считай,  мы  в
расчете. Казначея только с собой прихвати.
   Харр взялся за свой лук, намереваясь спрятать его  в  плоский  короб,  но
Иддс и тут остановил его:
   - Себе другой смастеришь.
   Харр понял, что воин-слав при нем  не  хотел  позориться,  неумехой  себя
выставлять.  Ну  да  дело  его,  воин  он  бывалый,  быстро  освоится.  Харр
поклонился и вышел, кликнув  казначейного  телеса.  Хотя  было  ему  чуточку
обидно - ни тебе спасибо, ни какого другого слова приветного.
   Но зато - дом.
   И тогда он впервые за все эти дни позволил себе вспомнить о  том,  о  чем
запретил даже думать...
   На  самом  верхнем  уровне  благоприобретенной   башенной   хоромины,   в
просторной и совершенно пустой светлице он шумно вздохнул, даже не веря, что
все так просто обошлось, и ринулся к окну.
   Зелогривье,  если  не  считать  амантовых  домов,  все  лежало  под  ним,
подставляя его жадному взгляду свои крыши, огражденные  кадками  с  зеленью,
уставленные  лежанками  да  скамеечками,  устланные  коврами  и   полосатыми
циновками, - все напоказ солнышку, равнодушному и не то чтоб слишком ясному.
Диковинное Харрово жилище, нависающее  над  окрестными  домами  и  улочками,
точно шляпка исполинской  поганки,  могло  бы  служить  отменным  сторожевым
постом, но в этой земле, как видно, за  своими  не  следили  -  впрочем,  за
чужаками тоже, полагаясь  на  зоркость  разноцветных  пирлей.  Так  же  мало
волновала эта чужая, отворенная прямо в зеленоватое небо несуетливая жизнь и
амантова лучника, для которого совсем нечувствительно и уж тем более  против
его воли весь белый свет сошелся клином на  одном-единственном  доме  -  вот
этом, что ближе остальных, с круглой, не зелененой крышей, посредине которой
высилась закрытая беседка. Крыша была пуста, и только ветер  лениво  шевелил
какой-то золотисто-желтый лоскут, упавший, как  видно,  из-за  узкой  резной
створки, заслоняющей  окошечко  беседки.  Ох  и  горазд  же  был  рокотанщик
хорониться от чужого взгляда!
   Харр презрительно хмыкнул и, отступив от  окна,  решил  завтра  же  взять
казначея за бока, чтобы дом по-людски всякой утварью снабдил-обрядил,  тогда
и заночевать можно будет.
   Так что хоронись -  не  хоронись,  а  никуда  ты  от  меня  не  денешься,
скромница ты моя, капризница!
   В отменном расположении он, насвистывая,  спустился  по  крутой  лесенке,
вьющейся вдоль холодной каменной стены. Время от времени высвечивалось узкое
окно, и тогда ступенька  расширялась,  превращаясь  в  небольшую  площадочку
можно было даже поставить уютную лежанку  для  отдыха,  ежели  удастся  сюда
Мадиньку заманить. А что это получится, он и не сомневался. А в недобрый час
здесь можно было и с луком приладиться, жаль только,  улочки  больно  кривы,
далеко не пристреляешься. Нет, со всех сторон дом был хорош, а в особенности
тем, что дверь в него была по  другую  сторону  от  рокотановой  хоромины  и
напротив нее высилась глухая стена  купецкого  амбара.  Так  что  входить  и
выходить он мог никем не замеченный.
   А вот Махиде о  приобретении  своем  он  решил  до  поры  до  времени  не
рассказывать.  Неизвестно,  как  еще  судьба  сложится.   Хотя   девка   она
пронырливая, рано или поздно все равно прознает...
   Свою репутацию Махида подтвердила еще на пороге - она так и  металась  по
дворику, всплескивая руками. Ну ни дать, ни взять - наседка, недосчитавшаяся
цыпленка!
   - Ой, что скажу, что скажу... - запричитала она. - Ты сядь,  где  стоишь,
не то повалишься!
   - Ну, говори, да не ври, а я уж как-нибудь устою, - благодушно  проворчал
он.
   - Вижу я, что смурной ты стал,  вечерами  молчишь  все  -  приучила  тебя
Мадинька лясы-то точить, вот и решила я перед нею повиниться, что кружала ее
разбила, на вечерний уголек к нам зазвать. Подстерегла в проулочке. А она...
Она говорит, берегусь теперь далеко  ходить,  в  тягости  я!  Слыхал  -  это
она-то!
   - А что она - не девка, что ли?
   - Девка, да замужняя! За стар-старым! Да за таким старым, что ежели он на
снег-леденец малую нужду справит, то  и  снег  не  потает!  Так  что  Шелуда
пестуна своего шибко уважил, даром что глазами своими масляными все Мадиньку
оглаживал...
   - Ты что, дура, мелешь?!
   - А чего такого? Или, скажешь, дух ветряной с озера прилетел? Или птенчик
ее пуховый не в то место  клюнул?  Или  Солнечный  Страж  на  нее  меч  свой
нацелил?..
   - Кончай языком трепать! Устал я от трескотни твоей бабьей,  лучше  уж  у
аманта в дому ночевать.
   - Уи-и-и...
   Сейчас прямо уйти, что ли? А хоть бы и так.
   Сдернул плащ с сучка, выскочил вон. В  наступившей  уже  темноте  кого-то
сшиб с ног, и с истошным клекотом понеслась вдоль по проулочку  ополоумевшая
со страху и, несомненно, ворованная курица. В другое время  Харр  поржал  бы
над  мазуриком  незадачливым,  а  птичку  догнал  и,  шею  свернув,   Махиде
презентовал - не пропадать же добру. Но сейчас ему было не до  смеху  и  тем
более не до птички, на вертеле жаренной, хотя и  допустил  он  оплошку  -  в
сердцах покинул теплый дом, не повечеряв. Но уж  очень  круто  его  забрало;
никогда такого сраму  не  бывало,  чтоб  девка  малая  его  провела,  а  тут
здрасьте! Отцом объявила. А с какого  такого  перепугу  при  первой  встрече
шарахнулась, твердила все "не знаю, ничего не знаю..." И теперь  к  себе  не
подпускает, хотя и куре этой полоумной ясно: где уж раз,  там  и  другой,  и
третий...
   Миновал ворота, гаркнув на стражей, которые было его не признали, потопал
по улочкам к дому своему башенному. Чуть было в темноте  не  заплутался,  но
объявилась голубенькая пирлюшка, полетела впереди, и он ей поверил. Не  зря,
естественно; мигом  привела  к  незапертой  двери  (тоже  непорядок,  завтра
наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже
внутрь влетела, уж чересчур по-хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но
подумалось: вдвоем будет не так тоскливо. Забрался наверх,  бросил  плащ  на
пыльный пол и растянулся. Поди, не караванник  трехстоялый,  и  не  в  таких
условиях ночевать приходилось.
   Но сон не шел на обиду  неутоленную.  Все  путем,  как  говаривал  Дяхон.
Шелуда хоть и кругл, да мордой смазлив и всегда под рукой. А сам он? Говорил
же Иддс по-дружески: урод ты.
   Со всех сторон урод.
   И что его на всех дорогах тихрианских бабы привечали?
   Как в смурной тоске заснул, так и проснулся. Встряхнул плащ,  потопал  по
негнущимся  зелененым  ступенькам  вниз.  Надо  завернуть  в  амантов   дом,
распорядиться насчет рухлядишки... Сама  собой  рука  стукнула  в  рокотанов
Ставень. Шелуда открыл степенно, неторопливо и, как  показалось,  нагло.  Ни
слова не сказав, повел в жилокрутную горницу, ступал как гусак,  выворачивая
ступни наружу. Харр едва сдерживался, чтобы не влепить ему  белым  нездешним
сапогом в жирный зад, но сдержался - побрезговал.
   Мади встретила его тихо и нетрепетно, точеную руку воздела,  указывая  на
протянутые, точно струны рокотана, двойной  оплетки  жилы,  -  мол,  которые
срезать велишь?
   - Еще два десятка заказываю, но покрепче, - бросил он через плечо Шелуде.
- Принеси сырье, выберу.
   Шелуда, недовольно надувшись - хотя куда же круглее?  -  зашлепал  прочь.
Сейчас дедка кликнет. Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся  (и
сразу понял - ухмылочка-то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый
миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.
   - Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?
   Она и отвечать не стала - глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и
все.
   - От кого?.. - прохрипел он и оборвал себя, потому как почудилось хриплый
его полушепот разносится по всему дому. - Скажи: Шелудин кутенок повернусь и
уйду, не увидишь и не услышишь...
   - Уйди, господин мой, и позабудь меня. И я забуду.  Одно  только  и  буду
помнить: сына мне бог твой послал.
   И она поклонилась - гибко, все еще по-девичьи.
   - Выкрутилась, - зло процедил по-Харрада. - Не обессудь, родишь  все-таки
приду поглядеть, в чью масть сынок пойдет. Не укроешь.
   - Золотым он будет, как  солнышко  земли  твоей,  о  котором  ты  столько
сказывал. Для того гляжу я на платок золотой с утра до вечера,  и  ночью  со
мной он, - она разжала  кулачок,  и  с  ладошки  заструилась  полупрозрачная
янтарная ткань - ну чисто луч солнечный. -  Золотым  он  будет,  и  имя  ему
золотое: Эзерис, что значит...
   Шлеп-шлеп - вкатился Шелуда.
   Харр потыкал во что-то пальцем, назвал цену какую-то  совсем  несуразную,
круто развернулся на каблуке и вылетел вон.
   Эзерис, значит.
   А что значит?
   К аманту пришел - все из рук валилось.
   - Не выспался? - полюбопытствовал Иддс. - Я за тобой посылал - девка твоя
открестилась: не ночевал, мол.
   - А я ей не подотчетный, - буркнул Харр. - Девок мало, что ли...
   - Верно, - хлопнул себя по колену амант. - Тем  более  что  нам  с  тобой
сейчас не до них будет.
   Харр постараются изобразить на лице своем готовность  к  подвигам  -  как
ратным, так и трудовым.
   - Луков нагнуть - дело нехитрое, сучьев  в  лесу  вдосталь,  -  продолжал
амант. - А вот с наконечниками для стрел придется туго. Кузня у нас одна, да
и та плохонькая, все больше бабью утварь ломаную правит. Для стражей  железа
покупаем, сам за тем  ходил,  знаешь.  Чтоб  новое  ковать,  надо  откуда-то
караваи железные получить. В Серый стан больше нельзя, а кроме него,  только
в Огневой Пади железо из руды вытапливают.
   - Опять с караваном пошлешь? - без малейшего энтузиазма предположил Харр.
   - Не получится. Караванщики поиздержались, до конца лета отдыхать  будут.
Дорога в Огневище нелегкая. Да и снаряжать караван решают  все  три  аманта,
скопом. Что я Лесовому наплету? Он же знает, что железа  у  меня  накуплены.
Нет. Пойдешь ты один, вроде как странник или еще того похлеще - подкоряжник,
решивший до стана теплого податься. Дом купецкого старейшины я  тебе  опишу,
знак у тебя уже имеется. Поговоришь с ним тайно,  подобьешь  караван  к  нам
снарядить - аманты ведь с купецкой подначки решение принимают. А  в  поклажу
пусть хлебы железные возьмут, да никому иному, только мне,  и  без  огласки.
Понял?
   - Что не понять! А чем дорога-то опасна?
   - До самых дымов ничего не бойся, а как дымы увидишь - ступай  по  самому
ручью, неглубокий он  в  верховье-то.  Ноги  замочишь,  зато  в  ловушку  не
попадешь. Их вкруг стана нарыто видимо-невидимо, угодишь - сгниешь заживо.
   - Ну, обрадовал.
   - А ты думал! За дом отслужил, теперь обставу в нем зарабатывай.

IX. К истокам

   Ручей не менялся. Харр шел вдоль него уже третий день, а он  все  так  же
ворчал, прижимаясь к серой трещиноватой стене, и  кое-где  принимал  в  себя
едва уловимые глазом струйки, сочащиеся из-под бархатистого, глубокой зелени
мха. Иддс что-то говорил о верховье, но пока на него было что-то  не  похоже
вот так, то  расширяясь  на  золотистых  песчаных  отмелях,  то  сужаясь  на
звончатых пестрокаменных  перекатах,  он  струился  с  какой-то  бессмертной
неизменностью, подобно тихрианской дороге, которая замыкалась сама на  себя,
так что встречались старцы крепконогие, на самом закате  своей  жизни  вновь
ступающие по тому отрезку пути, где впервые довелось им сделать свой  первый
шаг.
   Шел он неторопливо. Амант его поспешать не просил, да ежели и наказал бы,
Харр больше не  расположен  был  действовать  по  чужой  указке.  Тем  более
задаром. Дом его и так обставят к его возвращению, а больше ему ведь  ничего
не нужно.
   Тем более, если он вообще вернется...
   Шальная мысль двинуть из Огневой Пади  не  назад,  а  дальше,  куда  глаз
глянет, все чаще приходила на ум. Стрелецкая служба у аманта,  почитай,  уже
налажена; насчет караваев железных он купецкого старейшину улестит,  тут  уж
сомневаться нечего. Вроде бы и все. И снова шагать по едва уловимым тропкам,
стремительно прячущим чужие следы под тенетами мокреть-травы, снова ночевать
у ручья и слышать его плеск, а не гнусавый  храп  караульных  стражников,  и
жарить в углях взятого на острие меча головастого рыбьего князя  или  жирную
сударушку-тетерку,  потянувшуюся  за  рассыпанными  ягодами  -  да  прямо  в
силок... Шелковистая  сетка  всегда  была  при  нем,  он  углядел  в  кустах
хлопотливую фазанью курочку в скромном пестровато-сереньком оперенье;  взмах
руки - и сеть полетела на  глупую  птицу,  которая  даже  не  шарахнулась  в
сторону, а наоборот, ринулась навстречу летящей паутинной  тени,  раскидывая
крылья. Харр схватил добычу, приятно ощутив ладонью тугое оперенье, но  рука
почему-то  помедлила  с  привычным  движением,  за  которым  головка  жертвы
бессильно свешивалась набок, - дернула нелегкая поглядеть на  птичьи  глаза,
на  которые  со  страдальческой  покорностью  медленно  опускалась  дымчатая
пленка... И все. Не по воле, не по разуму накатило, жаром бешенства  обдало:
не должно было быть ТАК. И пока не исправит он по дури мужицкой  содеянного,
вставать будет из памяти помертвелое лицо, замершее  в  покорной  готовности
перенесть муку смертную...
   Он осторожно распутал сеть и выпустил фазаночку. Она, припадая  на  будто
бы раненое крыло, неловко заскакала в сторону, приманивая за собой страшного
врага, но Харр, уже не обращая на нее внимания,  развел  ветви  раскидистого
куста. Так и есть. Гнездо лежало прямо на  земле,  окруженное  еще  влажными
скорлупками, а страшненькие до тошнотворности птенцы, даже еще не в пуху,  а
в редкой щетинистой поросли, слипшейся на бесплотном  тельце,  уже  разевали
невероятно громадные клювы, исходясь жадным истошным писком.  Он,  поддернув
штаны, присел на корточки и начал их разглядывать с брезгливым любопытством,
как в глубоком детстве рассматривал впервые в жизни  что-нибудь  срамное.  В
своих бесконечных странствиях гнезд с птенцами он не трогал никогда - другое
дело яйцами полакомиться; к человеческим детенышам (а  особенно  -  к  своим
собственным) с их слюнями, писком и розовыми попками он  был  снисходительно
равнодушен, как и подобает настоящему мужчине, не сующемуся в бабьи дела.  И
вот теперь, с каким-то недоуменным злорадством глядя в желтковые, прямо-таки
выворачивающиеся наизнанку клювы, он не мог поверить: и ради ВОТ  ЭТОГО  она
отказывалась от присужденного ей юностью и красотой  женского  счастья?  Ну,
вот и получила. По горлышко. Чего хотелось, на то и налетелось. Рожай.  Хоть
двойню. Хоть тройню...
   Он поднялся, испытывая почти  непреодолимое  желание  поддать  по  гнезду
сапогом. Но сдержался, конечно. Самому  наглому  желторотику,  трясущему  от
натуги щуплой шейкой под тяжелым клювом, посоветовал;
   - Не очень-то выворачивайся - кишки через глотку полезут!  -  и,  плюнув,
двинулся прочь, шагая угрюмо и размашисто, совсем  не  глядя  на  уже  четко
обозначившуюся под ногами  тропу.  Так  он  и  пер  напролом,  пыхтя,  точно
одичавший рогат, пока навстречу ему не выметнулась из-под куста  здоровенная
пирлипель и не врезала ему с лету прямо в лоб.
   Он остановился, недоуменно глядя  на  свалившуюся  к  его  ногам  летучую
тварь.  Не  кусила?  Да  вроде  бы  нет.   Пирль   зашебуршала   крылышками,
встряхиваясь, и полетела над самой землей, очерчивая правильный  круг.  Харр
почесал в затылке - неспроста! - и пригляделся повнимательнее.
   А это, между прочим, была ловушка. Ишь, землей присыпано поверх травы, да
и трава-то вялая. Предупреждали ведь. Хотя - а где дымы?
   Дымы были справа, едва видные меж древесных стволов, и поднимались  точно
из-под  земли.  Харр  вернулся  на  несколько  шагов  назад,  выбрал  дерево
пораскидистее, влез и начал мастерить в самой  гуще  листвы  хоронушку  -  с
нездешними сапогами  да  мечом  диковинным  за  бродягу-шатуна  не  очень-то
сойдешь. Приладив на развилке ветвей тугой сверток, выбрал кряжистый  сук  и
уселся, свесив ноги. Надо было навести порядок в собственной душе, а то ведь
так и беды не, миновать. Ловушка была первой,  но,  если  верить  Иддсу,  не
последней. Удивительно было только то, что  устроители  западни  позабыли  о
нравах  тутошних  мотылей,  так  и  спешащих  предостеречь   невнимательного
путника. Хорош  капкан,  о  котором  каждого  встречного-поперечного  загодя
предупреждают!
   А может - не каждого?
   Он поболтал еще босыми ногами, потом достал из сумы припасенные сандалии,
обулся и, раскачавшись  на  руках,  спрыгнул  на  землю.  Отяжелел,  однако,
подумал он с медленно остывающей злостью. Памятуя амантов наказ, забрался  в
воду по колено и только тут остыл окончательно. Потому как  понял:  вся  его
лютая, неизвестно откуда нахлынувшая одурь от того, что никуда он из Огневой
Пади не двинется.
   Пойдет обратно.
   Так, по каменистому дну ручья, и дошлепал он до первой поры.
   Выбита она была прямо в каменной стене над ручьем, и пролезть в нее можно
было разве что согнувшись. Дальше виднелись еще и еще чернеющие пятачки, уже
повыше - похоже, ходы к ним были прорублены в самой толще камня; но ни одной
живой души здесь пока не наблюдалось. Сами норы Харра не удивили,  у  Свиньи
тоже жили где попало, кто в норах, кто в пещерах. А чаще просто под  возами,
ставленными в кружок.
   Справа  уже  четко  означился  обрыв;  из-за  его  кромки  и   подымались
столбчатые дымы, порой окрашенные в  желтоватый  или  бурый  цвет.  Внезапно
стена вместе с ручьем круто свернула влево,  открыв  перед  Харром  обширную
полукруглую площадь, на  которой  и  располагалась  Огневая  Падь.  Даже  по
здешних меркам  стан  был  прямо-таки  крошечным:  всего  с  десяток  домов,
теснившихся у стены и огражденных невысоким валом с единственными  воротами,
у которых не наблюдалось даже стражника. Вал нестерпимо блестел  на  солнце,
точно сласть-леденец  алого  цвета,  и  было  ясно,  что  забраться  по  его
отполированной поверхности не сможет даже ящерица. В  пределах  огороженного
стана каменная стена, уходящая ввысь еще круче, чем  над  Зелогривьем,  была
тоже  совершенно  гладкой,  но  крыта  рябенькой  черно-малиновой   глазурью
примерно на два  человеческих  роста;  справа  и  слева  от  ворот  в  стене
виднелось множество нор, к самым нижним из которых через неширокий тут ручей
были перекинуты деревянные мостки. Из нор то и дело выныривали людишки,  кто
с поклажей, кто без; все одинаково торопливо семенили к обрыву и исчезали по
невидимым Харру лестницам. Он постоял  еще  немного,  оглядываясь,  вздохнул
нового, доселе небывалого здесь было  на  один  погляд.  Камень  разве  что,
колера отнюдь не  огненного,  а  скорее  ягоды  лесной,  и  прожилки  в  нем
черно-пепельные - такого на Тихри не водилось. Дома в три-четыре  уровня  из
квадратных  кирпичей,  тем  же  огневищем  мазанных,  и   крыши   остренькие
четырехскатные - вот это понятно: сверху ведь и осыпь случиться может.  А  в
остальном - теснотища, убожество; справа от обрыва гарь и вонь, не то что  в
кустах у ручья. А идти надобно.
   Дальше все получилось просто и складно: и старейшину нашел, и  комнатенку
в доме его получил хоть и махонькую, но с собственным  выходом,  и  еду  ему
носили постоянно, без приправ и пряностей, но сытную донельзя  -  С  главным
менялой договорился враз -  мужик  был  цепкий,  но  неувертливый:  допросил
досконально, что аманту зелогривскому надобно, хлопнул ладонью по столешнице
черно-малиновой и пошел по  другим  менялам  купецким,  подбирать  требуемый
товар. Было видно, что и за согласием тутошних амантов дело не станет. Можно
было и возвращаться в тот же день. Но такая тоска навалилась...
   Загулял,  одним  словом.  Ох  и  загулял!  Пока  кругляшки  зелененые  не
кончились, девок по  полудюжине  враз  к  себе  зазывал,  мог  бы  и  больше
комнатенка не позволяла, и так сидели на полу, коленки к подбородку.  Деньги
кончились - нашел поплоше,  что  соглашались  за  сытный  кусок.  Старейшина
принимал это как должное, временами забегал; глядя поверх голых спин, кидал:
"На четырех горбаней поклажи набрано", "на шесть"... Среди голых спинок,  на