о  плеч  и
ворота и доходившая точно до макушки, так что голова казалась приклеенной  к
этому ощетиненному заслону. На его фоне трудно было как  следует  разглядеть
бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи
Харр понял, что волос этот  стоит  дыбом,  как  иголки  у  ежа,  традиционно
обрамляя немигающие стылые глазки и верхушки ярко-розовых щек,  меж  которых
страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
   Коробчатое блекло-желтое одеяние скрывало  ноги  этого  чудовища,  и  его
квадратная туша перла  вперед  с  неуклонностью  гигантской  черепахи.  Харр
сделал шаг  в  сторону,  чтобы  сойти  с  небезопасной  прямой,  по  которой
продолжал двигаться этот мордоворот, по свиные  глазки  по-прежнему  глядели
только перед собой, теперь уже мимо Харра, и ему уже  начало  казаться,  что
это взгляд слепца; он уже начал поворачиваться, пропуская  мимо  себя  этого
безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением
выпростал из складок одежды бугрящуюся мускулами  руку,  и  свинцовый  кулак
влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
   И для того наступила ночь.
   Ночь была и тогда, когда он разлепил наконец веки.  Что-то  мелькало  над
ним, заслоняя звездное небо, и едва уловимо касалось  левой  половины  лица,
сведенной болью, десятком крошечных влажных крыльев, от которых  боль  вроде
бы утихала. Пирли.
   - Брысь, - сказал он, едва двигая челюстью. - Раньше  предупреждать  надо
было...
   Они все продолжали роиться над ним - да что он  им  сдался,  за  мертвяка
принимают, трупоеды? Он мотнул головой и поднялся, постанывая.  Кругом  была
непроглядная темень.
   - Дорогу показали бы, что ли... - пробурчал он, и несколько самых крупных
мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и послушной  цепочкой
огоньков поплыли на уровне глаз. Еще счастье, что уцелевших. Харр  припомнил
апатичную харю лесового хряка, и ему уже не хотелось встречаться  с  ним  на
узенькой дорожке. И даже с мечом в руке. Он двинулся  вслед  за  уплывающими
огоньками, беззвучно понося все и всех в этом скудоумном  мире.  И  мясистых
потаскух. И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю  ребятню.
И вороватых стражей порядка. И вонючих бесштанных  подкоряжников.  И  вообще
весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем...
   Он вдруг впервые с острой, щемящей тоской подумал о Тихри, где у  каждого
есть цель жизни - следовать за Незакатным солнцем.  И  только  смерть  может
остановить того, кто  родился  под  его  благословенными  лучами.  А  тут...
Родился, нагадил тридцать три ведра и помер на том  же  самом  месте.  Тьфу!
Нет, завтра же надо будет взять аманта за жабры, чтобы караван  снаряжал.  А
начнет увиливать да оттягивать - так  недолго  ведь  плюнуть  и  податься  в
соседний стан, а там в другой, третий...
   Лежа рядом с Махидой, по счастью не заметившей в темноте распухшей  щеки,
он тщетно старался заснуть, но  в  голове  роились  неотступные  мстительные
мысли, а над головой - такие же прилипчивые букорахи, упорно  овевающие  его
ноющую скулу. В конце концов он не выдержал  и  вылез  на  двор,  присев  на
теплый еще камень очага.  Предутренний  ветерок  приятно  холодил  лицо,  но
неотвязные пирли уже были тут как тут. Харр хрюкнул от злости  -  и  тут  же
свиная  харя  лесового  аманта  воссияла  в  его  памяти   во   всем   своем
сквернообразии. Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо,  чтобы
на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
   И тут шальная мысль посетила менестреля.
   - Эй, кто-нибудь из рыженьких! - негромко позвал он,  подставляя  тут  же
засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
   Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
   - А на нее - еще две таких же!
   Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
   - На них - три рядком!
   Исполнили.
   - Четыре сверху!
   Ох, только бы Махида не проснулась...
   - Еще пять золотых! - Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
   - Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
   Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались...
   - Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
   Он уже почти без изумления следил, как  вырастает  над  его  невидимой  в
темноте ладонью гигантский призрачный клинок, истекающий избытком  позолоты,
изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия. Он надстроил темно-лиловый  эфес,
осыпал его драгоценными каменьями, задохнулся от одуряющего восторга  -  это
был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
   - А теперь тихонечко подымайтесь вверх, но чтоб ни одна пирлюха строй  не
нарушила! - и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно
мерцала яростная лихая звезда.
   - И таким вот порядком, медленно-медленно,  двигайте  в  город,  пока  не
зависнете над домом лесового аманта, - он уже не сомневался, что  приказание
его будет выполнено безукоризненно, и было  так  -  призрачный  меч,  словно
подхваченный ночным ветерком, плавно сместился влево  и  уплыл  за  верхушки
деревьев, ограждающих Махидин дворик.
   Харр подскочил - как же так, самого смачного не  увидеть!  -  и  зашлепал
громадными  босыми  ступнями  по  утоптанной  глине,  добежал  до   проулка,
выходящего прямо на городскую стену,  -  отсюда  было  хорошо  видно  и  все
бархатное небо, простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся  меч,
застывший в ожидании нового приказа.
   - Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в
амантовых дворах!
   И он дождался. Не меньше двенадцати вздохов  пришлось  насчитать,  прежде
чем раздался первый  вопль,  не  различить  даже  за  беспросветным  ужасом,
мужской или женский. А затем еще  и  еще  -  Зелогривье  сходило  с  ума  от
непредсказуемой  жути,  которой  разразилось   проклятое   лихолетье.   Харр
представил себе, как лесовой  хряк,  дотоле  бесстрашный  в  своей  звериной
непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну...
   - Рассыпьтесь! - крикнул он, взмахивая обеими руками.
   И точно фонтан брызг, поднятый этим  взмахом,  выметнулся  вполнеба  сноп
разноцветных искр.
   - А теперь всем затаиться, чтобы ни одна козявка не трепыхалась! -  отдал
он последнее распоряжение.
   В том-то и соль была, чтобы сам амант, выродок лесовой, не  успел  ничего
ни увидеть, ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему  с
три короба...
   - Вот так-то, рыло поганое, - пробормотал  он  в  темноту.  -  Скажи  еще
спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
   Ему и в голову не пришло, что такая форма мести едва  ли  укладывается  в
строгие каноны рыцарской чести.

VII. Долг паладина

   Отчаянный визг резанул ему уши, и он поморщился: и тут вопят.  Хорошо  бы
сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его,
как почетного гостя, уложили между двумя пуховыми перинами, к середине  ночи
уже повлажневшими от пота, и он чувствовал себя  как  ломоть  ветчины  между
пышными горячими лепешками. Визг усилился, срываясь и переходя  в  икоту,  и
окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо
сморщившуюся  физиономию  высокого  гостя,  полуголый  телес,  дежуривший  у
порога, тут же метнулся к нему с подносом, на котором  томилась,  выдыхаясь,
утренняя чаша с опохмелкой.
   - Поди прочь, - отпихнул его Харр, - и скажи, чтоб потише...
   - Никак нельзя, повели меня придушить.
   - Не понял!
   - Так мудродейку мажут, повели меня придушить.
   - Чем мажут?
   - Так голубищем же, повели меня придушить.
   Он оттолкнул поднос, так что опохмелка выплеснулась  на  перину,  оставив
остро  пахнущее  пятно,  и  свесил   ноги   с   высокой   постели.   Вот   и
попутешествовал. Визг, доносившийся снаружи, захлебнулся и  смолк  -  видно,
мудродейке замазали рот.
   - Где мои люди? - хмуро спросил он.
   - На зрелище собрались, прика...
   - Заткнись!
   Он потянул к себе пестротканый балахон, в  который  его  облачили  вчера,
едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня  пропетлявший
по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось  передвигаться
на полусогнутых, а горбаням - пригибать  длинные,  как  у  строфионов,  шеи,
только поздно  вечером  выполз  на  каменистый  берег  узкогорлой  бухточки,
обставленной сказочными  лазоревыми  теремками  межозерной  знати.  Окольные
селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде,  и  их  плитняковые
хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.
   В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему,  как  старшому
караванному обережнику, первому оказали честь - сняли промокшие в  подземном
лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока  Харр
сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую  ему
шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой
с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые  шелками  шлепанцы  на
толстой голубой подошве - вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр
долго трудился, вколачивая в них  ноги,  но  пятки  все  равно  свешивались;
хорошо, подбежала  проворная  телеска,  подвязала  голубыми  лентами,  а  то
потерял бы на первых же двух шагах.
   Насколько Харр успел заметить, таких же  забот  удостоился  только  глава
купецких менял, с довольной ухмылкой подмигнувший  ему  -  мол,  все  путем,
сейчас еще и накормят на славу.
   Харр уже наслышался по дороге о пирах-обжираловках, надолго  оседавших  в
памяти стражей, которых кормили хоть и не голодно, но однообразно.  Поэтому,
не прислушиваясь к подробностям, он загодя  предвкусил  шумное  пиршество  с
застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.
   Ничего подобного. Их сразу же развели по отдельным комнатам, где  хоть  и
были накрыты  столы,  но  один  вид  дежурного  сотрапезника,  после  каждой
перемены блюд поочередно осведомлявшегося: "А здоров ли  третий  сын  аманта
ручьевого?" или "А не занемогла ли матушка аманта лесового?", вселял  тоску,
доводящую до жгучей изжоги, тем более что на блюде  с  маринованной  головой
озерного сома  ему  вдруг  почудилась  отечная  харя  лесовой  матушки,  что
окончательно подкосило  его  аппетит.  Блюда  уносили  нетронутыми  (как  он
догадывался - сперва главе купецких менял,  затем  поочередно  всем  рядовым
караванным менялам, и уже остатки - стражникам), но вот бурдючок  с  крепкой
ягодной  наливочкой  он  рукой  придержал,  да  так  до  конца  застолья   и
прикладывался, пока не выкушал до сухого донышка. Ягода  была  дурманная,  и
голова наутро трещала немилосердно.
   Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно,
угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.
   На мощенной плитняком площади, которую они вчера миновали в сумерках,  не
очень-то озираясь по сторонам, было вкопано  около  десятка  столбов  разной
высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было
молодой  и  стройной  женщиной  с  тончайшей  талией,   грубо   захлестнутой
веревками, и длинными волосами, которые,  связанные  в  пучок  и  вздернутые
кверху, не позволяли опуститься голове, как  и  все  тело,  покрытой  густой
синюшной блевотиной тутошнего звероящера.  На  страшной  маске  неподвижного
лица время от времени  вспыхивали  ослепительными  белками  безумные  глаза,
старательно не тронутые опытными палачами.
   В толпе, окружавшей пыточные столбы, то и дело  мелькали  переходящие  из
рук в руки лазоревые кругляшки  монет  -  на  кон  шли  последние  пропойные
денежки, поставленные за или против того, откроет ли  обреченная  мудродейка
еще раз свои поганые очи. Острый  взгляд  Харра  уловил  и  травяную  зелень
звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, - это караванная стража не
могла пропустить непредвиденное развлечение. Он передернул плечами - вот  уж
мерзость, какой не  бывает  на  Тихри:  позволять  солнцу  глядеть  на  муки
казнимого. На родных дорогах, конечно, хватает  отребья,  по  которым  локки
ледяные плачут, но тех хоть спускают в глубокие ямины, подальше  от  людских
взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.
   Дикий мир...
   Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему: отойдем, мол. Тот понял  и  начал
выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза,
с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого
долетало даже досюда в виде неуловимых для глаза брызг,  покалывающих  лицо.
Харр немного поднялся по склону прибрежной крутой горы и уселся на  замшелый
валун, чтобы видеть под  собой  всю  бухту,  в  узкую  горловину  которой  с
методичной яростью прорывались озерные волны, чтобы внутри  нее  уже  кротко
разбежаться прозрачными аквамариновыми кругами.
   Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня на землю - видно, повисшая
в воздухе мокреть и пронизывающий ветер  не  по  вкусу  пришлись  старческим
косточкам.
   - За что  это  ее?  -  не  удержался  от  привычного  любопытства  вечный
странник.
   - А, полоумная была, язык за зубами  держать  не  умела.  Вишь,  нагадала
озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты,
мол, не дождешься... Вот и не дождалась.
   Дикий мир, дикий.
   - Что ж он полюбоваться-то не пришел?
   - А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.
   Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.
   - А наши купчины где?
   - А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили,
там улещивают да охмуряют... только наши не таковские,  поблажки  не  дадут.
Тут все путем. С большой прибылью будут.
   - Почему так? -  равнодушно  спросил  Харр,  которому  торговые  дела,  в
сущности, были как до светляка поднебесного.
   - Дождь-то был тут не то как у нас - все посевы с луговин смыло, волна не
дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот  и
выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то  не
часты. Вот и сообразили  наши-то,  что  ныне  горбаней  грузить  не  цацками
диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали!
А уж чтоб продешевить...
   -  Ты  вот  что,  -  восхищаясь   осведомленности   и   сообразительности
собеседника, велел Харр. - Возьми  вот  три  деньги  да  вечерком,  гуляючи,
присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между  делом
проведай, кто из амантов для себя -  или  для  отпрыска  своего,  в  возраст
входящего, - невесту приглядывает. Сможешь?
   - А то!
   - Ну тогда гуляй. - Дяхон проворно не по годам поднялся. - Эй, погоди-ка.
Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как  ты  думаешь:  ежели  я
скину балахон этот гребаный да туфли бабьи - не обидятся?
   - Никак нельзя, воин-слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи  пуще
прочих блюсти должен. Терпи.
   Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде  чем  такие  почести
изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался,
не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай,  вот  и  всех
радостей.  Гостевую  хоромину  местные  стерегут,  а  у  его  людей  и  мечи
поотбирали, чтоб никаких свар  с  межозерной  стражей  по  пьяному  делу  не
случилось. Так что и забот никаких.
   - Девку бы какую прислали, за казенный счет, -  тоскливо  проговорил  он.
Это-то хоть можно?
   - А то!
   - Ну вот и вели.
   Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру,  вглядываясь  в  немилую
его сердцу водную даль. Где-то там, на другом берегу озера, должно  было  бы
расстилаться  бескрайнее  болото,  но,  если   верить   рассказам   немногих
очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и  в  помине,
одна хлябь плескучая. Это  навевало  какую-то  неосознанную  тревогу;  может
быть, ему следовало возвратиться на  то  же  самое  место,  где  он  впервые
появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал.  И  как
выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то
помимо его воли, у него теплилось - его сюда переправили, значит, и забота о
том, как  назад  ворочаться,  не  на  нем,  а  на  принцессе  чернокудрой  и
своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла...
   А может, и по-другому все сложится.
   Когда он вернулся к себе в гостевую хоромину, заказанная девка  была  уже
на месте, не по-здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать  Махиде.
Не иначе как Дяхон расстарался,  сам  выбирал.  Стол  был  также  накрыт,  и
застолье потекло не в пример вчерашнему: после каждого блюда -  остановочка.
А потешившись - опять к столу да  чашам  немерным.  Где-то  за  полночь  он,
умаявшись, ненадолго заснул, а  открыв  глаза,  обнаружил,  что  она  сидит,
поджав ноги, на постели и при слабом трепете светильников  на  рыбьем  масле
(запах  которых  был  единственным,  что  отравляло  ему  сегодняшнюю  ночь)
разглядывает его чуть ли не благоговейно.
   - Ты чего? - спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.
   - Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого
не видала...
   - На том стоим, - самодовольно усмехнулся воин-слав Гарпогар. - В  том  и
первая повинность истинного рыцаря перед дамою,  чтоб  не  отпускать  ее  от
себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.
   - Ну и всех переполнял?
   - Да вроде... - и тут по сердцу скребнул остренький кого-ток: ох, не всех
ведь...
   Он мотнул головой, отгоняя смущавшее его воспоминание, и  поднял  приятно
млевшую  руку,  чтобы  поиграть  много-численными  бусами,  разлегшимися  по
необозримой, как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись  его
пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.
   - Да ты что, телеска невыкупная? - изумился он. - За что?
   - Не бери в голову, сладость моя, - промурлыкала она, наклоняясь к нему и
зарываясь лицом в белоснежные его кудри. - Я ведь тешить тебя наряжена, а не
слезу давить. Да и ночи почти не осталось...
   - А ты не уходи, у меня еще одна впереди темнеется, вот  ты  и  посветишь
мне, как солнышко.
   Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:
   - Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко-то видывал?
   А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка:
он ведь на своем веку видел уже три разных солнышка, не считая  тех  блеклых
ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом...
   - Рассказала бы про себя, - торопливо проговорил Харр.  чтобы  не  начать
болтать лишнее. - Я ж не знаю, как и величать-то тебя.
   - Мать Ласонькой нарекла, теперь вот Ласухой кличут... А вот про долю мою
женскую ты тоже первый спросил. Только с чего бы?
   - А дочка у меня на выданье, - с привычной легкостью соврал он. -  Вот  и
вертится на уме, как-то у нее жизнь  обернется.  Тем  паче,  в  своем  стане
женихов завидных нет, кто не  в  летах,  кто  домом  не  крепок.  Наш  амант
стеновой и рад бы породниться, да малец у него еще соплив да своенравен... А
тут как?
   - Про Мохового не думай - сын один, да золотушный, потому как батюшка его
мхами подземными вконец затравлен. Не жильцы  оба.  У  Лугового  девки  две.
Озерный сам холост, жену приглядывает, но только ты и думать о нем не  моги:
четырех жен в озеро спустил, рыбий хрящ!
   - Да ты что? И ему позволили?
   - А кто запретит? Он  и  сам,  точно  зверь-бл„в,  каженный  раз  слезами
обливался: мол, самым дорогим жертвую! То рыбий недород  -  он  первую  свою
сгубил; потом озеро зеленью гнилой пошло - он и вторую  притопил;  не  помню
уж, за что третью, а четвертую вот только что,  чтоб  лихолетье  прекратить.
Последняя-то жена нашей мудродейке  сестрой  приходилась,  вот  и  разошлась
вещунья, напредсказывала, да на свою же голову.
   - Ну спасибо, упредил