вот  о  себе
рассказать не успела. Мадинька в наивности своей ни о чем  не  догадывалась,
была собой занята. И хоть дите тоже не  с  неба  свалилось,  а  не  от  мужа
нагуляно, похоже, что Иофф принял  все  как  следует,  жена  есть,  будет  и
наследничек. Дом - полная чаша, и двоих бы вырастили, не обеднели.
   И двоих...
   Эта мысль как родилась, так  и  засела  в  мозгу,  вцепившись  когтистыми
паучьими лапками. Выходила же Мади ее саму, так бросит ли младенчика,  ежели
второй у нее появится?
   Но до молодой рокотанщиковой жены было не  добраться;  постучишься  -  не
впустят. По делам да за  снедью  теперь  Шелуда  бегал,  похудевший  и,  как
показалось Махиде, почему-то радостный.  Хотя  у  него-то  у  первого  морда
должна быть виноватой.
   Вот и бродила Махидушка, девка брошенная, широкими петлями по проходам  и
заулочкам, завернувшись в широкую накидку, не столько от холода, сколько  от
срама; становище было наводнено пришлыми, да не  простыми  -  сперва  челядь
амантов серогорских, теперь вот огневищенские... Подкоряжники сновали нагло,
но - со щитами, стало быть, уже нанятые, и считать их не за лесовиков, а  за
лихолетцев. Махида только постанывала - в другие времена озолотилась  бы,  а
теперь и думать не приходится. Потому ее меньше всего и заботило, отчего это
все аманты враз со своих насиженных мест снялись да  идут  обозами  прямо  в
Жженовку Тугомошную. Расположен был этот стан под Зелогривьем, одним уступом
ниже, но наведываться туда не любили, да и взять там было нечего - ни  ягод,
ни дичины. Дорога была длинная, петляющая меж пиков  да  провалов  -  такого
гладкого обрыва, как под Успенным лесом, не случалось  ни  одного.  Кто  там
бывал, рассказывали, что леса все окрест порублены, поля ярым колосом шумят,
а меж них - делянки с цветом пышным. Днем - зелень пупырчатая, а как  вечер,
так распускаются цветы белопенные, махровые, каждый - с  детскую  головенку.
Их собирают под песни аманта соответственного, которому и имя -  Сумерешник,
а потом вялят на громадных листах над  кострищами,  чтобы  до  цвета  бурого
обжечь. С чего это тамошний зверь-бл„в такую моду взял - жжеными  соцветьями
кормиться, - никто не  помнит:  ящеры-то  эти  многоногие  куда  как  дольше
человека живут.
   Народ чуть не весь в стенах жил, высоченные они были, с доброе дерево. Не
влезешь. В околье ютились лишь пастухи при загонах да хлевах скотских, и еще
плавильщики - чуть пониже становища жила медная пролегала. Так что  коротали
свой век безбедно, караваны разве что за оловом снаряжали да за  диковинами.
Потому и звался стан: Жженовка-Тугая-Мошна.
   А еще, сказывают, имелся там лужок, собою неприметный, только ступать  на
него одним амантам дозволялось. Вкруг него  росли  вековые  деревья,  числом
ровно двадцать семь. Говорят, когда-то вершил тут свои дела Тридевятный Суд,
но опять же было  это  не  на  памяти  тех,  кто  обитал  сейчас  на  землях
Многоступенья. Потому  как  решались  на  том  Судбище  такие  вопросы,  что
касались всех окрестных становищ, а может быть - и всей Ала-Рани.
   Но до  всей  Ала-Рани  Махиде  было,  как  до  звезды  заоблачной.  Время
неумолимо уходило, и каждый миг она с ужасом ожидала, что вот-вот  навалится
на нее неминучая боль, которой она не испытывала еще ни разу в жизни. С Мади
надо было бы уговориться  допреж  того,  а  ее  и  голоса  из-за  решетчатых
окошечек было не слыхать. Иной раз  у  Махиды  вскипала  завистливая  злость
отлеживается, поди, умница на перинах пуховых, ей и забот никаких -  а  ведь
не она, так еще неизвестно,  может,  у  господина  доброго  Гарпогара  и  не
появилось бы лихой нужды из-под крыши обжитой подаваться  невесть  куда,  за
семь лесов да за девять ручьев. Заморочила она ему голову  речами  заумными,
тоску нагнала. Может, и к м'сэймам подался, успения при жизни себе  просить.
У Иоффа-то дом тихий, в обувке ходят бесшумной, говорят лишь  по  надобности
да шепотом - вот она с чужим мужиком и обрадовалась лясы точить!
   Но как бы ни досадовала Махида на подруженьку, а больше ведь пожалобиться
было некому, вот и толклась она возле рокотанщикова жилища. А у его  дверей,
между прочим, с  утра  кипела  суета.  Сам  хозяин  дома  торчал  на  крыше,
наклонившись над зеленеными перилами и покачивая полупрозрачной  бороденкой.
Внизу сновали лесовиковые  телесы,  больше  все  ошейные;  распоряжался  ими
Шелуда, уже в дорожной одежде. Он то заскакивал в дом, то выбегал на  улицу,
пересчитывая тех, кто уже сидел на земле с  притороченными  на  спине  и  на
груди кожаными сумами, из которых торчали обернутые тряпицами рога. То,  что
грузили не на горбаней, говорило о том, что груз бесценен.
   Махида,  спрятавшаяся  у  супротивного  дома  за  подперным  столбом,   с
нетерпеливой  радостью  наблюдала  за   этими   сборами.   Обрывки   уличных
разговоров, на которые  она  почти  не  обращала  внимания  за  собственными
горестями, сейчас всплывали в памяти и складывались как нельзя более удачно.
На амантовом сходбище, как бы велико  оно  ни  было,  прежде  чем  говорить,
каждый должен по струнам своего рокотана ударить. Ежели рокотан  неисправен,
трещину дал или струны порваны - и тебе нет голосу. А после  дальней  дороги
такое очень даже легко с  любым  может  приключиться.  Потому  и  приглашают
рокотанщика, и деньги он может за свои труды  запросить  любые  -  заплатят.
Шелуда в учениках уже давно, а у Иоффа руки уже не те, не по силам  ему  как
следует струну натянуть. А ежели надо, то и новую скрутить.  Так  что  самый
резон двинуться им вдвоем, вон и носилки крытые к  дверям  поднесли.  Однако
хитер Иофф, от самого порога цену себе набивает -  ноги-то  у  него  хоть  и
сухие, да ходкие: и на Успенную Гору еще запросто подымается. А тут носилки.
В Жженовку-то все вниз, да по гладкой дороге. Но не может  старый  хрыч  без
форсу...
   Но тут Махида сглотнула и замерла: Шелуда вывел Мади, закутанную так, что
только глаза виднелись;  пихнул  в  носилки,  покрывашку  рогожную  спустил.
Задрал голову и, широко  осклабясь,  помахал  Иоффу  -  все,  мол,  будет  в
порядке! И тот в ответ пополоскал  в  воздухе  бороденкой  -  надеюсь,  мол,
надеюсь...
   Телесы  вскочили  на  ноги,  караванная  вереница  двинулась  к  становым
воротам. Махида, не помня себя от изумления и растерянности,  перебегала  от
одного угла к другому, трясла головой; как же так, как же это?..  К  воротам
подошла еще кучка людей и с десяток горбаней, навьюченных скарбом Ручьевого.
Понятно, в каждом стане гостевальная хоромина  всего  одна,  а  тут  сколько
прибудет! В чужих домах располагаться придется, а то и шатры ставить значит,
надо выслать вперед себя  и  кухонную  утварь,  и  перинное  барахлишко.  За
стеной, по направлению к низовой  дороге,  виднелся  еще  отряд  -  купецкие
менялы, решившие не упустить случая. Это был нескончаемый  поток,  форменное
переселение народа, прятаться в котором было просто не нужно, и Махида, даже
не сознавая отчетливо, что  и  для  чего  она  делает,  зашлепала  вместе  с
ручьевской челядью, не спуская, впрочем, глаз с мерно  колыхавшихся  впереди
носилок.
   Мади полулежала, вцепившись в плохо обструганные поручни.  Рослые  телесы
несли ее играючи, но мерное покачивание носилок доводило ее  до  нестерпимой
дурноты. Спину ломило еще с вечера, и она затаилась в своей комнатушке,  где
заранее были припасены и стопочка стираной  мяконькой  рва-пипки,  и  чан  с
водицей... Все было рассчитано и предусмотрено, кроме  одного  -  вот  этого
приказа отправляться неведомо куда. Она и слыхом не  слыхала  о  предстоящем
Тридевятном Судбище и уж тем более о том, по какому поводу  оно  собирается.
Ее  втолкнули  в  неудобные  носилки  и  оставили,  в  духоте,  полумраке  и
нарастающей жажде, единственное, что она успела, - это спрятать под  подолом
несколько тряпиц, но подумать о себе самой ей и в голову не  пришло.  И  вот
теперь носилки спускались куда-то вниз по  пологой  дороге,  рядом  топотали
телесы, негромко и неразличимо переговариваясь, и страшнее  предстоящих  мук
была неизвестность.
   Махиде повезло: ей удалось пристроиться к нешибко  груженному  горбаню  и
уцепиться за одну из сумок, которыми был обвешан его  горб.  Так  идти  было
легче, и погонщики, знавшие стражеву девку в лицо, ее не гнали - жалко,  что
ли. За почти черными деревьями, которыми по здешнему  обычаю  была  обсажена
дорога,  уже  виднелись  бурые,  в  молочных   разводах,   стены   Жженовки.
Приветливая горушка и мелкий, серебристо бормочущий ручеек навели на мысль о
водопое; в становище ведь неизвестно где притулишься, а за воду еще и деньгу
спросить могут, жженовцы - они таковские. Горбаней подвели к воде, а Махида,
ища тенечка, обошла горушку и присела на лиловый пушистый мох. Жженовка была
видна и отсюда, и даже можно было различить, кого сторожевые воины впустят в
ворота, а кого завернут ночевать в  скотское  околье.  Носилки  с  Мадинькой
неуклонно двигались вниз по глинистой корке дороги, но  Махида  не  боялась,
что упустит их. Вот сейчас посидит  еще  минуточку  с  закрытыми  глазами  и
подымется.
   Но подняться не получилось. Боль хватанула, точно толстой плетью, поперек
спины. И надо же - так немного осталось! Она повалилась навзничь, вжимаясь в
землю, чтобы не увидали, но никому до нее не было дела, ее даже не окликнули
- двинулись дальше, торопясь занять жилища получше; ей  это  было  на  руку,
потому как не знала, удержит ли крик; но удержала, все пошло легко,  недаром
бают, что  чем  больше  ходишь,  тем  легче  опростаешься.  Руки  шарили  по
ворсистой моховине,  пока  не  наткнулись  на  сухое  корневище;  уцепилась,
поднатужилась - младенчик вылетел  ластушкой,  помогла  могучая  материнская
натура. Да и отцовский нрав сразу выказался  -  заверещал  переливчато,  что
птица лесная певчая. Она с трудом  поднялась  на  локте,  изогнулась,  чтобы
посмотреть на нежеланное свое дитятко. Хоть и ждала чего-то подобного, а все
же изумилась: на лиловом мху, суча ножонками, лежал ее первенец, черненький,
как огарочек. Она собралась с силами, подползла к  ручью  и  кое-как  обмыла
его, вытерла мхом и завернула в половину своей накидки. И последнее, что она
сделала перед тем, как уснуть самым сладким на свете сном, - она  попыталась
все-таки углядеть  носилки,  которые  должны  были  бы  уже  приближаться  к
становищу. Толпа по-прежнему стекала по глинистой дороге  к  воротам,  чтобы
там разделиться на два рукава: один проникал внутрь городских  стен,  другой
рассеивался по околью. Но носилок уже видно не было. Она опоздала.
   Впрочем, если бы она глянула чуть пораньше, она была  бы  удивлена  сверх
меры: носилки с юной  рокотанщиковой  женой  не  прошествовали  в  город,  а
свернули вправо, вдоль стены, где тянулись рядком скотские загоны.  Мади  за
своей занавеской этого тоже не замечала, а и увидала бы, так ей уже было все
без разницы. Дурнота серым комом давила на нее, боль от спины  протягивалась
уже по рукам и ногам,  добираясь  до  кончиков  пальцев;  но  хрупкое  тело,
обессиленное многодневной неподвижностью, на которую она сама  себя  обрекла
по неведению, не спешило исполнить свое  предназначение,  и  самое  страшное
было еще впереди.
   Шелуда, семенивший рядом  с  носилками,  отсчитывал  загоны:  один,  два,
три... это все открытые, с тягловыми самцами. Четвертым был небольшой крытый
сарайчик, и Шелуда уверенно распахнул его дверь.
   - Выходи, госпожа, - с  нескрываемой  издевкой  произнес  он,  отбрасывая
рогожную занавеску.
   Мади не шелохнулась.
   Он глянул на ее помертвелое личико, стиснутые серые кулачки,  вздохнул  и
вытащил из носилок сведенное болью тело, точно куль с отрубями. Не так-то уж
было и тяжело. Внес в  сарайчик,  огляделся;  положить  было  некуда,  и  он
небрежно нагреб ногой в угол соломы и опустил на  нее  молодую  женщину,  не
подстелив даже плаща. Еще раз оглядевшись, заметил какую-то плошку - кликнул
телеса, велел из скотской колоды принесть воды. Совершив сие благодеяние, он
еще  раз  издевательски  хмыкнул,  вышел  вон  и  заложил  сарайчик  крепкой
жердиной. Цыкнул на телесов - мол,  не  видали  ничего,  а  кто  видал,  тот
ошейник заработал - и направился в становище, где ему  был  уже  приготовлен
ночлег в зажиточном купецком доме.
   Ничего этого видеть Махида не могла, потому  как  спала,  пригревшись  на
вечернем солнышке за своим пригорком, и не  мог  ее  разбудить  ни  дорожный
топот и бряканье отражена оружия, ни плеск ручейный, ни  заливистое  сопение
младенца - носик-то у него был папенькин, здоровый, с горбинкой. От  сна  ее
вызволил безудержный чих -  по  лицу  ползала  пирль,  щекотала  нещадно  и,
похоже, намеренно. Махида глянула вниз и ужаснулась:  солнце  уже  коснулось
становой стены, и последний отряд давно миновал ручейный водопой. Нужно было
поторапливаться; ежели подкоряжники на дорогу выползут,  то  им  она,  ясное
дело, ни к чему, а вот зверю лесному новорожденный младенец - кусок лакомый.
Она поднялась и, прижимая малыша к груди,  чтобы  не  заверещал,  не  выдал,
поковыляла кое-как вниз по дороге  -  твердая  ссохшаяся  глина  делала  шаг
легким, как до бремени. И надо же,  к  воротам  успела  до  полной  темноты.
Проситься в стан не решилась - что там, на улице ночевать, что  ли?  Побрела
вдоль открытых загонов. Сытые ухоженные горбани, на которых тут под  колосья
поля боронили, за последние дни застоялись - жителям  не  до  полевых  работ
было, слишком много гостей ожидалось, а от каждого прибытку больше,  чем  от
года работы. Махида  знала,  что  скотина  эта  не  злобная,  но  неуклюжая:
младенчика ненароком и зашибить могут. Она прошла дальше - крытый сарай  был
задвинут жердиной, и она его миновала - мало ли какое добро внутри,  еще  на
воровство посетуют. Но зато в следующем слышалось нежное помекивание малышни
и чмоканье самочек, вылизывающих свое потомство.  Махида,  придерживая  сына
одной рукой, торопливо нарвала  другой  охапку  свежей  травы  и  скользнула
внутрь.
   Теплый вечерний свет проникал в узкие окошечки под самой крышей, и Махида
сразу углядела  свободное  место  у  дальней  стены,  под  яслями  с  сеном.
Осторожно переступая через  разлегшихся  горбанюшек,  она  пробралась  туда,
кинула свежую траву той, что была ближе всего от стены, - чтобы задобрить, а
сама принялась вить из сена  что-то  вроде  гнезда.  Уложила  в  него  сына,
прилегла и загородила его своим телом. Все  было  хорошо,  только  вот  есть
нестерпимо хотелось.
   Горбанюшка, точно угадав ее мысли, откинула изящную  головку  на  длинной
шерстистой шее и  потерлась  о  спину  женщины.  Махида  обернулась  к  ней,
погладила мягкие рожки, короткую гривку, легко и часто дышащий бочок.  Ляжку
почесала. Горбанюшка откинула ногу, открывая тугое вымечко. Э, была не  была
-  Махида  прильнула  к  призывно  торчащему  соску,  едва  не  захлебнулась
брызнувшим молоком: кому-то и  скотину  подоить  сегодня  было  недосуг.  Не
переставая почесывать и поглаживать свою кормилицу, она напилась до  отвала,
радуясь - ну, теперь и сынуля молоком не обижен будет. Только как  бы  рожки
потом не выросли. Счастливо засмеялась,  подгребла  его  поближе  к  себе  и
уснула.
   Пробуждение было не таким счастливым, от чужой-то скотинки молочком долго
не проживешь. Накормив сына, осторожно высунула нос из  сарая  -  неподалеку
уже расположились стражи, не  тутошние,  а,  судя  по  щитам,  лилояновские.
Натягивали шатер, на костре уже что-то пекли. Она подошла с непривычной  для
нее робостью, попросила подать на сиротство.  Ей  равнодушно  швырнули  пару
обжигающе  горячих  лепешек  и  связочку  сладких  луковок,  сплетенных   за
хвостики. Она кокетливо поклонилась, ожидая традиционного приглашения тут же
и расплатиться, - ответ, одновременно уклончивый и вызывающий, уже  вертелся
у нее на кончике языка. Но стражи глянули на нее чуть ли не с сочувствием  и
отпустили без единого слова.
   Махида отступила, радуясь тому,  что  предутренняя  темень  не  позволяет
разглядеть густую краску стыда, залившую не только лицо, а руки и  грудь,  и
до самого пупка, а может, и ниже. До чего же, значит,  она  была  страшна  и
неухожена, ежели простые стражи на нее не польстились!
   А все подареньице Гарпогарово...
   И было ей неведомо, что в этот самый предрассветный час сам  виновник  ее
беды легким шагом подходил к воротам  богатейшего  и  славнейшего  становища
Жженовка-Тугая-Мошна.

XII. Осиянный

   Отыскав свой меч и легко избегая всех  усердных,  но  не  поднаторелых  в
лесном следопытстве м'сэймов, посланных на его поимку, он решил  очень-то  в
Зелогривье не спешить, поскольку на подступах к обжитому  дому  и  следовало
ожидать самой основательной засады. Пакости можно было  предположить  с  три
короба: убивать вроде бы не позволялось  (хотя  озверевший  Наиверший  и  на
такое мог решиться, чтобы убрать гипотетического конкурента), да и  волочить
связанное тело аж до Предвестной Долины  было  бы  под  силу  только  целому
отряду, что неминуемо вызвало  бы,  по  крайней  мере,  любопытство  здешних
властителей. Зато оставалось отравление такое,  чтобы  потерял  память;  или
вырезание языка; можно было бы его на голову поставить и  хребет  переломить
тогда он не смог бы шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни губами. Но еще жил бы.
Примерно до вечера.
   Потому отклонился он от прямого пути домой  в  сторону  восхода  и  решил
посетить становище, потянувшее его к себе  прозванием,  от  которого  так  и
тянуло облизнуться: Кипень Сливошная. И  как  всегда  бывает,  когда  летишь
куда-то с семи глав, распустив губы, его ждало разочарование: хоть и лез  он
по  бездорожью  на  четыре  уступа  вверх,   минуя   возможные   засады,   а
поселеньице-то оказалось с гулькин  нос,  скатывающееся  вниз  по  песчаному
склону, поросшему даже внутри становых  стен  склизкими  грибками-маслятами.
Степы тоже были нищенские, не покрытые окаменьем, - вбитые в  землю  розовые
сосновые стволы, да еще и разной высоты. Почесал в затылке:  заходить  ли  в
это убожище или нет; но потянуло медвяным духом - ну хоть на что-то здешние,
кипенские, были способны.
   Пойло оказалось неожиданно крепким, хотя и  недодержанным  -  можно  себе
представить, каково оно будет, когда войдет в полную  силу!  Варили  его  по
всему околью из суховатых  лиловых  палочек,  коими  были  покрыты  лесистые
склоны. Харр,  кинув  мелкую  монетку,  которой  хозяин  медоварного  шалаша
обрадовался точно кладу бесцепному, потягивал густую, плохо отцеженную  жижу
и  слушал  вполуха  словоохотливого  виночерпия,  который  на  радостях   от
нежданного барыша старался задержать гостя подолее в надежде  получить  еще.
Выходило, что сегодня в путь отправляться незачем - и подкоряжники  озоруют,
и постники эти из долины шмыгают, как никогда. Не убьют, но обчистить могут.
А вот завтра двинутся вверх, к Жженовке Тугомошной, все три аманта,  караван
получится добрый, с ним и идти будет веселее.
   О Жженовке Харр тоже не слыхал, потому поинтересовался; хозяин с  горькой
обидой на жизнь поведал, что в стародавние времена жженовцы  их  обмишурили:
себе яйцо зверя-бл„ва доставали и им еще одно втридорога продали. И наказали
белым цветом-кипенем кормить. А ящер-то оказался лядащий, все морду от корма
воротил.  Потом  кипенские  прознали,  что  своего   бл„ва   соседи   кормят
поджаренными лепестками, вот он и жрет в три глотки и окаменья с него - хоть
залейся.
   - Ну так и вы жарьте, - лениво посоветовал Харр.
   - Никак не можно! В двух станах соседних одному колеру не бывать! твердо,
как молитву, отчеканил медовар.
   Харр только  головой  покрутил:  ох  и  закоснелые  вы  на  унылой  своей
Ала-Рани...
   - Тогда один выход: по морде его...  Сапогом  желательно,  чтоб  ногу  не
отъел.
   - Никак нельзя - зверь он обидчивый,  сдохнет  еще.  А  где  мы  по  сему
времени новое яйцо достанем - Хлябь Беспредельная  до  сих  пор  ведь  водой
залита.
   - Да, тоск