   Она плеснулась, как рыбина на перекате речном, неловко влепилась  пухлыми
жаркими губами куда-то между ухом и бровью:
   -  Ой  и  ладушки,  мил-сердечный  мой,  уж  и  обихожу  я  тебя,  уж   и
расстараюсь... Не вставай, сейчас угли раздую,  горяченького  сюда  принесу.
Она нашарила на полу свою пеструю  хламидку,  принялась  натягивать.  -  Вот
видишь, всем ненастье в убыток, а нам с тобою - в долю сладкую...
   К обеду "сладкая доля" встала поперек горла. Дым  от  очага,  прибитый  к
земле дождем, стлался понизу и заползал в хижину. В горле першило,  но  вина
тоже не хотелось - дерьмовенькое было винцо, даром что кувшин ведерный. Харр
лежал, тупо глядя в тяжелолиственный потолок,  и  невольно  ловил  застенные
шорохи. Где-то совсем близко, похоже, в соседней хибаре, с  плеском  черпали
воду, однообразно ругаясь, - видно, соседей заливало.
   - Ты вот Мадиньке  судьбу  предсказал  давеча,  -  ластясь,  пробормотала
Махида, - а мне не сподобишься?
   - А что тебе предсказывать? Деньжонок прикопишь, в город переберешься...
   - Как же, пустят меня, безродную!
   - Ну, здесь обустроишься. Полы зеленухой зальешь,  чтобы  гладкими  были,
соседнюю  хибару   прикупишь,   переход   в   нее   крытый   наведешь,   там
спальню-детскую наладишь, а тут - гостевой покой,  с  очагом  на  такую  вот
погоду; ремесло свое бросишь, потому как с богатым домом  тебя  любой  замуж
возьмет. Сына родишь голосистого да крепконогого. Примерной женой будешь.
   - Это почему ж ты так думаешь? - игриво поинтересовалась она.
   - А потому, что вы, девки гулящие, более ни на что негожи.
   Она притихла, соображая, обидел он ее или нет. Но тут в осточертевший гул
дождя вплелось легкое "шлеп-шлеп" - пришла-таки.
   - Махида, кинь рухлядишку - ноги обтереть!
   Он подперся рукой и, так и  не  вылезая  из-под  теплой  шкуры,  принялся
беззастенчиво глядеть,  как  она,  сидя  на  порожке,  старательно  вытирает
крошечные свои ступни. Да, с такими ногами ей на