как следует. Ведь этот  варнак  в  пальто,  сволочь,  напел  в
мобильную "трубу" и про такси.  Может,  кстати  говоря,  не  без  умысла
напел. Теперь, случись что, его уголовные дружки (а это  тебе  не  менты
тупоголовые) найдут в два счета и нужный таксомотор, и нужного  таксера.
Того самого таксера по имени Петр Гриневский, чью машину леший, дорожный
или какой иной нечистый выгнал демонической силой к парку Авиаторов.
   Ну а теперь уж нечего дрыгалами ноготь, раз вляпался, как  трактор  в
болото. Раз уж влип, раз уж пошла такая пьянка - придется жать педаль до
упора, придется лишь на финише узнать, чем тебя  наградят:  зелененькими
медалями с президентами или бетонной плитой в районе новостроек.
   Когда он вырулил на Загородную улицу, то  не  удержался  от  громкого
выдоха: "Фу-у-у, блин, пронесло!"  Хоть  с  одной  напастью  подфартило:
избавил  бог  от  ментов  проклятых.  Улица,  она  же  финишная  прямая,
просматривается, как  вошь  под  микроскопом,  до  самой  своей  дальней
оконечности, куда Петру и надобно. И ничего даже отдаленно  похожего  на
ментов в  обозримости  не  отсвечивает.  Да  ментов  здесь  отродясь  не
случалось. Какое счастье им тут караулить! Окраина города, разве  старух
штрафовать за  превышение  скорости  движения  к  собесу,  да  старичков
арестовывать за не правильное ношение кефира в авоськах...
   Это  был  самый  что  ни  на  есть  пригород  Шантарска,   где   пока
здравствовал   частный   сектор,   еще   не    изничтоженный    высотным
домостроительством.  И  больничку,  на  которую  нацелил  его  уголовный
подранок в кашемировом пальто, Петр знал.  Знал,  к  счастью,  лишь  как
архитектурную достопримечательность. Нередко доводилось проезжать мимо -
лечебница стоит аккурат на выезде из города. И каждый раз  Петр  отмечал
про себя, что если уж доведется загреметь  в  больницу  (тъфу-тъфу),  то
нечего искать лучшего варианта. Тихое зеленое место с видами на сопки  -
санаторий, а не больница...
   Он  ехал  мимо  высокой  решетчатой  ограды,  за   которой   отбывали
пожизненное заключение разлапистые старые ели и сосны, прикрытые  сейчас
снежными масхалатами.  Широкие  аллеи  открывали  обзор  на  двухэтажные
корпуса, отгроханные в том  архитектурном  стиле,  который  ни  с  каким
другим не спутаешь, получившим название сталинский. Принадлежащие к  той
же, великой и трагической  эпохе,  в  саду  коченели  статуи  пышнотелых
колхозниц со снопами и рабочих с мускулатурой терминаторов.  Промелькнул
сугроб, в котором угадывался фонтан в форме пятиконечной звезды.
   Сейчас,   посередь   зимы,   кузница   здоровья    смотрелась    зело
соблазнительно - есть в  тишине  зимнего  парка  своя  особая  прелесть,
зовущая к покою,  зовущая  оставить  всякую  суету  сует  и  предаваться
прогулкам по хрустящему снегу аллей и мыслям о вечном. Хоть самого  себя
калечь и стучись к айболитам - дескать, приютите на неделю, Христа ради,
дайте отдохнуть от таксерской пахоты, от жены, от тещиного брюзжания, от
пива по субботам, от соседей снизу,  от  соседей  сверху,  от  программы
телепередач, от шума и грохота.
   Под такие мысли Петр доехал до центрального входа. Возле  распахнутых
настежь  чугунных  ворот  перетаптывались,  выдыхая  пар,  двое  крепких
парнишек в коротких  кожанках.  Они  давно  уже  махали  руками,  издали
завидев машину, типа поторапливали. "Не по морозу у гоблинов куртяхи.
   Выгнали  шестерок  из  теплых  тачек.  И  не  вякнешь,  на  КЗОТ   не
сошлешься", - позлорадствовал Петр.
   Хотя в его ли подвешенном  положении  злорадствовать  на  чей-то  там
счет!
   Он притормозил в воротах, хотел опустить окно, спросить - чего,  мол,
куда везти вашего пахана, кто будет принимать ценный груз. Но  пехотинцы
криминального фронта распрыгались, раскричались, будто их ожгли казацкой
плетью.
   - Ко входу! Живее, твою мать, чего встал!
   Гони! К дому давай! К крыльцу!
   "Могу к дому, могу в морг. Могу по счетчику, могу  как  договоримся".
Оставив присказку в уме, Петр направил "Волгу"  в  больничные  владения.
Один из членов комитета  по  встрече  остался  запирать  ворота,  другой
побежал следом за машиной.
   Петр по кругу объехал огромную клумбу, на которую сваливали с  дороги
снег, превращая ее в небольшой монгольский курган, подъехал  к  широкому
крыльцу, припарковался, как к  пристани,  к  массивной  нижней  ступени,
пристроившись в хвост двум автомобилям ("волъвешник" и "БМВ",  с  тоской
отметил Петр, как же тут обойдешься  без  тоски,  когда  хорошие  машины
невольно пробуждают зависть и классовую ненависть).
   Дверцы машин стали распахиваться тогда, когда Петр огибал клумбу.  Из
дорогих тачек выбирались люди разного возраста, роста, ширины  и  одетые
вроде  не  в  униформу,  но  в   чем-то   неуловимо   одинаковые.   Явно
присутствовала  некая  общестъ  и  одновременно  инакость  в  жестах,  в
движениях, в лицах, во взглядах. Петр  затруднился  бы  сказать,  в  чем
именно она заключена, но, несомненно, она имела место.
   Еще же, подъезжая к крыльцу, Петр заметил, как отворилась неприметная
дверь в стене больничного корпуса и  оттуда  выскочили  с  носилками  на
мороз двое бугаев в белых халатах, накинутых на фуфайки. За ними  вышел,
прикрыл дверь и засеменил  следом,  помахивая  чемоданчиком,  невысокий,
круглый человек отчетливо еврейской наружности. Сразу видно - доктор.
   Остановив машину у  крыльца,  Петр  выбрался  наружу,  открыл  заднюю
дверцу и отступил в сторону. Все, финита, его миссия окончена.
   Такси от него тут же закрыли широкие спины, кто-то забрался в  салон,
кто-то сразу же принялся куда-то названивать  по  мобильному,  на  Петра
обращали внимания не больше чем на его потрепанную "Волгу", все внимание
-  исключительно  своему  пахану,  люди  переговаривались,  и   не   раз
прозвучало имя Пугач. "Какое к ядрене фене имя, - поправил себя Петр,  -
кличка, кликуха, прозвище".
   Пожалуй,  можно  было  не  ошибиться   и   с   предположением,   кому
принадлежала эта кликуха.
   - Что же вы сюда заехали, идиоты узколобые!
   К двери надо было! Ну отойди же  ты!  -  непреклонно  и  с  некоторой
брезгливостью, как  менты  расталкивают  зевак  на  месте  происшествия,
доктор отпихивал со своего пути к машине  помехи  в  кожаных  куртках  и
драповых пальто. - Ух, бестолочи! Ну  в  первый  раз,  что  ли?!  Теперь
переть  лишние  тридцать  метров,  а  переть  -  значит  растрясти.  Или
предлагаете по ступеням в гору тащить, а потом еще через весь холл?
   - Да это  пацаны  путем  не  втолковали  водило,  куда-чего,  малость
офигели парни от сегодняшних пенок, - стал оправдываться некий субъект в
длинном кожаном пальто,  с  лысой,  как  глобус,  и  ничем  не  покрытой
головой, а прибежавший от ворот один из тех пацанов, о  ком  говорилось,
слушал молча и пытался отдышаться. -  Может,  сказать,  чтоб  типа  сдал
назад?
   - Да чего уж теперь, уже без разницы, мы все равно выскочили,  теперь
быстрее выйдет на руках донести, - громкий  докторский  голос  доносился
уже из машины. - Нет, право, ваш.., коллектив, весь  причем,  поголовно,
надо лечить электричеством. От разжижения мозгов  и  умственной  анемии,
пора, давно пора. Если б были чуть поумнее, не попадали  бы  ко  мне  на
стол через день. А то один, то другой...
   Докторское брюзжание становилось все тише. Видимо, он с головой  ушел
в обследование раненого и стало ему не  до  бурчания.  "Похоже,  док  не
одного авторитета вытащил, откачал или склеил по кускам,  -  отстранение
подумалось  Петру,  оставленному  в  одиночестве,  -  и  заслужил  право
поливать всех направо и налево, невзирая на звания и боевые  заслуги  на
криминальном фронте... А вообще, следует признать,  занятная  больничка.
Никаких тебе следов недофинансирования вроде  там  облупленного  фасада,
сломанных скамеек или негорящих лампочек. Наоборот, ухоженное заведение.
Дорожки  расчищены,  больше  половины   окон   -   стеклопакеты,   вона,
собственная котельная  дымит  на  славу,  топлива  не  жалея.  По  всему
выходит, не полечиться здесь простому таксеру,  чем  он  не  заболей.  И
простому чиновнику тоже не  полечиться,  и  простому  бизнесмену.  Может
быть, и просто за деньги здесь не подлечиться, сколько ни предлагай..."
   Доктор колобком выкатился из машины, бросил  дежурящим  на  крылечной
ступени санитарам:
   "Перегружайте  на  носилки  и  живо  в  операционную",  -  подошел  к
невысокому человеку в  дубленке  и  песцовой  шапке,  который  до  этого
держался чуть в стороне от общей суеты.
   - Ну что? - спросила "песцовая шапка".
   - Что-что... - доктор вытирал руки салфетками, комкал их и  бросал  в
снег. - Крови, конечно, он потерял много, а в остальном, думаю,  поводов
для беспокойства нет. Рана неприятная, болезненная, но  не  смертельная.
Впрочем, вскрытие покажет. Шучу. Рентген покажет.
   Оба  направились  в  обход  крыльца  к  служебной  двери.  До   Петра
доносилось продолжение разговора:
   - Хороший уход, соблюдение, подчеркиваю, соблюдение режима, который я
назначу, и все обойдется. Вот что что, а поваляться придется...
   И вдруг диспозиция, с  которой,  в  общем-то,  все  было  ясно  (одни
уносят, другие уходят, третьи  курят,  Петр  ждет,  когда  настанет  его
черед), непонятным образом сломалась. Врач и его собеседник остановились
как вкопанные, но потом человек в песцовой шапке быстрым шагом  двинулся
вперед, а доктор остался на месте. Зашевелилась  и  вся  массовка.  Петр
чуть отошел в сторону и  оттуда  увидел,  что  санитары  остановились  и
опустили носилки на снег.
   "Никак помер! - сердце гирей понеслось вниз.
   Петр ощутил, что подмышки намокли и  теплые  струи  пота  змеятся  по
бокам. - Труба... Сейчас пойдут искать, на ком сорвать злобу. А на  ком,
как не на мне? Ты не довез, ты медленно ехал".
   Но оказалось, что пока все не так уж и скверно - раненый  всего  лишь
пришел в сознание.
   Человек в песцовой шапке нагнулся к носилкам.
   Чуть подвинулись в сторону  раненого  и  остальные,  кто  ближе,  кто
дальше - в зависимости от  собственной  значимости,  а  стало  быть,  от
возможности оказаться нужным боссу. Доктор же, вопреки ожиданиям  Петра,
не стал ругаться и кричать, что каждая минута на  счету,  что  он  здесь
главный и не допустит ни секунды промедления...  Нет,  доктор  терпеливо
ждал в отдалении. Санитары тоже отошли шагов на десять и  демонстративно
внимательно рассматривали больничные стены и заснеженные кусты.
 
*** 
 
   ...Потом  Петр  вспоминал  весь  этот  вечер,  раскладывая  его,  как
пасьянс, по минутам. Ох уж эти минуты... Каждая из них могла повернуться
к Петру любой из своих бесчисленных граней. Но поворачивались  они  (как
выяснилось, правда, гораздо позже) одной и той же гранью.
   Получалось так, что его судьбу неведомые силы гнали, как чабаны гонят
отару, в заданном направлении,  плетьми  загоняя  отбившихся  баранов  в
стадо. Вот почему, спрашивается, этот пахан очухался по пути от машин  к
больничным корпусам, почему не смог еще секунд  десять  проваляться  без
сознания? Очухивался бы себе на операционном столе, на  следующий  день,
когда угодно, - но нет...
   Впрочем, обо всех этих роковых странностях Петр  задумался  позже.  А
пока...
   Шептались недавний пассажир и человек в  песцовой  шапке  недолго,  с
минуту. Видимо, распоряжения были хоть и неотложные, но простые. А потом
"шапка" распрямилась и позвала:
   - Эй, Глобус!
   С места сорвался малый в длинном кожаном пальто и с лысой, непокрытой
головой. И то, что сказал  ему  с  носилок  ихний  раненый  пахан,  Петр
расслышал, поскольку сказано было громко. Ну, может, и не громко  вовсе,
а  просто  нормальным,  не  приглушенным  голосом,  но  так  как  вокруг
благоговейно молчали - пахан говорит! - да если  учесть  еще,  что  дело
происходило на задворках Шантарска, вдали от шума городского, да еще  на
территории больницы, то есть заведения самого по себе тихого... В  общем
Петр услышал тот короткий диалог, ни звука не упустил:
   - Эй, Глобус! Отблагодаришь водилу. Я обещал.
   Не обидь.
   - Ясно, Пугач, - заверил Глобус.
   Вот и все. После этого пахан наконец позволил внести себя в  больницу
и, кажется, снова, дав воле слабину, потерял сознание.
   Признаться, от услышанного настроение у Петра почему-то  не  взлетело
счастливой птицей под небесный потолок.  А  вдруг  "отблагодари"  и  "не
обидь" - кодовые слова, означающие у них убрать свидетелей  под  корень?
Любит же эта публика играть в слова...
   Страха  не  было,  просто  неприятно  засосало  под  ложечкой.   Петр
подобрался. Так, за здорово живешь, он  уходить  из  этого,  лучшего  из
миров не намерен. Придется им повозиться, кое-чему он все-таки обучен.
   Сначала, раньше Глобуса, к Петру подошел человек в песцовой шапке - у
него обнаружились азиатские скулы и глаза при напрочь  славянском  носе.
Скорее всего, полукровок, в Сибири таких много. "Кличку,  небось,  носит
какую-нибудь вроде Монгольчик или Чингис", - отчего-то пришло  в  голову
Петру).
   - Как ты там случился?
   - Таксист я, - пожал плечами Петр, - везде езжу...
   - Откуда подъезжал?
   - Со стороны Хлопова.
   - Не помнишь, какие-нибудь машины на подъезде к парку не попадались?
   Петр догадался, почему раньше его никто ни о чем не расспрашивал.  До
этого все выглядело сущей  ерундой  по  сравнению  с  возможной  смертью
пахана и тем переделом власти, который она неминуемо повлечет за собой.
   - С "зилком" стотридцатым разминулся у самого поворота к  парку.  Все
вроде... А, да! Еще возле киоска,  это  который  напротив  "сменовского"
бассейна, стояла "восьмерка". Все, до самого моста  через  овраг  больше
ничего.
   - Хорошо. Опиши, как выглядело место.
   Петр описал. "Песцовая шапка" кивала в такт рассказу.
   - Сам давно в таксистах? - спросил он, когда Петр замолчал.
   - Третий год.
   - А до этого?
   - В армии служил.
   - Срочную?
   - Офицерскую.
   - Даже так, - без всякого выражения удивился полуазиат.  -  И  что  в
армии делал?
   Он говорил механически, погруженный в  размышления  о  чем-то  своем,
весьма далеком от задаваемых вопросов. Ему необходимо  что-то  обдумать.
Здесь и сейчас, немедленно. До того как сядет в машину. Вопросы  -  лишь
ширма, за которой  ему  удобнее  всего  укрыться  на  время,  взятое  на
размышление.
   - Вертолетчиком.
   - И чего ушел?
   Этот, без малейшего любопытства,  походя  заданный  вопрос  нешуточно
разозлил Петра. Ответить хотелось стандартом: "А вот не твое это собачье
дело!"
   Ну не рассказывать же, в самом деле, не пойми  кому  правду  о  своем
уходе из армии, то есть о своем жизненном изломе,  трещины  от  которого
дотянулись до сегодняшнего дня. О том, что  тогда  казалось,  будто  все
безвозвратно, невосстановимо  разрушено,  служить  некому  и  ради  чего
неясно. О ранении во времена  первой  чеченской,  когда  врачи,  которым
насрать было на орден, наотрез запретили ему вождение  боевой  машины  и
силком пересадили на  "Ми-8мт".  О  жене,  которой  надоело  безденежье,
надоели военные городки. О том, что она  наотрез  отказывалась  заводить
детей в "военнополевых условиях". О  том,  что  летный  состав  стоял  в
очереди на топливо, чтобы,  бляха-муха,  как-то  налетать  эти  долбаные
двадцать часов в месяц - минимум из  минимумов,  который  не  дает  тебе
забыть, что ты пилот, а не заноситель хвостов. О том, что сейчас  что-то
меняется к лучшему, но для него в армию нет дороги назад...
   Петр отделался дежурным, не раз опробованным ответом.
   - Из-за невысокой оплаты труда.
   - Понятно. Ничего, еще разбогатеешь, - сказал на прощание полуазиат в
песцовой шапке и быстро зашагал в направлении машин.
   И вот тут-то пришел черед Глобуса, который все это время перекуривал,
сидя в сторонке на  корточках.  Показалось,  не  просто  перекуривал,  а
обдумывал, как выполнить приказ шефа.
   - Держи,  мужик,  заслужил,  -  с  этими  словами,  произнесенными  с
пафосной  серьезностью  (видимо,  Глобус  вообразил  себя  председателем
госкомиссии,  вручающим  ордена  героям  страны),  он  стянул  с  пальца
перстень с зеленым камнем и отдал Петру. - Обиды нет?
   Обиды не было. Возникло легкое неудовольствие. Если уж  они  надумали
не убивать, а щедро, от всего бандитского сердца наградить,  то  его  бы
больше устроили дензнаки, пусть и рублевые, мы люди не гордые.  Было  бы
это как-то.., привычнее, что ли.
   - Ну  бывай,  мужик.  -  Глобус  отвалил,  заметно  довольный  собою.
Неизвестно, кто он там в ихней иерархии, но  думается,  невелика  шишка.
Более-менее  серьезного  человека  не  обременили  бы  таким  незавидным
поручением, как отблагодарить таксиста. А сам Глобус, наверное,  считал,
что только что совершил поступок, достойный  графа  Монте-Кристо  (если,
конечно, имел понятие, что это за граф такой).
   Петру же вдруг  стало  противно,  прямо-таки  до  тошноты.  Нахлынуло
отвращение - сродни тому отвращению к себе, которое наступает на. второй
день тяжелого похмелья. Он побыстрее убрал перстень в карман.
   Это была его давняя внутренняя война. Он убеждал себя, что он  теперь
и навсегда таксист, а не офицер, он выдавливал из себя офицера по капле.
Вроде заглушит, вроде загонит глубоко  в  шахты  души  это  чувство,  но
нет-нет, да оно и  покажется,  а  иногда,  вот  как  сейчас,  так  прямо
вырвется на волю. Какой нормальный таксер тормознулся  бы  у  бандитской
стрелки, подобрал бы раненого бандюка? Да нормальный бы ухреначил бы тут
же на всех парах. Нормальный таксер просто и без затей  обрадовался  бы,
когда б  ему  перепал  на  халяву  перстень.  Хоть  и  неизвестно  какой
ценности, но халява же...
   Настроение Петра кардинальным образом переменилось, когда с Советской
он свернул на Голованова.  Здесь  заканчивался  одноэтажный  пригород  и
начинался  полноценный  город.  Миганием  фар  он  приветствовал  Серегу
Карамазова, чья машина торчала на приколе напротив "Кардинсиювых бань".
   Бандитско-медицинское приключение осталось позади.
   Никто его не преследовал.
   Почему-то вдруг Петр подумал о том, что никто его и не  предупреждал,
как обычно  предупреждают  в  фильмах:  "Если  ты  хоть  кому-то  словом
обмолвишься об увиденном, парень, мы достанем тебя из-под  земли,  и  ты
будешь мечтать тогда только об одном - умереть быстро". Никаких угроз на
дорожку. Да, в общем-то, угрожает тот, кто боится,  а  боится  тот,  кто
слаб...
   Измененное  к  лучшему  настроение  подтолкнуло  Петра  взглянуть  на
приобретение.  Он  вытащил  перстень  из  кармана.  Большой,   овальный,
нежно-зеленого цвета камень ("бля, уж не изумруд ли?")  был  вставлен  в
оправу,  стилизованную  под  виноградную  лозу.   Оправа   золотая   или
позолоченная. Нет, наверняка золотая. Хотя Петр ни черта не смылил что в
золоте, что в камнях, но перстень производил впечапыение  вещицы,  мягко
говоря, не из магазина "Бижутерия".
   На пальце жены перстень будет болтаться, будет слетать с него  -  вот
на что перескочила его мысль. Да  нет,  исключено.  Жене  он  не  станет
показывать перстенек, как, разумеется, ничего не станет  рассказывать  о
сегодняшних похождениях. Обычный обмен репликами: "Как прошло?"  -  "Как
всегда" - "Есть будешь?" - "Давай". Вот  и  все,  что  его  жена  должна
узнать об этом вечере.
   А завтра - принял  Петр  решение  -  завтра  он  отнесет  перстень  в
ювелирную мастерскую.
   Для начала пусть его оценят, а потом  он  уж  подумает,  как  и  кому
продать подороже. Помнится, его  старый  приятель  Пыжик  имел  какое-то
отношение к торговле  золотом  и  камушками.  Пыжика  видеть  охоты  нет
никакой, но ради такого  дела...  Завтра  же,  в  свой  выходной,  он  и
займется перстнем. А может, сразу же и продаст. Чтоб поскорее  истратить
деньги. Как он истратит деньги, ясно: половину на  подарки  благоверной,
половину по указанию благоверной.
   Истратит - и вычеркнет из головы память об этом вечере.
   А за этот вечер он, пожалуй, заработа