удивление Харра, встретились три совсем тощенькие, под стать ему  самому.  И
не попадалось телесок ошейных, что было еще приятнее.
   Кончилось все враз:  старейшина  вошел,  девок  шуганул  и  коротко,  как
подневольному телесу, бросил:
   - Собирайся. Выходим.
   Харр протер осовелые глазки,  не  осерчал  -  как-никак,  мужик  дал  ему
отвести душу. Поднялся. Проговорил степенно, как равный равному:
   - Вели мне в мешок доброй снеди покласть. Следом пойду. Тайно
   Сказано это было с такой  многозначительностью,  что  старейшина  никаких
дополнительных вопросов не возымел - амантову бирку он углядел еще с первого
раза.
   Проводив взглядом хозяина дома, Харр почесал в затылке: все  ли  сделано?
ан нет, не все. Он взялся за свой кафтан, Иддсом даренный,  и  принялся  его
исследовать. По давнему своему заведению он никогда особенно  не  следил  за
целостностью карманов, но зато пуще всего заботился о сохранении  подкладки.
Так и случилось: какой-то кругляш завесился в дырку и теперь дожидался своей
череды. Синенький, как выяснилось. Харр,  несказанно  обрадованный,  кликнул
телеса и велел привести купецкого менялу с уборами женскими.
   Меняла оказался не чета старейшине - сквалыга, пройдошливый до  свербения
в носу. Менестрель со знанием дела пересмотрел не слишком изысканный  товар,
остановил взгляд на  головном  обруче  нежного  розоватого  тона  с  редкими
угольными узорами; повертев его в руках, вдруг понял,  что  никакой  это  не
бабий убор, а самые настоящие кружала - и сердце екнуло, точно была у него в
руках живая и желанная плоть, а не камень теплый.
   - Сколь ценишь?  -  небрежно  спросил  он,  чтобы  не  получить  в  ответ
несуразно большую цифру.
   Уловка не удалась: меняла заломил-таки.
   - Ты что, взбесился? Вот шваркну  все  об  стенку  за  жадность  твою,  и
пойдешь отсюда с таком!
   - Нельзя дешевле, лихолетье грядет...
   - Какое еще лихолетье? Не ври. Было, да все вышло. На нас наехали полегли
костьми; ледостав осадили - их пчелами бешеными потравили-покусали.
   - Ой нет, невдомек тебе, воин-слав, что лихолетье только возгорается,  не
на земле поднебесной - в умах темных. Еще натерпимся...
   - Ты до этого терпения еще трижды дубаря врежешь от своей жадности!
   - Коли так, одну деньгу скину.
   - Во! Видал? Держи и будь доволен.
   Он последовательно предъявил меняле  синеную  монету,  амантову  бирку  и
угольно-черный увесистый кулак. Добавил:
   - Да в тряпицу заверни!
   Завершив сей торговый подвиг, в обратную дорогу пустился  уже  не  с  тем
унынием, которое предощущал по пути сюда. Следов каравана,  ушедшего  ранее,
он, однако, не приметил - видно, шли они по иному торговому пути, а ручейная
тропка была тайной. Харр на  сей  раз  валандаться  не  стал,  шел  споро  и
управился за два дня и две ночи. Явился  прямо  к  Махиде.  Та  взревела  от
радости - было видно, что не чаяла больше увидеть.
   - Не реви, дуреха, на то служба. Могу и подоле пропадать, -  успокоил  он
ее не слишком-то приветливо; но было приятно  -  ишь  как  ждала.  -  Только
презентов на сей раз не образовалось,  всего  лишь  кружала  твоей  подружке
принес - не хочу, чтоб мы с тобой у нее в долгу оставались.
   Махида взревела еще пуще.
   - Да чего ты?
   - Ты ж сказал: мы с тобой! А я уж думала,  кинул  ты  меня,  домом  своим
обзавелся в стане застенном...
   Так. Наболтали.
   - Дом не мой, - строго проговорил он. -  Амантов.  Дело  я  в  нем  вершу
тайное, и этих моих слов ты даже не слыхала. Усекла? А болтать будешь - Иддс
только мигнет, и замажут тебе рот зеленищем...
   Это он оплошку  допустил  -  рыдания  переменили  тональность  и  грозили
затянуться на полночи.
   - Уймись и на стол справь.  Теперь  уходить  и  приходить  буду  и  вовсе
нежданно, и чтоб от тебя ни единого глупого вопроса не  следовало.  Понятно?
Жизнь-то впереди еще длинная...
   Она послушно закивала и захлопотала  возле  очага,  размазывая  слезы  по
малиновым щекам. Нечаянно  прихватила  сажи  -  по  зареванному  лику  пошли
пепельные разводы, как на огневищенской стене.
   - Не забудь - Мади покличь, чтоб кружала отдать, - сразу выплыли в памяти
жаркие на вид кольца. - И как это вы только подружились, такие несхожие...
   - Да выходила меня она, как птенца малого,  -  с  готовностью  отозвалась
Махида, уже не знавшая,  о  чем  теперь  ей  дозволено  будет  с  мил-другом
говорить. - Мамка моя с лихолетцем сбежала, гулящая она была, я-то  ей  хуже
обузы. Ну, как припасы кончились, я решила по-ейному приработать, да  глупая
была, неумеха. Тот страж, которого я зазвала, побил  меня  ногами,  а  потом
заявил, будто он - мой отец родной и хижина, стало быть, тоже  его.  Выкинул
меня. Тут я уже и совсем с голоду скукожилась, в стан поползла - побираться.
Тогда-то меня Мадинька и углядела.  К  себе,  ясно  дело,  меня  вести  было
невместно, но кое-как сюда притащила да по  дороге  стражей  кликнула  -  ее
слушались: рокотанщикова молодая жена, как же! Моего нахальника  выперли,  а
она каженный день еду мне носила, ну прямо как в клювике. Вот и суди, дружба
ль это или другое что... А насчет нашей несхожести - так теперь мы, почитай,
обе сулящие.
   У него рука так и дернулась - приголубить за такие слова.
   - Да ты что? - удивилась она. - Когда  я  в  прошлый  раз  тебе  про  нее
поведала, ты аж вскинулся. Что, поперек горла тебе не к случаю  пригулянные,
а?
   Он засопел, сдерживаясь, - еще начнешь отвечать, брякнешь лишнее. А девка
она догадливая. Мадиньке это будет ни к чему.
   - А то у нас сказывают, - вкрадчиво продолжала  она,  -  неспроста  среди
ночи явился Солнечный Страж. Будто понесет от него одна из нашенских...
   - Врут. Да и кто его видал, твоего стража-то?
   - Его самого не видали, а меч его в ночи  непроглядной  светом  солнечным
над всем Зелогривьем лучился.
   - Правду говорят, что бабьи языки - что рогатовы хвосты  на  ветру.  Даже
если б страж твой невидимый и впрямь прилетал - что ему,  другой  заботы  не
было, как здешних девок брюхатить? Вот пустите такой  слушок,  и  поедет  он
гулять по свету, небылицы на себя наматывая, как перекати-поле.  Кому-нибудь
может и бедой обернуться.
   - А, - беспечно отмахнулась Махида, - у нас уже сколько лет из уст в уста
предвещание передают: родится, мол, новый бог.  И  принесет  его  неведомый,
которого от других отличить легко, потому как будет он черным на белом и под
белым. В Лилояне, где козлорогов разводят на шерсть да мясо, для того аманта
держат, чтоб всех новорожденных козлят проверять. Ежели  родится  черный  на
белых ножках, его сразу в  отдельный  загон,  за  тремя  загородками.  Рожки
прорежутся - снова проверка, у кого  они  белые,  того  еще  пуще  стерегут,
чтобы, не ровен час, не принесли на спине или там меж рогов бога нового.
   - Что, так и пропадает скотина зазря?
   - Почему - зазря? Только их черепа и идут на рокотаны, лилоянским амантам
большой прибыток.
   Харр обсосал последнюю косточку наскоро  обжаренного  лесного  голубя  (а
фазаночка была бы помясистее!), откинулся на постели. Что,  не  нагулялся  в
Огневой Пади? Судя по тому, как пола кафтана топорщится, то - нет.
   - А что, Махидушка, - ухмыльнулся он - впрочем, без всякой задней  мысли,
- не сгожусь ли я тебе заместо Стража  Солнечного?  А  там,  глядишь,  и  за
божком новорожденным дело не станет.
   Но тут приключилось то, чего он меньше  всего  мог  ожидать:  Махида  вся
трепыхнулась, как утица, из воды выходящая, потом бросилась на колени  подле
постели и принялась Жарко и липко целовать его руки:
   - Как же ты догадался, желанный мой? Я  все  сказать  тебе  норовила,  да
подойду близенько - и испуг берет ты ведь и за Мадиньку не порадовался...
   - Ты что городишь? Орешков дурманных накушалась?
   - Да каких орешков? В тягости я!
   Оп! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Сговорились они, что ли?
   - И скоро порадуешь? - спросил он без малейшего энтузиазма.
   - За Белопушьем, надо думать, так  что  нам  еще  миловаться  -  дней  не
считано!
   Он критически оглядел ее - действительно, со стороны и  не  подумаешь.  У
таких, ширококостных, долго еще вся их девичья стать в полной справе. На том
и мужья, и родичи дотошливые запросто промахиваются.
   - Ладно, коли так - давай сюда, - добродушно пробасил он. - Поздравлю.

***

   А вот на Мадиньке-тонковеточке уже все было как пером  написано.  Явилась
она  на  третий  день,  когда  не  ждали.  Харр  на  собственное   удивление
засуетился, начал совать ей алые кружала в тряпице; она приняла, не ломаясь,
но так, словно на плоту плыла, а все  земное  на  берегу  осталось.  Золотые
глаза ее сияли по-прежнему, но сейчас этот  свет  не  разбегался  солнечными
бликами вокруг по хижине, а уходил куда-то в глубь ее самой.
   - Что, не по нраву?.. - чуть ли не жалобно подал голос менестрель.
   - Отчего же? - теплым, воркующим голосом отвечала она. -  Только  зря  ты
тратился, господин мой Гарпогар, ты ведь мне уже все заветы свои пересказал,
и как нарушать их - научил.
   - Выходит, нам и говорить не об чем?
   - Если хочешь, я послушаю тебя, господин мой.
   Нашлась слушательница! Он только махнул рукой безнадежно,  вспомнив  свои
бессильные попытки сформулировать и обосновать то, что  он  в  глубине  души
называл заветом заветов. Она подождала еще немного, закуталась в теплую шаль
белоснежного пуха, вежливо попрощалась.
   Он только пожал  плечами  и  впервые  почувствовал,  что  летняя  теплынь
кончилась, словно очутился он в самом конце тихрианской дороги, под закатным
солнцем.

***

   - Посылай куда хочешь, - угрюмо попросился он у Иддса. -  Немило  мне  на
одном месте.
   - Что, новый дом не люб?
   - Что ты! Обстава богатая, горница кругла, так что весь день  солнышко  в
окна глядит. Лепота.
   -  Тогда  не  дергайся.  Караваи  железные  мне  доставили,  теперь  надо
соображать, каким таким манером ковачу нашему заказ  сделать,  чтобы  он  до
поры до времени не раскумекал, что к чему.
   Харр почесал лоб под надбровной косицей:
   - А подкоряжники не ожидаются?
   - По правде говоря - навряд ли. В  Медоставе  Яром  мудродейка  отменная:
наварила  пчелиной  сыти  -  приманка  такая  дурманная,  смешала  с  кровью
человеческой (нашелся  телес  неугодный),  да  этой  заразой  комья  хлебные
напитала.  Едва  рассвело,  поставила  на  стену  воинов,  у  которых   руки
поразмашистей, и этими комьями лагерь подкоряжников закидали.  Тут  как  раз
пчелы проснулись, их вокруг Медостава видимо-невидимо, приманку почуяли -  и
тучами на вонючек лесных! А  жужжалки  там,  прямо  сказать,  что  медвежата
летучие, десяток насядет - и дух из человека вон. Так что не думаю, что  те,
кто в живых остался, успели залечиться...
   Придумка была изрядной, и это Харра немного развлекло.
   - Сделаем вот что, - проговорил он, чувствуя, что чужая затея заставила и
его ум работать попроворнее. - Скажешь Лесовику, что надобно  тебе  отборное
дерево на крепкие бороны, вот пусть он сам и укажет в роще,  какие  срубить.
На бороны мы-де насадим железные наконечники, и когда надвинется  вдругорядь
опасность ратная,  этими  боронами  -  колючками  кверху  -  замостим  берег
ручейный, да и на дно  ловушек  покидаем.  Под  такую  сказку  сколь  угодно
наконечников наковать можно.
   - А ты хитрован, - восхитился амант. - Только вот дочку за тебя я  бы  не
отдал - ты своей жене всю дорогу мозги крутить будешь. Что, не так?
   - Будто ты сам без греха... Ну, не надумал еще, куда  меня  с  поручением
послать? Побегаю, пока холостой.
   Амант потер подбородок, насупился:
   - Поручение-то есть, да не про твою честь. Ты не вламывайся в амбицию-то,
на это дело нужен мастак, досконально все наши обычаи и нравы знающий. А  ты
ведь у нас в основном дока по чужим землям да придумкам хитроумным.
   - А в чем дело, ежели не секрет?
   Нельзя сказать, что ему было  так  уж  интересно  -  просто  не  хотелось
возвращаться  домой,  тоскливо  глядеть  в  зеленый  лиственный  навес   над
головой...  или  в  стрельчатое  окошечко  -  на  пустую  крышу  с  башенкой
посередине.
   Амант, мужик прямой, кобениться не стал:
   - Есть у нас закон неписаный: ежели два аманта третьим недовольны,  могут
они суд над ним учинить. Только не  просто  это;  загодя  следует  гонцов  в
соседние станы направить,  чтобы  тамошние  правители  тайно  выслали  своих
соглядатаев за подозреваемым следить. Вот ежели они вернутся и доложат,  что
действительно дело суда стоит, тогда из трех станов по три аманта съезжаются
и учиняют Девятное Судбище. И его решение непреложно.
   - И выше такого судбища ничего не стоит?
   Иддс надул щеки, с шумом выдохнул:
   - Куда уж выше... Пожалуй, выше-то Тридевятое, только оно  не  собиралось
ни в мой срок, ни в отцовский. Не людские судьбы оно вершит - всеземельные.
   Дикая мысль ошеломила менестреля:
   - Слушай, Иддс,  а  не  думал  ли  ты,  что  и  за  тобой  сейчас  кто-то
приглядывает? И что это, скажем - я?
   - Коли подумалось бы, так я тебя еще тогда, в сети, Придушил бы,  ласково
проговорил радушный хозяин дома. - Ну так посылать тебя в  Медостав?  Оттуда
как раз и жалоба.
   Харр почесал под бровью:
   - Не сгожусь, потому как это мне не по нраву. Так что не взыщи, Стеновой,
ежели в одно прекрасное  утро  я  сам  собой  куда-нибудь  направлюсь.  Душа
просит.
   - Погодишь, - просто отмахнулся  Иддс.  -  Похолодало,  Белопушье  скоро.
Охота тебе мерзнуть?
   -  Охота  пуще  неволи.  А  через  Медостав  пройду,  очень  уж  название
притягательное. Какой амант там оскоромился?
   -  Копьевой,  что  частокольную  оборону  вкруг  стана  держать   должен.
Распустил он  своих  копьевщиков,  половина  из  них  к  м'сэймам  подалась.
Подкоряжники через это чуть стан не захватили.
   - М'сэйм...  -  задумчиво  повторил  Харр.  -  Никогда  такого  зверя  не
встречал.
   - Иногда добредают и сюда, людишек сбивают  с  панталыку.  Только  всегда
найдется кому донесть, а поймают - так и прорва ненасытная недалече.
   - А ты говоришь - соглядатаем пойти! Еще примут за м'сэйма, опустят в эту
самую...
   - Тебя не примут - упитанный.
   Иддс все-таки запугал его холодами, - как и  все  тихриане,  Харр  боялся
пуще смерти как темноты, так и  мороза.  К  ночам  бессветным  он  сразу  же
привык, очутившись на Лютых Островах, и не по праву ему были  теперь  только
черные подземные переходы; настоящего же мороза он не встречал нигде,  кроме
Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с
дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но
Махида его успокоила: белый пух будет сыпаться лишь один день,  даже  листья
не повянут. Свое время он  коротал,  двигаясь  по  привычному  треугольнику:
Махидина  хижина  -  Иддсовы  хоромы  -  его  одинокий  дом,  солнечная,  но
безрадостная горница на высокой башенной опоре, про себя он так и кликал  е„
"поганкой".   Набаловавшись   с   амантовыми    наследниками    и    погоняв
стражников-лучников, он сытно обедал и направлялся  в  "поганку".  Несколько
часов маялся у окон, щелкая орешки, но скорлупки собирая в кулак,  чтобы  не
ровен час Мадинька не выглянула и не определила, откуда на ее  теплую  крышу
устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.
   Не  по  нраву  ему  пришлось  ее  твердое  решение  с   ним   больше   не
разговаривать. Неинтересен, видите ли, он ей был. Это с его-то  сказками  да
песнями! Одно лишь хоть чуток,  но  согревало:  воркующие,  благодарственные
нотки, которые бессознательно переливались у нее в горлышке,  как  у  певчей
птицы. Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то,  что
не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.
   Он спохватился и, чтобы Махида и дальше ничего не  заподозрила,  принялся
ее одаривать всякой утварью, доставленной в  "поганку"  по  амантову  указу.
Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась
возле него как ластушка - под просторным пестрым нарядом и не  скажешь,  что
брюхатая. Терпел.
   И не вытерпел.
   И вот теперь, спустившись  вдоль  ручейного  водопада  по  двум  замшелым
уступам и звериной, едва различимой  тропой  миновав  белоствольную  чащобу,
крытую поверху  таким  плотным  лиственным  покровом,  что  сквозь  него  не
пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с
синеватым  дымком  над  блюдечком  черной  воды  -  хорошо,  пирль  из   мха
выпорхнула, упредила - и выбравшись наконец  на  теплый  пригорок,  поросший
колючим можжевельником, он увидел перед собою  на  обширной  поляне  посреди
расступившейся рощи маленький, окольцованный ровными стенами  стан.  Был  он
точно вылеплен из воска - ни одного острия, мягкие округлые крыши,  овальная
дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели.
Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и  наводил
на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще
не виднелось - или все жители умещались внутри стен, или  ютились  где-то  в
окрестных рощах. На ночлег в простой хижине,  стало  быть,  рассчитывать  не
приходилось, и теперь надо было  выдрючиваться,  выдавать  себя  за  рыцаря,
одиноко путешествующего.
   Раньше за этим  дело  никогда  не  становилось,  бирка  на  плечо,  грудь
колесом, меч драгоценный на виду... А вот  теперь  что-то  не  хотелось  ему
ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких...
Не за тем же он из  Зелогривья  сюда  подался!  В  этом  тепленьком,  словно
оглаженном солнечной десницей городке два аманта люто  ненавидели  третьего,
донесли на него, бедолагу, и он об этом наверняка знает; на  каждого  чужака
теперь из-за ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские  глазки:
успеть бы своему хозяину донести, кто тут пожаловал. Накормить-то  накормят,
но начнутся вопросики с подковырочкой...
   Не его это дело - тутошнее копошение муравьиное.
   Он круто взял влево, забрался опять в  глубину  рощи  и,  выбрав  опытным
глазом разлапистое дерево, полез наверх - устраиваться на  ночлег,  благо  в
любом путешествии у него всегда была при себе тонкая,  по  крепкая  веревка,
чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда
он закончил ужин, стряхнув последние крошки, было уже совсем  темно,  только
слабо мерцающие огоньки блуждали где-то внизу, на уровне первых веток.
   - Ну что, пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? - проговорил он  с
усмешкой.
   А  ведь  поняли.  Закрутились,  выстраиваясь  в  одну  нить,  и   пестрой
светящейся змейкой устремились прямо к нему.
   - Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый
же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
   Две почти бесцветные ночные летуньи порхнули к нему  и  устроились  прямо
над головой - не нагадили бы только  часом;  остальные  рассеялись  звездной
россыпью, не удаляясь, впрочем, от его не вполне  человеческого  пристанища.
Его нисколько не удивляло то, что они понимают его  слова  и  беспрекословно
ему повинуются - стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого
он навидался! Так что сейчас  он  мог  бы  приказать  им  сложиться  в  знак
светящийся, цветок дивный, что  ли...  Отослал  бы  он  этот  знак  прямо  в
Зелогривье, где невысокий дом и крыша с башенкой... Только не следует  этого
делать. Не по-мужски это - напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем  нам
больше гуторить!
   Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом,  и  обида
оборотная сторона простоты душевной -  гнала  прочь  нездешние,  тихрианские
сны...
   Утро  бодрости  не  принесло:  разъелся  на  амантовых  харчах,   потерял
странническую сноровку. Косточки ломило. Ну да ничего,  и  десятка  дней  не
минует - загонит он  себя  в  норму.  Только  идти,  не  оглядываясь,  чтобы
поскорее очутиться  подалее  от  этих  мест,  где