собенного,  ошибки  молодости.  Ему   хотелось
действовать, хотелось руководить и лидировать, хотелось, в конце концов,
больших, быстрых денег. Но ведь,  товарищи  офицеры,  замысел  и  умысел
преступлением не считаются, не правда ли? Мало ли  мы  в  уме  совершаем
преступлений! Каждый из нас в мыслях сотни раз убивал, насиловал, угонял
машины, грабил банки...  Однако  не  обязательно  об  этом  рассказывать
женщине, с которой делишь постель.
   Всегда неприятно осознавать и заново переживать свои  промахи.  Этими
ощущениями, видимо, и был вызван вопрос, вырвавшийся у Карташа:
   - А ты про Москву никогда не думала? Или  сама  влюблена  в  сопки  и
кедрач?
   - Ты же все знаешь, - ее взгляд затуманился, губы дрогнули. - Не могу
я отсюда уехать. Даже думать не думаю...
   Ну да, ну да... Слышал он ее историю. От нее же и слышал.
 
Глава девятая 
ШМОН ПО-ПАРМСКИ 
 
25 июля 200* года, 22.47. 
 
   Нинка родилась в Парме, в традиционной для поселка семье: мать  -  из
путевых обходчиц, отец - бывший заключенный здешнего лагеря.
   Мать умерла четыре года назад. Отец четырнадцать лет назад отправился
на очередную отсидку, и, освободившись, в Парму почему-то  не  вернулся,
подался неизвестно куда и вестей от него не приходило.
   Два раза Нина  покидала  поселок,  и  оба  раза  это  плохо  для  нее
заканчивалось. Чем именно заканчивалось, она не уточняла, ускользала  от
прямых вопросов, но из ее обмолвок следовало, что оба  раза  она  только
чудом жива осталась.
   Во  время  второго  ее  возвращения  где-то  на  глухой,  заплеванной
железнодорожной  станции  Нине  повстречалась   некая   старуха-азиатка,
которая сама подошла, взяла за руку, заговорила...
   Долго говорила, о многом спрашивала та старуха,  а  Нине  запомнилось
лишь одно. "Третий раз, девка, из дому не ходи, - сказала та гадалка,  -
совсем худо станется. Не люба ты чужой земле".
   И это пророчество напугало Нину нешуточно. Она, женщина, рожденная  и
выросшая  посреди  тайги,  не  могла  несерьезно  относиться  к   словам
избранных людей.
   - Ну если у нас пошел столь  откровенный  разговор...  Тогда  ответь,
зачем ты про это все заговорила? Про Топтунова, про его дочь?
   - Ты еще не понял? Я ж тебе только добра  желаю.  У  тебя  здесь  нет
больше никого, кому ты мог бы верить, как мне. Мне от тебя нужен  только
ты, понимаешь? Я хочу, чтобы между нами  не  было  неясностей.  Я  хочу,
чтобы ты не врал мне. И главное, чего я хочу, чтобы ты не стал  бы  меня
избегать из-за этой молоденькой..,  девочки.  Да  трахни  ты  эту  овцу,
пожалуйста. Не жалко. Только возвращайся. Нам ведь хорошо вместе... Ведь
тебе со мной хорошо?
   - Хорошо, - сказал Карташ и в общем-то не соврал.
   - А если хорошо, то чего ты ждешь?
   Она откинула одеяло.
   - Иди ко мне.
   Желание проснулось без труда, стоило ему провести взглядом по упругой
груди с напрягшимися сосками, по плоскому животу, по  черному  курчавому
треугольнику,  по  стройным  ногам.  Он  пододвинулся  к  ней.  Принялся
целовать шею, плечи, грудь. Нина  застонала,  вцепилась  ему  ногтями  в
плечи, зашептала что-то бессвязное.
   Почувствовав, что она готова  принять  его,  он  вторгся  во  влажную
теплоту. Она тесно прильнула к нему, подхватила заданный ритм. Ее  стоны
чередовались с громкими вздохами, со  вскриками,  с  возгласами,  иногда
невнятными, иногда и непристойными, что заводило Карташа еще больше.  Их
дыхания замысловато переплетались, как и их обнаженные тела...
   ...Автомобильный гудок выдернул его из сладкой полудремы. По  потолку
шарахнул спаренный луч фар, за окном зарычал  мотор.  "Вахтовка",  -  по
звуку определил Алексей. Глянул  на  часы:  ноль  шестнадцать.  И  пулей
вылетел из теплой постельки: он ждал сигнала. Нина  сонно  потянулась  к
нему, Карташ чмокнул ее в теплые губы. Сказал:
   - Извини, малыш. Я предупреждал: служба...
   - Ненавижу твою службу, - пробормотала она. - Сегодня не возвращайся.
   Карташ даже на секунду замешкался, надевая рубашку.
   - Это почему еще?
   - А не хочу тебя неволить. Потом приходи.
   Когда сможешь...
   - Приду "Вахтовка" - дряхлый пазик, который завозил-увозил  обитающих
в Парме офицеров на зону-с зоны, нетерпеливо фырчал у крыльца.
   - Долго спишь, едреныть! - крикнул  из  открытых  дверец  краснощекий
капитан Фурцев.
   - Опаздываем из-за тебя! Внеплановый осмотр места содержания,  быстро
в машину!
   - Без тебя знаю, - буркнул под нос Карташ, набегу надевая кобуру.
   Влетел в полупустую "вахтовку", плюхнулся на свободное  место.  Пазик
тут же взял с места в карьер, прорезал темноту светом  фар,  вылетел  на
тракт. Фурцев продолжал истово драть глотку, как  перед  генералом,  как
будто никто и без него этого не знал:
   - Распределиться по баракам!  Особое  внимание  уделять  тумбочкам  и
местам общественного пользования! Искать тайники и захоронки!
   Все подозрительные и запрещенные предметы подлежат изъятию!..
   Карташ заспанно огляделся - семь офицеров, ну да, по штуке  на  барак
как раз и получается.
   Солдатиков в казарме наверняка уже  распинывают,  выгоняют  на  плац.
Минут через двадцать, не больше, начнется...
 
*** 
 
   - Па-адъем!!!
   Распахнув дверь, в барак шагнул прапорщик Богомазов. Из-за его  спины
в помещение, бренча автоматными  пряжками,  ворвались  срочники.  Чья-то
рука хлопнула по выключателю, и вспыхнули лампы под потолком.
   - Встать возле коек! - надрывался Богомазов. - Каждый у своей!
   Жмурясь с просыпу, бурча  под  нос  матерные  проклятия,  заключенные
сползали с коек, шлепали босыми пятками  об  пол,  выбирались  в  проход
между рядами  двухъярусных  нар.  Стоя  напяливали  на  себя  робы.  Рты
раздирала зевота, глаза слипались, и некоторые совали руки  в  рукава  и
ноги в штанины вслепую, наощупь.
   - Всем оставаться на местах, кому сказал, падлы!  Кто  шевельнется  -
карцер! Шевелиться будете по моему приказу!
   Старший лейтенант Алексей остался возле дверей барака.  Прислонившись
к косяку, издали наблюдал за мероприятием под названием обыск.
   - Эй, начальник, что за кипеж? -  донесся  из  дальнего  угла  чей-то
хриплый басок.
   - Кто тут вякает?! - от переполняющей его злобы Богомазов дал петуха,
и собственный  ляпсус  довел  прапорщика  до  белого  каленья.  Молчать,
суки!!! Сгною в ШИЗО! Встать  смирно!  Руки  по  швам!  Кто  дернется  -
попытка нападения, открываю огонь!
   Прапору срочно требовалось выместить на ком-то или на  чем-то  злость
за недосып, и он, схватив первую подвернувшуюся тумбочку, выволок  ее  в
проход, где перевернул дверцей вниз.
   Из тумбочки на пол посыпались предметы нехитрого зэковского  обихода:
мыло, металлическая  кружка,  одноразовые  станки,  конфеты-"подушечки",
носки, какое-то вязаное  изделие  в  полиэтиленом  пакете,  растрепанные
книги. Пестрой  бабочкой  на  крашеные  "грунтовкой"  доски  спланировал
журнал и лег кверху названием "Фор Мен Онли", под  которым  изображающая
бурный оргазм блондинка сжимала ладонями увесистые  груди.  На  печатное
изделие коршуном набросился Богомазов. Он поднял  журнал  и  затряс  им,
словно жандарм из советских фильмов  про  революционеров,  откопавший  в
доме подпольщика большевистскую газету "Искра". Только вместо лозунгов к
свержению самодержавия в руках российского прапорщика  внутренних  войск
трепыхались женские задницы и груди.
   - Порнографию держим, да! Запрещенную законами! Бордели устраиваем! -
И он рявкнул, пнув пустую тумбочку ногой. - Чья?!
   -  Моя,  начальник,  -  произнес,  переминавшийся  с  ноги  на  ногу,
невысокий плотный мужик лет сорока.
   - Чья?! - взревел прапор.
   - Орлов Дмитрий Владимирович,  статья  сто  седьмая,  прим,  один,  -
покорно забубнил заключенный.
   Богомазов, как  чеку  из  гранаты,  выдернул  из  нагрудного  кармана
блокнот, пластмассовой ручкой с изгрызенным  колпачком  быстро  занес  в
него данные нарушителя.
   - Будет тебе изолятор, приятель. Марш на выход. Ждать на построении.
   Заключенный Орлов потопал к выходу из  барака.  Богомазов  блокнот  в
карман не убрал, сжав его в кулаке, двинулся  по  проходу  сквозь  строй
ненавидящих взглядов.
   - А ну сдать все  неположенное!  Кто  сдаст  добровольно  -  получает
амнуху от наказаний.
   Считаю до пяти, сволочи. Кто не сдаст - виноват  сам.  Останется  без
свиданок. Лишение передач. За особо злостные нарушения - ШИЗО.
   Все. Пять прошло.
   Богомазов обернулся к хвостом следующему за ним сержанту.
   - Чего ждешь, Минаков?
   Сержант  из  оперов,  деревенского  вида  паренек,   веснушчатый,   с
оттопыренными ушами, в ответ пожал плечами.
   - Вперед! - толчком в плечо вывел его из нерешительности Богомазов. -
Все осмотреть.
   Каждый сантиметр. Каждую заначку вынуть.
   Простучать полы. Прощупать постели.
   Сержант, которому, похоже, как  лошади,  чтобы  сдвинуться  с  места,
требовалось получить плетью по  боку,  рванулся  тормошить  подчиненных,
распределять  их  по  бараку,  ставить  задачи.  И  начался   тотальный,
старательный шмон. Солдаты сваливали на пол постели, матрасы и  подушки,
переворачивали тумбочки, простукивали  пол  на  предмет  тайничков..,  в
общем, занимались своим делом. Карташ стоял в дверях и с ленцой наблюдал
за  приевшейся  за  годы  суетой.  Суета,  судя  по  всему,  приелась  и
заключенным, вот только виду  они  не  подавали.  Богомазов,  постукивая
блокнотом по ладони, расхаживал по проходу, в который солдаты вываливали
содержимое тумбочек. Двое  срочников  расстелили  простыню,  на  которую
бросали вещи, признаваемые Богомазовым как неположенные.
   - Кипятильник, вашу мать! Спалить нас задумали, чифирщики долбаные! А
эт-то что такое? Никак вилки! Ресторан открываем? Чтоб было чем  пырять?
Не положено! Положено ложки.  А  это  что?  Подтяжки.  Вешаться  на  них
удумали? Не положено. Ишь, франты нашлись!
   Карташ,  разминая   пальцами   сигарету,   наблюдал   за   действиями
подчиненных. Мимо него  к  выходу  из  барака  топали  заключенные,  чьи
постели и тумбочки  уже  прошли  досмотр,  топали  в  одной  колонне,  и
деловые, и мужики, и блатные. Аки волки с агнцами на водопой... Протопал
и  Таксист  Гриневский,  глядючи  исключительно  в  пол.  На  выходе  их
обыскивали двое солдат, после чего выпускали  из  барака,  чтобы  те  на
освещенном прожекторами плацу  дожидались,  сколько  потребуется,  когда
выйдет к ним начальство и объявит  результаты  проведенного  обыска.  То
есть выйдет к ним начальство и расскажет,  кому  выпал  карцер,  кому  -
месяц без свиданок и так далее.
   До Карташа доносились глухие зэковские бормотания под  нос  на  тему:
"ну, суки, дождетесь", "беспредел полный", "вертухаи оборзели в  корягу,
попомните еще".
   Так,  стоп!  Что-то  такое  мелькнуло  в   воздухе   и,   Богомазовым
незамеченное, опустилось в кучу сваленного барахла. Сам не зная  почему,
Алексей  дернулся  было  вперед,  но  одумался  и   притормозил.   Потом
разберемся. Но издали похоже на роспись для "пульки"...
   -  Бутылка  из-под  портвейна!  Под  чьей  койкой?  -  тем   временем
свирепствовал в проходе Богомазов,  похоже,  получавший  от  своей  роли
истинное удовольствие. - Ага, Звягин! Ну, Звягин, ты у меня насидишься в
карцере! Карты, оч-чень интересно. Кто не в  курсе,  что  азартные  игры
запрещены?! Можно  играть  в  домино,  в  крестики-нолики  в  специально
отведенных для того уголках. Можно играть в города!
   Звягин, ну-ка назови мне город на букву "хе"?
   Барак все более напоминал дом врага народа после  обыска,  учиненного
органами НКВД.
   Проход был завален тряпьем, бумагами, какими-то объедками, посудой...
   - Здесь закончили, - подошел к Карташу  разгоряченный,  красный,  как
после бани. Богомазов. - Строить заключенных?
   Карташ кивнул:
   - Идите. Я вас догоню.
   Богомазов не удивился, не до того ему было  сейчас,  он  стремился  к
продолжению банкета, в которым был главным действующим лицом.
   Его еще и устраивало, что какое-то время над ним не будет командира -
не надо опасаться внезапной команды "отставить".
   Оставшись один в разворошенном бараке, Карташ  двинулся  по  проходу,
невольно наступая на разбросанные вещи. Под  подошвами  шуршала  бумага,
перекатывались  пуговицы,  что-то  громко  хрустнуло.   Наклонился   над
замеченной "росписью для пульки", поднял, развернул.
   Никакая это была не "роспись".
   Это явно был план.
   Вот только...
   Вот только с подобными планами Алексею Карташу  сталкиваться  еще  не
приходилось  -  даже  если  учесть,  что  этот  был  нарисован  вручную,
химическим карандашом, на серой  оберточной  бумаге.  Весьма  тщательно.
Впрочем, последнее еще ни о чем не говорило - по большому счету, зэки ко
всем своим поделкам подходят вдумчиво, изобретательно, не терпя суеты  и
с прилежанием, достойным лучшего применения, - начиная от игральных карт
и "сувениров" на продажу, вроде блокнотиков и  статуэток,  и  заканчивая
наборными рукоятями для ножей... И все же, все же, все же...
   Закусив губу, Алексей огляделся. Впустую. Не понять, откуда сей  план
вывалился, из чьей тумбочки или кровати. Скотина  Богомазов,  тщательнее
надо, тщательнее...
   Изображение было  удручающе  простым,  как  метеокарта,  но  насквозь
непонятным. Несколько заштрихованных пятен и вкривь  и  вкось  вписанных
друг в друга эллипсов с таинственными пометками от  руки  -  типа  "абс.
отм-ка 49.05", "распк - 10.26", "ВП", "контр. т." и  все  такое  прочее,
кривая  жирная  линия,  берущая  начало  возле  безымянного  крестика  в
кружочке, скрупулезно пересекающая  всю  карту  по  диагонали  от  одной
отметки до другой и  оканчивающаяся  аккуратненькой  стрелкой  на  точке
"пер, п-т".
   Сии криптограммы, все в общем и последнюю в частности, расшифровывать
можно  было  как  угодно  -  от  "перманентный  простатит"  до,  пардон,
"пердящий педераст"... А на самом деле  это,  конечно,  означало  что-то
другое.
   Так и не поняв - что, он пожал плечами  и  двинулся  на  выход,  где,
подгоняемые воплями "сундуков", строились мрачные зэки: нужно  еще  было
принять рапорты и составить рапорт самому.
   Так что утром Карташ до дома так и не добрался.  Рассмотреть  находку
поподробнее, покумекать над ней как следует, в тишине и покое,  хотелось
смертельно, но он оттягивал  удовольствие  -  как  опытный  любовник  не
спешит  наброситься  на  объект  вожделения,   а   приступает   к   делу
обстоятельно, неторопливо,  наслаждаясь  каждым  прикосновением,  каждым
миллиметром постепенно обнажаемого тела, сдерживаясь, останавливая себя,
притормаживая - чтобы потом в полной мере ощутить хлынувший  через  край
восторг плоти. Так и Алексей. Бережно сложив непонятную карту  вчетверо,
он спрятал ее в самолично нашитый кармашек на внутренней стороне  формы,
застегнул  на  пуговичку  и  после  подписания  всех  дурацких   бумажек
скучающей походкой отправился в дежурку  при  хоззоне.  Где  с  чувством
выполненного перед Родиной долга возлег на  кушетку,  решительно  выгнал
поганой  метлой  из  головы  все,  абсолютно  все  мысли  и   постарался
вздремнуть. Чувствовал, что голова ему понадобится  свежая,  отдохнувшая
от трудов праведных.
   Вздремнуть, как ни удивительно, получилось.
   Сквозь сон он слышал, как по дежурке бродили какие-то  люди,  звякали
какой-посудой, о чем-то переговаривались шепотом, дабы не тревожить  сон
товарища. Карта приятно  грела  ему  грудь  сквозь  рубаху.  Что  делать
дальше,  он  примерно  себе  представлял.  Не  подозревая,  что  человек
предполагает, а вот Бог...
 
*** 
 
   Практически  у  каждого  офицера  на  зоне  имеются  свои   люди   из
контингента - агенты и сексоты, а проще говоря,  стукачи.  На  оперчасть
надежда есть не всегда, да и не любят опера делиться своими секретами  с
простыми  надзирателями,  а  уж  про  заключенных-активистов  из  службы
внутреннего порядка и речи нет:  они  сами  ни  фига  не  знают.  Вот  и
приходится крутиться, вербовать, шантажировать и подкупать -  должен  же
боец знать, что происходит на вверенном ему участке невидимого фронта  -
когда с воли придет новая партийка наркоты и с кем, за что  в  четвертом
бараке опустили  тишайшего  домушника  Шварчика  и  о  чем  после  отбоя
шептался зэка Пупок с конвоиром Пупкиным.
   Лупня Карташ агентнул с полгодика тому  -  узнал  случайно,  что  тот
срочную сам служил в ВВ, и пригрозил донести сию информацию до  угловых.
Почему тюремное радио, не хуже совинформбюро  сообщающее  по  этапу  обо
всех заключенных, на этот раз не сработало, Карташ не ведал. Хотя вполне
могло статься, что угловые прекрасно знали о темном  прошлом  Лупня,  но
решили парня пощадить - в самом деле, не будешь же  наказывать  всякого,
кого по молодости лет посылали исполнять священный долг перед родиной во
внутренние войска, этак население страны может  резко  подсократиться...
Как бы то ни было, Лупень  согласился  с  неопровержимыми  Карташовскими
доводами и стал трудолюбиво стучать, благо имел уже четвертую  ходку,  и
все по нехилым статьям, а посему имел и доступ к, так сказать,  закрытой
информации,  при  всем  при  том  оставаясь  полосатиком   -   то   бишь
рецидивистом-одиночкой, воровской закон свято не блюдущим, но и супротив
блатных не лезущим. И у  Алексея  было  стойкое  подозрение,  что  зэчок
застучал бы, что твой "зингер", и без нажима со стороны старлея.  Просто
так. По складу натуры.
   Лупня Карташ отыскал в зоновском пищеблоке  -  облаченный  в  некогда
белый, а нынче  серо-коричневый  халат,  тот  деловито  хлеборезствовал,
беззаботно напевая под нос что-то попсовое, то ли из "Стрелок", то ли из
"Белок".
   Будто и  не  было  ночью  никакого  шмона.  Хотя  к  подобным  акциям
уголовнички уже привыкли, как к неизбежным неприятностям -  типа  зимних
холодов  или  летнего  зноя.  Ну,  пошмонали,  ну   наказали,   жизнь-то
продолжается...    Алексей    огляделся,    удостоверился,    что    они
одни-одинешеньки,  сел  на   краешек   стола,   отодвинув   кастрюлю   с
картофельными очистками.
   - Здоров, начальник, - не поднимая головы буркнул Лупень.
   - И тебе не хворать. Какие новости?
   На вид ему было лет шестьдесят - высохший, с сильно  впалыми  щеками,
седой как лунь.., хотя по документам шел ему всего  то  тридцать  осьмой
годочек.
   - Тишина в окопах, - сказал Лупень. - Как затихарились все...
   - После шмона или вообще?
   - Вообще.
   - Готовят что-нибудь? - насторожился Алексей, живо вспомнив  слухи  о
готовящейся войне авторитетов.
   - Как не готовить, - беззаботно сказал Лупень. - Третьего дня на зону
бухло привезли, двенадцать ящиков, етить его в дрын. Пугач проставляться
собирается, по поводу примирения с Баркасом.
   Алексей  тихонько  присвистнул.  Нет,  ясное  дело,  что  знающий   и
влиятельный человек может в лагерь принести что угодно, и баллистическую
ракету включительно, никто ничего не заметит -  или,  по  крайней  мере,
сделает вид, что не заметил, залепив  глазенки  долларовыми  купюрами...
Однако ж двенадцать ящиков водки -  это,  извините,  перебор.  Даже  для
Пугача.  Вот,  оказывается,  из-за  чего  Топтунов  шмон  затеял,   тоже
наверняка будучи курсе, - из-за припрятанной  выпивки!  И,  естественно,
черта лысого нашел - иначе так тихо не было бы на зоне...
   - И на когда сей праздник назначен? - спросил Карташ.
   Лупень пожал плечами.
   - Говорят, деньков через пять...
   "Значит, будем пресекать, - с некоторой тоской подумал Карташ. -  Раз
не нашли во время шмона - будем брать тепленькими. Опять не высплюсь  ни
хрена..."
   - И где ее, родимую, схоронили? - на всякий случай спросил он. Просто
так.
   И получил насквозь ожидаемый ответ:
   - Вот уж чего не знаю, начальник, того не знаю. Не я ховал.
   В принципе, все правильно: Лупень и на самом деле мог не  знать,  где
блатные спрятали водку, благо от отсутствия смекалки уголовнички никогда
не страдали.., а мог и слукавить. Тоже правильно: если паханы пронюхают,
что он растрезв