очен  вопросом о
секретной  телефонии.  (Не  отказал  ему  цензорский  нюх! А
Твардовский  простодушно  возразил:  "Ну,  это  ж совершенно
фантастическая  вещь!  Но  придумана  очень  удачно!")  И не
нравится ему сцена  с Агнией и  всё это христианство.  И где
герои философствуют  - тоже  плохо. И  необычно полон  набор
зацепок,  как  будто  автор  специально  старался  ничего не
пропустить. (И ещё ему ночь Ройтмана не нравилась очень,  но
это  он отдельно  потом сказал  мне.) Тут  пришлось мне  его
прервать:
    - Такое уж  моё свойство. Я  не могу обминуть  ни одного
важного вопроса.  Например, еврейский  вопрос -  зачем бы он
мне нужен? Спокойнее миновать. А я вот не могу.
    Привыкли  они  к литературе,  которая  боится хоть  один
вопрос затронуть - и хомутом им шею трёт литература, которая
боится хоть один вопрос упустить.
    А    предложение   своё    сформулировал   Закс    очень
дипломатично:
    - Раньше времени сунемся - загубим вещь.
    (Он - з_а  вещь, з_а! - и поэтому  надо придушить её ещё
здесь, в редакции!)
    Но знал А. Т. и такие редакционные повороты!
    - Страх свой надо  удерживать! - назидательно сказал  он
Заксу.
    Лакшин  говорил  очень  доброжелательно,  но  сейчас   я
просматриваю  свои  записи обсуждения  (с  большой скоростью
пальцев я вёл их в ходе заседания, тем только и занят был) и
при распухлости нынешних моих очерков не вижу, что бы стоило
оттуда выписать.  Лакшин принял  линию Твардовского  - и обо
всём  романе  и о  сталинских  главах, что  без  них нельзя.
Однако достаточно было ему  в этом именно духе  сказать, что
публицистические  заострения  как  бы  вырываются  из общего
пласта романа, - Твардовский сейчас же перебил:
    - Но осторожней! Это - черты его стиля!
    Вот таким он умел быть редактором!
    Марьямов выступил в нескольких благожелательных словах -
присоединился, похвалил, возразил,  что не видит  подрывания
устоев.
    -  А   что  думает   комиссар?  -   спросил  Твардовский
настороженно.   Столько   раз  по   стольким   рукописям  он
соглашался  с  этим  комиссаром  прежде,  чем  создавал своё
мнение, да вместе с ним он его и создавал! - а сегодня тоном
уже предупреждал, что трудно будет Дементьеву спорить.
    И Дементьев не поднялся в ту рукопашную атаку, которой я
ждал. Из удрученности своей он начал даже как бы растерянно:
    -  О  конкретных  деталях  говорить  не  буду...  Трудно
собрать  мысли...  (Уж  ему-то,  десятижды  опытному!..)   С
советами  такому  большому  художнику  рискуешь  попасть   в
неловкое  положение...  Публицистика   иногда  -  на   грани
памфлета, фельетона...
    Твардовский:
    - А у Толстого разве так не бывает?
    Дементьев:
    - ...но написано гигантски, конечно... Сталинские  главы
сжать  до  одной... Если  мы  на этом  свете  существуем, не
отказались мыслить и переживать - роман повергает в сомнение
и   растерянность...   Горькая,   тяжёлая,    сокрушительная
правда... Имея партийный билет в кармане...
    Твардовский:
    - И не только в кармане!
    Дементьев:    -    ...начинаешь    с    ним    (билетом)
соприкасаться...   Пашет   эта  правда   так   глубоко,  что
объективно  или  субъективно   выходит  за  пределы   культа
личности...
    Искусство  и  литература  -  великая  ценность,  но  н_е
с_а_м_а_я   б_о_л_ь_ш_а_я.   (Разрядка  моя.  -   А. С.  Для
редакции  литературного журнала разве диктатура пролетариата
не дороже?) ...Начинает выглядеть   непонятно:   ради   чего
делалась революция? (Управился! -  встал  в  рост!  И  пошёл
в  атаку!..) По философской части нет ответов автора: что же
делать?  Только - быть  порядочным? (Он звал меня высунуться
по грудь!..)
    Твардовский:
    - Это и Камю говорит. А здесь роман - русский.
    Дементьев:
    -  Достоевский  и  Толстой  отвечают  на  ставимые   ими
вопросы, а Солженицын - не отвечает...
    Твардовский:
    - Ну да, - как же будет с поставкой мяса и молока?..
    Дементьев:
    - Я пока думаю... Ещё ничего не понимаю...
    И этот не понимает!..  Залёг опять. Задал им  Главный!..
Тут Марьямов  и Закс  о чём-то  зашептались, А.  Т. буркнул:
"Что  там  шепчетесь?  Мол,  лучше  бы  нам  в  обход идти?"
Дементьев настолько был взволнован, что принял на свой счёт:
"Я не шепчусь...".
    И ещё изумительно повернул Дементьев:
    - Нельзя   ли   автору   отнестись   к   людям  и  жизни
п_о_д_о_б_р_е_й?
    Этот упрёк мне будут выпирать потом не раз: вы не добры,
раз  не  добры к  Русановым,  к Макарыгиным,  к  Волковым, к
ошибкам  нашего  прошлого,  к  порокам  нашей Системы. (Ведь
о_н_и   ж   к   нам   были  добры!..)   "Да   он  народа  не
любит!"  - возмущались  на  закрытых  семинарах  агитаторов,
когда их напустили на меня в 1966 г.
    Но ещё прежде публично секли и меня, и Ивана Денисовича,
и особенно  несчастную мою  Матрёну за  то, что  мы "слишком
добренькие",  "неразборчиво  добренькие",  что  нельзя  быть
добрым ко всем  окружающим (вот они  к нам и  не были!), что
доброта ко злу только увеличивает в мире зло. ("Октябрь"  по
дурости долго  долбил пустое  место "непротивленца",  думая,
что бьёт - меня.)
    А всё вместе? А вместе это называется диалектика...
    После членов  редакции слово  получил я  и удивился, что
некоторым членам редакции кажется, будто мой роман относится
не к культу личности, явлению очень разветвлённому и ещё  не
искоренённому, а к нашему обществу, здоровеющему на  глазах,
или даже  к самым  идеям коммунизма.  Однако, случай конечно
трудный.  Выбор стоит  перед редакцией,  не передо  мной:  я
роман уже  написал, и  выбирать мне  нечего. А  редакция 2-3
раза  решит не  в ту  сторону и,  простите за  бестактность,
обратится в какое-нибудь "Знамя" или "Москву".
    Так  я  наглел.   Но  щедролюбиво  настроенный   ко  мне
Твардовский и здесь не  обиделся и не дал  никому обидеться,
заявив, что я им высказал комплимент: они выше тех журналов.
    Всем ходом обсуждения он выдавил из редакции согласие на
мой роман и теперь с большим удовольствием заключил:
    - Чрезвычайно приятно, что впервые (?) никто не  остался
в стороне: а я,  мол, умненький, сижу и  помалкиваю. (Именно
так  все и  старались!..) Сейчас  за шолоховскими  эполетами
забыли,  что его  герой -  не наш  герой, а  партию  у  него
представляют только неприятные люди.  Вопрос "Тихого Дона" -
чего стоит человеку революция?  Вопрос обсуждаемого романа -
чего стоит человеку социализм и под силу ли цена? Содержание
романа не противостоит социализму, а только нет той ясности,
которой нам бы хотелось. "Война" здесь дана исчерпывающе,  а
вот  "мир"  - лучшее  из  того, что  было  в те  годы,  - не
показан. Где же историческое творчество масс?.. Скромное моё
пожелание как читателя: о, если бы хоть краем зари выступила
и такая  жизнь! Засветить  край неба  лишь в  той степени, в
какой это допускает художник...
    Увы, мне уже там нечего было засвечивать. Я считал,  что
я и так представил им горизонт осветлённый.
    А Твардовский в эту одну из своих вершинных редакторских
минут тоже ни на чём не настаивал:
    - Впрочем, будь Толстой на платформе Р.С.Д.Р.П. -  разве
мы от него получили бы больше?
    В тех же днях настоянием Лакшина был заключен со мною  и
договор на роман (трусливый Закс почернел, съёжился и  сумел
как-то  отпереться:  свою  постоянную  обязанность поставить
подпись пересунуть на Твардовского)*.

    [* В тех же днях  ещё М. А.  Лифшиц,  ортодокс,  имевший
долгие   годы   сильнейшее   влияние  на  Твардовского,  дал
письменную рецензию на мой роман. Она  предваряла  собой  те
тучи критики, которые стянулись  бы  над  романом,  будь  он
напечатан, и может  быть  отчасти  поколебала  Твардовского.
Пришлось мне письменно защищаться. ]

    И в нормальной стране - чего ещё теперь надо было ждать?
Запускать роман  в набор,  и всё.  А у  нас решение редакции
было - ноль, ничто. Теперь-то и надо было голову ломать: как
быть?
    Но кроме  обычной подачи  в цензуру  на зарез  - что мог
придумать  А.  Т.? Опять  показать  тому же  Лебедеву?  - "Я
думаю,  - говорил  А. Т.,  - если  Лебедеву что  в романе  и
пригрезится,  то   не  пойдёт   же  он...   Это  ему  самому
невыгодно...".
    Лебедев, разумеется, н_е   п_о_ш_ё_л, - но  не  пошёл  и
роман.  Я наивно представлял,  что для  схватки с  китайцами
им  всякое оружие  будет  хорошо,  и  очень  пригодятся  мои
сталинские главы, тем более, что  поношение  Сталина возьмёт
на  себя  не ЦК, а какой-то писатель. Но был август 1964-го,
и,  наверно, ощущал  же  Лебедев, как топка становится почва
под ногами его шефа. Уж не раз он, наверно, раскаивался, что
запятнал  свою репутацию мною.
    А. Т. дал ему  на пробу только четверть  романа, сказав:
"Первая часть. Над остальными работает".
    Тут сложилось так, что у А. Т. произошло столкновение  с
Лебедевым из-за Эренбурга. Поликарпов ("отдел культуры"  ЦК)
и   Лебедев   хотели,   чтоб   отклонение   последней  части
эренбурговских мемуаров взял  на себя Твардовский,  то есть,
чтоб  они  не  были  "запрещены  цензурой",  но   "отклонены
редакцией".  А.  Т. ответил  им  с достоинством:  "Не  я его
сделал лауреатом, и депутатом, и борцом за мир. Я вообще  не
его поклонник. Но раз уж он и лауреат, и депутат, и всемирно
известен, и за 70 лет -  значит, надо печатать, что б он  ни
написал".
    Из-за  глав  моего  романа  раздражение  ещё  усилилось.
Лебедев  объявил  их  клеветой  на  советский  строй.  А. Т.
попросил объяснений. Лебедев ответил единственным  примером:
"Разве наши  министерства работали  ночами? Да  ещё так  - в
шашки играют..."*. И посоветовал: "Спрячьте роман  подальше,
чтобы  никто  не  видел". А.  Т.  ответил  твёрдо: "Владимир
Семёнович,  я  вас  не  узнаю. Ещё  недавно  как  мы  с вами
относились  к  подобным рецензиям  и  рецензентам?" Лебедев:
"Ах, если бы  вы знали, кто  недоволен теперь и  жалеет, что
"Иван Денисович" был напечатан!"

    [* Совсем   недавно   мне  сказали,  что  Лебедев  был -
чекистом. По расчёту времени - при Сталине.  Тогда, конечно,
не в шашки они играли.]

    (Из  других  источников,   достоверно:  Н.  П.   Хрущёва
жаловалась  одному  генералу-пенсионеру:  "Ах,  если  бы  вы
знали,  как нам  досталось  за  Солженицына! Нет  уж, больше
вмешиваться не будем!")
    Да  и  то  сказать, не  проходит  чудо  дважды по  одной
тропочке.  Попрекать  ли  Лебедева,  что  он  отшатнулся? Не
удивиться ли верней, как он первый-то раз смелость нашёл*?

    [* После  свержения Хрущёва  Лебедев, по  новой круговой
поруке верхов только должность  потерял, но не свергнут  был
из знатности и  не впал в  нищету. К. И.  Чуковский встречал
его  в 1965  году в  барвихском санатории.  Бывший  "ближний
боярин"  писал какие-то  мемуары и  говорил Чуковскому,  что
опровергает все мои неточности о сталинском быте (заели-таки
его мои  главы.) Ещё  с новым  1966 годом  он меня поздравил
письмом - и это поразило меня, так как я был на краю  ареста
(а  может быть  он не  знал). До  него дошли  слухи, что  мы
поссорились с Твардовским, и он призывал меня к  примирению.
Мне было очень тошно  в то время, и  я не оценил может  быть
самого бескорыстного  душевного движения  его. А  потом и  с
Твардовским у меня целый почти год касаний не было.  Недавно
же  я узнал:  именно в  тот год,  1966-й, Лебедев  умер, S не
старше  лет  пятидесяти.  На  похороны  бывшего  всесильного
советника не пришел никто из  ЦК, никто из партии, никто  из
литературы  -  один   Твардовский.  Представляю  его   дюжую
широкоспинную  фигуру,  понурившуюся  над  гробом маленького
Лебедева.]

    На том и кончилось пока "движение" "Круга". Правда,  ещё
в проспекте на 1965  год Твардовский посмел объявить,  что я
"работаю над большим романом для журнала".
    Я  хотел  молчать  и  писать,  я  хотел  воздержаться от
всякого елозения моих вещей - и сам же не выдерживал. Потому
что  трудно  сообразить  истинный  смысл  обстановки  и свою
верную линию: а  вдруг я что-то  упускаю? Так по  нескольким
театрам протаскал я "Свет, который  в тебе", но не имела  та
пьеса успеха  у режиссеров.  А весной  64-го, вопреки  своей
тактике осторожности, просто толчком, я дал в несколько  рук
свои  "Крохотки"  на условии,  что  их можно  не  прятать, а
"давать хорошим людям".
    Эти "Крохотки", напротив, имели большой успех. Они очень
скоро  распространились  в  сотнях  экземпляров,  попали   в
провинцию.  Неожиданнее   всего  было   для  меня   то,  что
откровенная защита веры (давно  ли в России такая  позорная,
что ни одна писательская репутация её бы не выдержала?) была
душевно принята интеллигенцией. Самиздат прекрасно поработал
над распространением "Крохоток" и прорисовал недурной  выход
для    писателя,   которого    власти   решили    запретить.
Распространение "Крохоток" было такое бурное, что уже  через
полгода - осенью  64-го, они были  напечатаны в "Гранях",  о
чём  "Новый  мир"  и  я  узнали  из  письма  одной   русской
эмигрантки.
    Твардовскому это  нелегальное движение  даже самых  моих
мелких  (и  уже  отвергнутых  им!)  вещей  было   болезненно
неприятно: тут и ревность  была, что-то моё идёт  помимо его
редакторского   одобрения;   и  опасения,   что   это  может
"испортить" роману и вообще  моей легальной литературе (а  в
чём ещё можно было испортить?..).  И вот как он менялся  или
какие были грани в нём  самом: давно ли он превзошёл  себя в
усилиях выдвинуть безнадёжный мой роман, а вот уже брезгливо
спрашивал по поводу одной насильно прочтённой моей  крохотки
(его принудили в пахринской компании, он почти с отвращением
читал, - ещё и распространялось не через него!):
    - Творец - и с большой буквы? Что это?..
    А уж  известие, что  "Крохотки" напечатаны  за границей,
было для него громовым ударом. Со страхом прочли они в своём
цензурном  справочнике,  какой  это  ужасный   антисоветский
журнал -  "Грани". (Там  же не  было написано,  какие в  нём
бывают статьи о Достоевском, о Лосском...) Впрочем,  полгода
понадобилось "Крохоткам", чтобы  достичь Европы, -  для того
же, чтоб о случившемся доложили вверх по медлительным  нашим
инстанциям, и инстанции бы прочухались, - ещё 8 месяцев...
    А  пока  что произошла  "малая  октябрьская" -  сбросили
Никиту. Это были тревожные  дни.  Т_а_к_о_й   формы  "просто
переворота"  я  не  ожидал, но  к  возможной  смерти Хрущёва
приуготовлялся. Выдвинутый одним этим человеком - не на  нём
ли одном я и  держался? С его падением  не должен ли был  бы
загреметь  и  я?  Естественные  опасения  для  вечно гнаного
лагерника - ведь  я и вообразить  себе не мог  всей истинной
силы  своей позиции.  Беззвучный и  бездеятельный до  снятия
Хрущева, я  намеревался теперь  стать ещё  беззвучней и  ещё
бездеятельней.  Первым моим  рывком была  срочная поездка  к
Твардовскому, на новую дачу.  Я был настроен  тревожно, он -
бодро.  Решение пленума  ЦК было  для него  обязательным  не
только административно, но и  морально. Раз пленум ЦК  почёл
за благо  снять Хрущева  - значит  действительно терпеть его
эксперименты дальше было нельзя.  Два года назад А.  Т. весь
заполнен  был восхищением,  что во  главе нас  стоит  "такой
человек". Теперь он находил весьма обнадёживающие стороны  в
новом руководстве (с ним "хорошо говорили наверху"). Да и то
признать,  последние  месяцы  хрущёвского  правления  жилось
Твардовскому невыносимо.  Минутами он  просто не  видел, как
можно   существовать  журналу.   Трупоедке  "Москве"   можно
печатать и Бунина (кромсая), и Мандельштама, и  Вертинского,
"Новому  миру"  -   никого,  ничего,  и   даже  булгаковский
"Театральный  роман"  два   года  удерживали  -   "чтобы  не
оскорбить МХАТа". "Нужен  верноподданный рассказ  от вас", -
грустно говорил он, вовсе и не прося.
    Я  приехал  с  довольно  паническим  проектом: подменить
роман романом. То есть,  "Круг", которого ещё пока  никто не
знает, кроме Лебедева, утерявшего власть, я заберу из  сейфа
журнала, а вместо этого  вскоре дам "Раковый корпус",  и это
будет считаться  "тот самый  роман", только  переименованный
автором.  Я  опасался,  что  вот-вот  придут  проверить сейф
"Нового  мира",  изымут  мой  роман  -  и  сверзимся  мы   с
Твардовским  далеко  в  преисподнюю.  Теперь  уж  я   считал
оплошным неразумием,  что вытащил  роман из  подполья и  дал
читать  в  редакцию.  Теперь я  метался  -  как понезаметнее
прильнуть к земле и снова слиться с серым цветом её? Как  бы
мне  по-прежнему   тихо  писать,   расставшись  со   всякими
издательствами?
    Но -  плохо я  ещё понимал  Твардовского, предлагая  ему
такую  авантюрно-лагерную затею.  Он слишком  уважал и  свой
журнал и  свой пост,  чтобы действовать  методом "заначки" и
подмены. Да  и: что  же прятать,  если в  романе "нет ничего
против  идеи коммунизма",  как мы  согласились на  заседании
редакции?.. Не мог же я теперь  пятиться: вы не доглядели! -
это - опасней гораздо!
    А. Т. боялся другого, он ещё с лета угрожающе  выпытывал
не ходит ли роман по рукам? "Есть слухи - его читают", -  на
всякий случай припугивал он. Он  счёл бы это с моей  стороны
чёрным предательством. Роману  закрыли все пути,  может быть
многие годы он не получит  никакого движения - но я,  автор,
не смел никому давать его читать. В этом понимал А. Т. смысл
нашего договора с редакцией.
    Впрочем,  в  ожидании  расправы,   и  мне  было  не   до
распространения.
    На сковыре Никиты я  потерял один полный комплект  всего
своего  написанного:  это  было  второе  (из  двух)   полное
хранение, вдали от Москвы. Хранитель имел от меня разрешение
в случае опасности всё  сжечь. Падение Хруща ему  показалось
(в глуши не  оценишь) такой опасностью:  переворот, начнутся
повальные обыски и аресты. И он сжёг. Впрочем, всего было по
3-4  копии,  только "Пир  победителей"  - в  двух,  и теперь
остался лишь один в Москве.
    Хрущёвское же падение  подогнало меня спасать  мои вещи:
ведь все они были здесь,  все могли быть задушены. В  том же
октябре  с замиранием  сердца (и  удачно) я  отправил "Круг
Первый"  на  Запад.   Стало  намного  легче.   Теперь,  хоть
расстреливайте!
    Однако,  в  свержении  Хрущёва  было  для  меня  и малое
облегчение -  малое, почти  призрачное, которое  скажется не
сейчас, позже гораздо, но оно было: уход Хрущёва  освобождал
меня от долга чести. Взнесённый Хрущевым, я при нём не  имел
бы  настоящей  свободы  действий, я  должен  был  вести себя
благодарно по отношению к нему и Лебедеву, хоть это и смешно
звучит   для   бывшего  зэка   -   с  простой   человеческой
благодарностью,   которую   не   может   отменить    никакая
политическая     правота.     Освобождённый     теперь    от
покровительства  (да  было  ли оно?),  я  освобождался  и от
благодарности.
    Я верил, что лучшие времена будут и даже суждено мне  до
них дожить,  что ещё  наступит время  полной публичности.  А
пока я  избирал себе  путь многолетнего  молчания и скрытого
труда.  По  возможности не  делать  ни одного  общественного
шага,  дать  себя  забыть (о,  если  бы  забыли!..). Никаких
попыток  печатания. А  самому -  писать, писать.  Разве  это
плохо?.. Мне  казалось  -  мудрая   линия.  А  это  было   -
самоуничтожение.
    Полгода потом я и в "Новом мире" не был - нечего делать.
Всю зиму 64/65 гг. работа  шла хорошо, полным ходом я  писал
"Архипелаг",  материала  от  зэков  теперь  избывало. Торопя
судьбу,  нагоняя   упущенные  полстолетия,   я  бросился   в
Тамбовскую область собирать остатки сведений о  крестьянских
повстанцах, которых уже сами потомки и родственники заученно
звали бандитами.
    Гонений мне  как будто  не добавилось.  Как заткнули мне
глотку при Хрущёве, так уж не дотыкали плотней.
    И  я опять  распустился, жил  как неугрожаемый:  затевал
переезд в Обнинск, близ него купил чудесную летнюю дачку  на
р. Истье у села Рождества. Разрывался писать и "Архипелаг" и
начинать "Р-17".