изгонять  на   внешние
ступени. Удивлён же я и очень рад своей ошибке.
    Ошибся я и во втором предвидении, но уже на беду: хитрых
таких, и  упорных таких  - и  счастливых таких!  - оказалось
совсем мало. Целая литература из нас никак уже не получится,
работала  чекистская метла  железнее, чем  я думал.  Сколько
светлых умов и даже может  быть гениев - втёрты в  землю без
следа, без концов, без отдачи. (Или они ещё упорнее и хитрее
нас? -  и даже  сегодня пишут  безмолвно и  не высовываются,
зная, что час Свободы  не достигнут? Допускаю. Потому  что и
обо  мне  бы  кто-нибудь рассказал  в  секции  прозы годиком
раньше - ведь не поверили ж бы?)
    Варлам Шаламов раскрыл  листочки по самой  ранней весне:
уже XX-му  съезду он  поверил, и  пустил свои  стихи первыми
ранними самиздатскими тропами уже  тогда. Я прочёл их  летом
1956-го года и задрожал: вот он, брат! из тайных братьев,  о
которых я знал, не сомневался. Была ниточка и мне ему тут же
открыться, но оказался  я недоверчивее его,  да и много  ещё
было  у меня  не написано  тогда, да  и здоровье  и возраст
позволяли терпеть - и я смолчал, продолжал писать.
    Ошибся я  и в  третьем своём  убеждении: гораздо раньше,
ещё  при  нашей жизни  начался  наш первый  выход  из бездны
тёмных вод. Мне пришлось дожить до этого счастья -  высунуть
голову и первые камешки швырнуть в тупую лбину Голиафа.  Лоб
оставался  цел,  отскакивали  камешки,  но,  упав  на землю,
зацветали  разрыв-травой,  и  встречали  их  ликованием  или
ненавистью, никто не проходил просто так.
    А  дальше,  наоборот,   замедлилось  -  потянулось   как
протяжная   холодная    весна.   Стала    петлями,   петлями
закидываться  история,  чтобы  каждого  петлёю  обхватить  и
задушить побольше шей. И так всё пошло неохотливо (да так  и
надо было ждать), что сейчас  и выбора у нас не  осталось, и
придумать ничего не придумаешь, как в этот лоб  непроимчивый
швырнуть последние камешки из последних силёнок.
    Да, да,  конечно, кто  же не  знает: не  проткнуть лозою
железобетонных башенных стен. Да вот догадка: может, они  на
рогоже нарисованы?

                         * * *

    Двенадцать  лет  я  спокойно  писал  и  писал.  Лишь  на
тринадцатом дрогнул. Это было лето 1960 года. От  написанных
многих вещей - и при  полной их безвыходности, и при  полной
беззаветности, я стал ощущать переполнение, потерял лёгкость
замысла и  движения. В  литературном подполье  мне стало  не
хватать воздуха.
    Сильное преимущество подпольного писателя в свободе  его
пера: он не держит в воображении ни цензоров, ни редакторов,
ничто не стоит против  него, кроме материала, ничто  не реет
над ним, кроме истины. Но есть в его положении и  постоянный
ущерб:   нехватка   читателей,   и   особенно    литературно
изощрённых, требовательных.  Ведь своих  немногих  читателей
(у меня их было около десятка, главным образом бывших зеков,
да  и  то никому  из них  не удалось  дать прочесть все вещи
- ведь живём в разных городах, ни у кого нет ни лишних дней,
ни  лишних  средств  для  поездок,  ни  лишних  комнат   для
гощения),  своих   читателей  писатель-подпольщик   выбирает
совсем по другим признакам: политической надежности и умению
молчать.  Эти  два  качества  редко  соседствуют  с   тонким
художественным вкусом. Итак, жёсткой художественной  критики
со знанием современных литературных норм писатель-подпольщик
не  получает.  А  оказывается,  что  эта  критика,   трезвая
топографическая   привязка   написанного   в    эстетическом
пространстве - очень нужна,  каждому писателю нужна, хоть  в
пять  лет  раз,  хоть  в  десять  лет  разочек. Оказывается,
пушкинский совет "Ты им доволен ли, взыскательный художник?"
хотя  и  очень  верен,  но  не  до  самого  полна.  Десять и
двенадцать  лет   пиша  в   глухом  одиночестве,   незаметно
распоясываешься,  начинаешь  прощать  себе,  да  не замечать
просто: то слишком резкой  тирады; то пафосного всклика;  то
пошловатой  традиционной  связки  в  том  месте,  где  более
верного крепления не нашёл.
    Позже, когда  я из  подполья высунулся  и облегчал  свои
вещи   для   наружного   мира,   облегчал   от   того,  чего
соотечественникам ещё никак на первых порах не принять, я  с
удивлением обнаружил, что от смягчения резкостей вещь только
выигрывает и даже усиляется  в воздействии; и те  места стал
обнаруживать, где  не замечал  раньше, как  я себе поблажал
- вместо кирпича  целого, огнеупорного, уставлял  надбитый и
крохкий.   Уже   от  первого   касания   с  профессиональной
литературной средой я почувствовал, что надо подтягиваться.
    Из-за полного своего невежества я особенного маху дал  в
пьесах. Когда стал писать пьесы в лагере, потом в ссылке,  я
держал в представлении единственно виденные мною театральные
спектакли провинциального  Ростова 30-х  годов, которые  уже
тогда никак не соответствовали мировому театральному уровню.
Уверенный, что  главное в  творчестве -  правда и  жизненный
опыт, я недооценил, что формы подвержены старению, вкусы  XX
века  резко меняются  и не  могут быть  оставлены автором  в
пренебрежении. Теперь-то, походив  в московские театры  60-х
годов (театры, увы, уже  не артистов и даже  не драматургов,
театры режиссёров как почти единственных творцов  спектакля)
я жалею, что писал пьесы*.

    [*  Проза   Шаламова   тоже,   по-моему,  пострадала  от
долголетней   замкнутости  его  работы. Она  могла  бы  быть
совершеннее  -  на  том  же  круге  материала  и  при том же
авторском взгляде.]

    В 60-м  году всего  этого я  не мог  бы точно  назвать и
объяснить,  но  ощутил,  что  коснею,  что  бездействует уже
немалый мой написанный ком, - и какую-то потяготу к движению
стал я испытывать. А так как движения быть не могло,  некуда
было пошевельнуться даже, то  я стал тосковать: упиралась  в
тупик вся  моя так  ловко задуманная,  беззвучная, безвидная
литературная затея.
    Толстой   перед   смертью   написал,   что   это  вообще
безнравственно: писателю  печататься при  жизни. Надо,  мол,
работать только впрок, а  напечатают пусть после смерти.  Не
говоря о  том, что  Толстой ко  всем благим  мыслям приходил
лишь после круга страстей и грехов, - здесь он ошибся даже и
для медленных эпох, а уж  для быстрой нашей - тем  более. Он
прав,  что   жажда  повторного   успеха  у   публики  портит
писательское  перо.  Но   больше  портит  перо   многолетняя
невозможность  иметь читателей  - строгих,  и враждебных,  и
восхищённых,   невозможность   никак   повлиять   пером   на
окружающую жизнь,  на растущую  молодёжь. Такая  немота даёт
чистоту,  но  и  -  безответственность.  Суждение   Толстого
опрометчиво.
    Современная  печатная  литература,  до  той  поры только
смешившая меня, тут уже стала раздражать. Появились  как-раз
мемуары Эренбурга  и Паустовского  - и  я послал  в редакции
резкую критику, конечно никем не принятую, потому что  моего
имени никто не знал. По  форме статья моя получилась как  бы
против мемуарной литературы вообще, а на самом деле это было
раздражение, что писатели,  видевшие большую мрачную  эпоху,
всё  стараются  юзом проскользнуть,  не  сказать нам  ничего
главного, а  пустячки какие-нибудь,  смягчающей мазью  глаза
нам залепливают, чтоб мы дольше не видели истины - а чего уж
так они боятся, писатели с положением, неугрожаемые?
    В  ту  осень, мыкаясь  в  своей норе  и  слабея, стал  я
изобретать: не могу ли я всё-таки что-нибудь такое написать,
чего пусть нельзя будет печатать - но хоть показывать  людям
можно! хоть  не надо  прятать! Так  я задумал  писать "Свет,
который в тебе" -  пьесу на современном, но  безнациональном
материале:   о   всяком   благополучном   обществе    нашего
десятилетия, будь оно западное или восточное.
    Эта пьеса -  самое неудачное изо  всего, что я  написал,
далась мне и труднее всею.  Верней: первый раз я узнал,  как
трудно и долго может не получаться вещь, хоть переписывай её
4-5 раз; и можно целые сцены выбрасывать и заменять другими,
и всё  это -  сочинённость. Много  я на  неё потратил труда,
думал кончил - а нет, не получилась. А ведь я взял в  основу
подлинную историю одной московской  семьи, и нигде душой  не
покривил,   все  мысли   писал  только   искренние  и   даже
излюбленные, с  первого акта  отказавшись угождать  цензуре
-  почему  ж  не  удалось?  Неужели  только  потому,  что  я
отказался  от  российской  конкретности  (не  для маскировки
вовсе, и не только для  "открытости" вещи, но и для  большей
общности изложения: ведь о сытом Западе это ещё верней,  чем
о нас), - а  без русской почвы должен  был я и русский  язык
потерять?  Но  другие  же  свободно  пишут  в  этой безликой
безъязыкой манере - и получается, почему ж у меня?.. Значит,
и  абстрактная  форма  так   же  не  всякому  дана,   как  и
конкретная. Нельзя в абстракции сделать полтора шага, а  всё
остальное  писать   конкретно.  (Впрочем,   главная  неудача
произошла очевидно от неосязаемости женского образа.)
    Другую  попытку  я  сделал   в  61-м  году,  но   совсем
неосознанно. Я не знал -  для чего, у меня не  было никакого
замысла,  просто  взял  "Щ-854"  и  перепечатал  облегчённо,
опуская наиболее резкие места  и суждения и длинный  рассказ
кавторанга   Цезарю  о   том,  как   дурили  американцев   в
Севастополе  45-го  года  нашим  подставным   благополучием.
Сделал  зачем-то -  и положил.  Но положил  уже открыто,  не
пряча. Это  было  очень  радостное освобождённое  состояние!
- не  ломать голову,  куда прятать  новозаконченную вещь,  а
держать  её  просто  в   столе  -  счастье,  плохо   ценимое
писателями.  Ведь  никогда  ни  на  ночь  я  не  ложился, не
проверив,  всё  ли спрятано  и  как вести  себя,  если ночью
постучат.
    Я уставал  уже от  конспирации, она  задавала мне задачи
головоломнее, чем само писательство. Но никакого  облегчения
ни  с  какой  стороны  не  предвиделось,  и  западное радио,
которое я слушал всегда и сквозь глушение, ничего не знало о
глубинных геологических  сдвигах и  трещинах, которые  скоро
должны были отдаться ударом на поверхность. Ничего никто  не
знал,  ничего  я  радостного не  ожидал  и  взялся за  новую
отделку и перепечатку "Круга". После бесцветного XXI съезда,
втуне и безмолвии  оставившего все славные  начинания XX-го,
никак было  не предвидеть  ту внезапную  заливистую яростную
атаку на Сталина, которую назначит Хрущёв XXII-му съезду!  И
объяснить её мы, неосведомлённые, никак не могли!
    Однако,  она была,  и не  тайная, как  на XX  съезде,  а
открытая! Давно я не  помнил такого интересного чтения,  как
речи  на  XXII-м съезде.  В  маленькой комнатке  деревянного
прогнившего  дома, где  все мои  многолетние рукописи  могли
сгореть от одной несчастной спички, я читал, читал эти  речи
- и  стены моего  затаённого мира  заколебались как занавеси
театральных кулис, и в своём свободном колебании расширялись
и меня колебали их  разрывали: да не пришёл  ли долгожданный
страшный радостный момент - тот миг, когда я должен высунуть
макушку из-под воды?
    Нельзя  было  ошибиться! Нельзя  было  высунуться прежде
времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя!
    А тут ещё хорошо выступил на XXII съезде и  Твардовский,
и такая там  была нотка, что  давно можно печатать  смелее и
свободнее, а "мы не используем". Такая нотка, что просто нет
у "Нового мира" вещей посмелее и поострее, а то бы он мог.
    Твардовского времен "Муравии" я нисколько не выделял  из
общего  ряда   поэтов,  обслуживающих   курильницы  лжи.   И
примечательных отдельных стихотворений я у него не знал - не
обнаружил, просматривая в ссылке двухтомник 1954 года. Но со
времен фронта я  отметил "Василия Тёркина"  как удивительную
удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с
некрасовских "Окопов"  не так-то  много их  и всех  удалось,
может  быть  полдюжины),   в  потоке  угарной   агитационной
трескотни, которая  сопровождала нашу  стрельбу и  бомбежку,
Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и
неогрязнённую -  по редкому  личному чувству  меры, а  может
быть  и  по  более  общей  крестьянской  деликатности. (Этой
деликатности под  огрубелой необразованностью  крестьян и  в
тяжком  их быту  я не  могу перестать  изумляться.) Не  имея
свободы   сказать   полную  правду   о   войне,  Твардовский
останавливался  однако  перед  всякой  ложью  на   последнем
миллиметре, нигде  этого миллиметра  не переступил,  нигде!-
- оттого и вышло чудо. Я это не по себе одному говорю, я это
хорошо наблюдал на солдатах своей батареи во время войны. По
условиям  нашей  звукоразведывательной  службы  они  даже  в
боевых  условиях  много имели  времени  для слушанья  чтения
(ночами, у трубок звукопостов,  а с центрального читали что-
нибудь). Так  вот из  многого, предложенного  им,  они  явно
выделили и предпочли: "Войну и мир" и "Тёркина".
    Но потом  лагерный, и  ссыльный, и  преподавательский, и
подпольный недосуг не дали мне прочесть ни "Дома у  дороги",
ни другого чего.  (Только "Тёркина на  том свете" читал  я в
списках ещё  в 56-м  году, Самиздату  всегда предпочтение  и
внимание.)  Я не  знал даже,  что публиковалась  в  "Правде"
глава из  "За далью  даль", что  поэма в  том году  получила
ленинскую премию. Поэму я прочёл гораздо позже, а главу "Так
это было" - когда попалась мне в "Новом мире".
    По  тому  времени,  по  всеобщей  робости  она выглядела
смелой: трудоночь тётки Дарьи, "ура, он снова будет прав!" и
даже "Москва высотная вставала как некий странный павильон".
И был уже  тогда у меня  первый толчок: не показать ли чего-
нибудь написанного Твардовскому? не решиться ли?
    Но всё ту же главу перелистывая и раздумывая, я встречал
и "грозного отца" и "правоту"  его обок с неправотою, и  ему
мы "обязаны победой", и родство Сталина с бранной сталью,

    "...И в нашей книге золотой
    Ни строчки, даже запятой...
    Чтоб заслонила нашу честь.
    Да, всё, что с нами было - было!"

    Уж  слишком  мягко:  сорокалетний  позор  лагерей  -  не
заслонил  чести?  Уж  слишком бесконтурно:  "что  было  - то
было", "тут ни убавить, ни прибавить". Так и обо всех  видах
фашизма  можно сказать.  Тогда и  Нюрнберга не  надо? -  что
было, то было..?  философия беспомощная, не  вытягивающая на
суждение  об истории*.  Поэт  трогал  ногой  рядом с мощёной
тропкой, но страшно было ему сходить.

    [* Лидия   Чуковская   в  "Записках  об  Анне  Ахматовой"
вспоминала,  как  та  пятью  годами   раньше   гневалась   на
Твардовского  за  тогдашнюю главу "Друг детства": "Новая ложь
взамен старой!"
        Страна? При чем же здесь страна!..
        Народ? Какой же тут народ!
    И поэт вместе с зэком
        ...ведал всё. И хлеб тот ел.
    И зэк
        По одному со мной билету
        Как равный гость бывал в Кремле.
    Да: для 1956 года удобная лесенка лжи.]

    И я  не знал,  если выдраться  к нему  из трясины и руки
протянуть - сходи! - то пойдёт или упрётся?
    И о "Новом  мире" я не  имел отличительного суждения  по
тому, чем наполнены были  его главные страницы, он  для меня
мало отличался от остальных журналов. Те контрасты,  которые
между собою усматривали журналы,  были для меня ничтожны,  а
тем более  для дальней  исторической точки  зрения - спереди
ли,  сзади.  Все эти  журналы  пользовались одной  и  той же
главной терминологией, одной и той же божбой, одними и  теми
же заклинаниями - и всего этого я даже ложкой чайной не  мог
принять.
    Но   что-нибудь   же  значил   гул   подземных  пластов,
прорвавшийся на XXII съезд! Я - решился. Вот тут и  сгодился
неизвестно для какой цели и  каким  внушением  "облегчённый"
"Щ-854". Я решился подать его в "Новый мир". (Не случись это
- случилось бы другое и худшее. Уже целый год тошнота  моего
тупикового положения нудила меня к какому-то прорыву.)
    Сам я в "Новый мир"  не пошёл: просто ноги не  тянулись,
не предвидя  успеха. Мне  было 43  года, и  достаточно я уже
колотился  на  свете,   чтоб  идти  в   редакцию  начинающим
мальчиком.  Мой тюремный  друг Лев  Копелев взялся  передать
рукопись. Хотя  шесть авторских  листов, но  это было совсем
тонко - ведь  с двух сторон,  без полей и  строка вплотную к
строке.
    Я отдал - и  охватило меня волнение, только  не молодого
славолюбивого  автора,  а  старого  огрызчивого   лагерника,
имевшего неосторожность дать на себя след.
    Это было  начало ноября  1961 года.  Я и  пути не знал в
московские  гостиницы,  а  тут,  пользуясь   предпраздничным
безлюдьем,  получил  койку. Здесь  я  пережил дни  последних
колебаний - ещё можно  было остановить, вернуть. (Остался  я
не для колебаний, а для чтения самиздатского "По ком  звонит
колокол", полученного на три дня. До той поры я и  Хемингуэя
ни одной строчки не читал.)
    Гостиница  оказалась  в Останкине,  совсем  рядом с  той
семинарной шарашкой, где происходит действие моего "Круга" и
где, уже  с первым  лагерным опытом,  я по-серьёзному  начал
писать.  Перемежая с  Хемингуэем, я  выходил побродить  мимо
забора  своей  шарашки. Он  всё  так же  стоял,  по тому  же
периметру обмыкая всё то же малое пространство, где когда-то
стиснуто было столько выдающихся людей и кипели наши споры и
замыслы.
    В десятке  метров брёл  я теперь  от того  архиерейского
домика-ковчега и тех лип, вечных лип, под которыми три  года
вышагивал-вышагивал-вышагивал утром, днём и вечером,  мечтая
о  далёкой  светлой свободе  -  в иные,  светлые,  годы и  в
посветлевшей стране.
    А  теперь,  в пасмурный  осклизлый  день, по  мокренькой
ноябрьской  слякоти,  я  шёл по  другую  сторону  забора, по
тропинке,  где  только  смена  караула  от  вышки  к   вышке
пробиралась раньше, и думал: что ж я наделал! Ведь я - опять
в их руках.
    Как  мог я,  ничем не  понуждаемый, сам  на себя  отдать
донос!


ОБНАРУЖИВАЯСЬ

    А  потом целый  месяц в  Рязани я  тягостно жил:  где-то
невидимо  двигалась  теперь  моя  судьба,  и  я  всё  больше
уверялся,  что -  к худшему.  Исконному  зэку,  сыну ГУЛага,
почти недоступно верить в лучшее. И за лагерные годы отвыкши
от  всякого  собственного  решения  (почти  всегда  во  всём
крупном  ты  отдан  течению рока),  мы  даже  привыкаем, что
безопаснее ничего  не решать,  не предпринимать:  живёшь - и
живи.
    А  я  вот нарушил  этот  лагерный закон,  и  теперь было
страшно. Да  шла ж  и новая  работа, она  вся была  у меня в
квартире, и тем более губительным легкомыслием казалась  эта
затея с "Новым миром".
    Как  бы  ни  гремел XXII  съезд,  какой  бы памятник  ни
сулились  поставить   погибшим  зэкам   (впрочем  -   только
коммунистам,  впрочем  -  и по  сей  день  не поставили),  а
поверить, что вот уже пришло  время правду говорить - ну,  в
это  же поверить  нельзя,  ну  слишком отучены  головы наши,
сердца и  языки! Мы  уже смирены,  что и  никогда не  скажем
правды и никогда не услышим.
    Однако,  в   начале  декабря   от  Л.   Копелева  пришла
телеграмма:   "Александр   Трифонович   восхищён    статьёй"
("статьёй" договорились мы зашифровать рассказ, статья могла
бы  быть  и  по  методике  математики).  Как  птица  с  лёта
ударяется в стекло -  так пришла та телеграмма.  И кончилась
многолетняя  неподвижность.  Ещё через  день  (в день  моего
рожденья как раз) пришла телеграмма и от самого Твардовского
- вызов  в редакцию.  А ещё  на завтра  я ехал  в Москву  и,
пересекая  Страстную  площадь  к  "Новому  миру",   суеверно
задержался  около  памятника  Пушкину  -  отчасти  поддержки
просил,  отчасти обещал,  что  путь  свой знаю,  не ошибусь.
Вышло вроде молитвы.
    Вместе  с  Копелевым  мы  поднялись  по  широкой барской
лестнице "Нового  мира" -  в кино  эту лестницу  снимать для
сцены бала. Был полдень, но Твардовский ещё не приезжал,  да
и редакция  только что  собралась, так  поздно они начинали.
Стали  знакомиться  в   отделе  прозы.  Редактор   его  Анна