заметить  это и  растеплить.)  Но Дементьев-то  сидел
здесь, и  он-то видел,  что лопается  обруч, что  выбивается
крышка.  Александр Григорьевич  Дементьев, кто  в злом  1949
году не замялся  на должности палача-парторга  ленинградской
писательской  организации,  а  в  хрущёвские  времена   стал
комиссаром самого либерального журнала, - кем-то же и зачем-
то же был послан сюда? - долею освежиться, долею  очиститься
- но и не пущать же!  Перед теми, кем послан был он  сюда на
полставки, но с ответственностью  двойной, не мог он  теперь
признать авторитет  даже хрущёвского  референта и  поддаться
благодушию  всей  редакции. Деловой  человек,  он не  спорил
тогда, в декабре 1961-го, когда все меня хвалили и  ласкали:
он-то знал, что повесть эта всё равно не будет напечатана.
    Но сейчас,  когда искажённым,  незаконным ходом  событий
прорисовалось повести  вырваться в  свет -  сейчас он должен
был сделать всё, чтоб её и_с_п_р_а_в_и_т_ь.
    И куда  же  делось  то  лукаво-дружеское,  то   душевно-
дружеское его выражение в приятном отклоне седеющей  головы?
И как  ожестело его  покоряюще-милое оканье!  Как нарумянило
его, как  распалило, и  до самых  ушей! Одно  только: он  не
вещал громом  с Олимпа,  а спорил,  волнуясь, -  волнуясь не
выиграть,   не  убедить.   Раскаты  были   только  в   самих
формулировках - в коммунизме, в патриотизме, в материализме,
в  соцреализме.  Воля  бы  Дементьева,  он  всю  повесть мою
сострогал бы под гладь, не  осталось бы ни задоринки. Но  уж
тут надо было бить по ядру. И обвинил он меня, что я  позорю
знамя и символ советского искусства - "Броненосец Потёмкин",
и весь разговор о нём надо снять. А ещё надо снять  разговор
Шухова с Алёшкой о Боге - потому что он художественно совсем
невыразительный,  а  идеологически  неправильный,  и длинный
слишком, и только  портит хорошую повесть.  А ещё не  должен
автор уклоняться от  политически точной оценки  бендеровцев,
даже в их лагерном  существовании, ибо они запачканы  кровью
наших  советских  людей.  А  ещё...  Да  оказывается,  он на
рукописи  сделал  много  пометок и  может  мне  их конкретно
показать, только рукопись мою забыл дома.
    Распалённым яростным кабаном выглядел Дементьев к  концу
своего монолога, и положить  бы сейчас перед ним  полтораста
страниц моей повести - он бы, кажется, клыками их разметал.
    А  Твардовский  молчал.  Ещё бы  не  верно!  очень верно
рассуждал политический комиссар,  он хотел из  моей аморфной
повести выковать оружие соцреализма - и что же мог возражать
ему главный редактор? Он не мог ему возражать, но он почему-
то м_о_л_ч_а_л. Он не поддержал  его ни  кивком, ни  бровью.
И ожидательно на меня смотрел. Если б я уступил, значит  так
бы и было.
    Однако  - перебрал  Дементьев! При  своём несомненном  и
быстром  уме  совсем  он не  знал  породы  зэков, племенного
нашего закала. Выражайся он осторожно, требуй он  маленьких,
но гадких уступочек,  достаточно портящих вещь,  - я бы  это
всё записал, а  потом вперемежку с  требованиями хрущёвского
эксперта обдумал и наверно что-нибудь бы испортил. Но  перед
напирающими обозленными глазами я ответил без колебания, без
труда, совсем не  задумываясь, насколько это  выгодно. Перед
моими  зеками,  перед  моими  братьями,  перед экибастузской
голодовкой, перед кенгирским  мятежом мне стыдно  и отвратно
стало, что я ещё обсуждаю тут с ними что-то, что я  серьёзно
мог  думать,  будто литераторы  с  красными книжечками  даже
после XXII съезда способны напечатать слово правды.
    - Десять лет я ждал, - ответил я освобождение, - и  могу
ещё  десять  лет подождать.  Я  не тороплюсь.  Моя  жизнь от
литературы не зависит. Верните мне рукопись, я уеду.
    Тут вмешался переполошённый Твардовский:
    -  Да  вы  ничего  не  должны!  Всё  -  на  ваше  доброе
усмотрение, что  сказано было  сегодня. Но  просто всем  нам
очень хочется, чтобы рукопись прошла.
    И -  не спорил  больше Дементьев!  Он стих.  Он смяк. Он
дошёл до того упора, где обрывалось его влияние на Главного.
Дальше он не мог рисковать.
    И тут же потребовалось мне ехать... именно к нему  домой
- забирать  основной экземпляр.  Как он  переменился, как он
стал  дружественен!  Да  разве  это  он  полчаса  назад  так
разгорячённо шёл на меня, стуча копытами? Вдруг он предложил
мне... свою  квартиру для  работы. Вдруг,  совсем позабыв ту
терминологию  раскатистых  -измов,  он  какими-то   смутными
намёками  стал искать  у меня  понимание. Э-э,  не из  куска
чугуна был  этот комиссар.  Он кажется  был за перегородками
многими, и за каждой следующей всё грустней. (Кстати, слышал
я потом, что он  происходил из богатой купеческой  семьи; по
возрасту должен был  тот быт ещё  захватить. Из опасений  ли
анкетных он так выпирал  в ортодоксальность? Бывает. Ведь  и
Софронов кажется...)
    И остался я перед своей повестью опять. Я-то знал,  чего
не знала редакция: что  это совсем не истинный  вариант, что
здесь  уже  было  и  трогано,  и  стрижено,  совсем  это  не
целокупная  недотрога,  моя  повесть.  Где  начато,  можно и
продолжать. Заряду хватит здесь  и после отбавки. Но  дурным
казалось мне такое начало литературного пути: уступать,  как
и все  они. Отчётливо  помню, что  для себя  мне было в этот
момент ничего бы лучше не исправлять, а - чёрт с ними, пусть
не  печатают.  Однако,  глупо  было  не  попробовать  вовсе.
Ослабленное на полпроцента, на три четверти процента (так по
значению и объёму весило то, что решил я Лебедеву и  "Новому
миру"  уступить)   -  как   это  всё-таки   будет  разить  в
напечатанном виде! Нет, попробовать стоило.
    Если  вникнуть,  то  требования  Лебедева  даже поражали
своей  незначительностью. Они  ничего не  трогали в  повести
главного.  Самые отчаянные  места, которые,  сердце сжав,  я
пожалуй  бы  и  уступил,  были  им  обойдены,  как  будто не
замечены. Да что ж это за таинственный либерал там, наверху,
в первой близости к  первому секретарю ЦК? Как  он пробрался
туда? Как держится?  Какая у него  программа? Ведь надо  ему
помочь!
    Главное, чего требовал Лебедев - убрать все те места,  в
которых кавторанг представлялся фигурой комической (по мерке
Ивана  Денисовича),  как  и был  он  задуман,  и подчеркнуть
партийность  кавторанга   (надо  же   иметь  "положительного
героя"!).  Это казалось  мне наименьшей  из жертв.  Убрал я
комическое,   осталось    как   будто    "героическое",   но
"недостаточно  раскрытое",   как  находили   потом  критики.
Немного  вздут  оказывался  теперь  протест  кавторанга   на
разводе (замысел был -  что протест смешон), однако  картины
лагеря  это,  пожалуй,  не нарушало.  Потом  надо  было реже
употреблять слово "попки", снизил я с семи до трёх; пореже -
"гад" и "гады" о начальстве (было у меня густовато); и  чтоб
хоть не автор, но кавторанг осудил бы бандеровцев (придал  я
такую  фразу кавторангу,  однако в  отдельном издании  потом
выкинул: кавторангу она  была естественна, но  их-то слишком
густо поносили и без  того). Ещё -  присочинить зэкам какую-
нибудь надежду на  свободу (но этого  я сделать не  мог.) И,
самое смешное  для меня,  ненавистника Сталина,  - хоть один
раз назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно
-  он  ни разу  никем  не был  в  повести упомянут!  Это  не
случайно,  конечно, у  меня вышло.)  Я сделал  эту  уступку:
упомянул "батьку усатого" один раз...
    Внёс я исправления, уехал из Москвы, и снова начался для
меня  период полной  затиши и  темноты. Снова  всё пришло  в
неподвижное прежнее  состояние, как  будто движение  повести
никогда не начиналось, как будто  это всё сон. Лишь в  конце
сентября и то под большим секретом, от Берзер, узнал я,  как
развивались  дела. На  даче в  Пицунде Лебедев  стал  читать
Хрущёву   вслух  (сам   Никита  вообще   читать  не   любил,
образование  старался  черпать  из  фильмов).  Никита хорошо
слушал эту  забавную повесть,  где нужно  смеялся, где нужно
ахал  и крякал,  а со  средины потребовал  позвать  Микояна,
слушать  вместе.  Всё  было одобрено  до  конца,  и особенно
понравилась,  конечно,  сцена  труда,  "как  Иван  Денисович
раствор бережёт" (это Хрущёв потом и на кремлевской  встрече
говорил). Микоян Хрущёву не возразил, судьба повести в  этом
домашнем  чтении и  была решена.  Однако, Хрущёв  хотел всё
обставить демократично.
    Недели через  две, когда  уже вернулся  он из  отпуска в
Москву, получил "Новый мир" среди дня распоряжение из ЦК:  к
утру представить не много не мало - 23 экземпляра повести. А
в редакции  их было  три. Напечатать  на машинке? Невозможно
успеть! Стало быть, надо  пустить в набор. Заняли  несколько
наборных  машин  типографии  "Известий",  раздали наборщикам
куски повести, и те набирали в полном недоумении. Так же  по
кускам  и  корректоры  "Нового  мира"  проверяли  ночью,   в
отчаянии от необычных  слов, необычной расстановки  и дивясь
содержанию.  А  потом   переплётчик  в  предутреннюю   вахту
переплёл все 25 в синий  картон "Нового мира", и утром,  как
если б труда это не составило никому никакого, 23 экземпляра
было представлено  в ЦК,  а типографские  наборы упрятаны  в
спецхранение,  под  замок. Хрущёв  велел  раздать экземпляры
ведущим  партвождям,  а   сам  поехал  налаживать   сельское
хозяйство Средней Азии.
    Он  вернулся  недели  через две  под  роковыми  для себя
звёздами середины октября. На очередном заседании  политбюро
(тогда  -  "президиума")  стал  Никита  требовать  от членов
согласия на  опубликование. Достоверно  мне не  известно, но
кажется-таки члены политбюро  согласия не проявляли.  Многие
отмалчивались ("Чего  молчите?" -  требовал Никита),  кто-то
осмелился спросить: "А на чью мельницу это будет воду лить?"
Но был в то время Никита "я всех вас давить!" по сказке,  да
не  обошлось,  наверно,  и без  похвал,  как  Иван Денисович
честно кирпичи кладёт. И постановлено было - печатать "Ивана
Денисовича". Во всяком случае решительного голоса против  не
раздалось.
    Так стряслось чудо советской цензуры или, как точней его
назвали через три года - "последствие волюнтаризма в области
литературы".
    20 октября,  в  субботу,  Хрущёв  принял  Твардовского -
объявить  ему  решение.  Это  была  не  знаю  первая  ли, но
последняя их неторопливая беседа  голова к голове. В  сердце
Твардовского,   как   наверно  во   всяком   русском  да   и
человеческом сердце, очень сильна жажда верить. Так когда-то
вопреки явной гибели  крестьянства и страданиям  собственной
семьи он  отдался вере  в Сталина,  потом искренне оплакивал
его  смерть.  Так  же   искренне  он  потом  отшатнулся   от
разоблачённого  Сталина  и искал  верить  в новую  очищенную
правду и в нового  человека, испускающего свет этой  правды.
Именно  таким  он  увидел  в  эту  двух-трёхчасовую  встречу
Хрущёва;  через  месяц,  в  пору  нашей  самой восприимчивой
близости, А. Т.  говорил мне: "Что  это за душевный  и умный
человек! Какое счастье, что нас возглавляет такой человек!"
    В то свидание с Твардовским Хрущёв был мягок,  задумчив,
даже  философичен.  Можно  этому  поверить.  Уже  кинжальным
клином сошлись  против него  враждебные звёзды.  Уже наверно
имел он телеграмму от Громыко, что накануне в Белом доме тот
спрошен был: "Скажите  честно, господин Громыко,  держите вы
ракеты  на Кубе?"  И как  всегда честно  и уверенно  ответил
Громыко: "Нет". Не знал конечно, Хрущёв, мирно  разговаривая
с Твардовским о художественной литературе, что уже готовятся
в  Вашингтоне  щиты  с  увеличенными  фотоснимками советских
ракет  на  Кубе,  что в  понедельник  они  будут предъявлены
делегатам американских государств и Кеннеди получит согласие
на свой беспримерно-смелый шаг: досматривать советские суда.
Всего только одно воскресенье отделяло Хрущева от его недели
позора, страха и  сдачи. И как  раз в эту  последнюю субботу
довелось ему дать визу на "Ивана Денисовича".
    "Я даже его перебивал! - вспоминал мне Твардовский,  сам
удивляясь. - Я сказал  ему: "от поцелуев дети  не рождаются,
отмените  цензуру  на художественную  литературу!  Ведь если
ходят  произведения  в  списках -  хуже  же  нет!" И  Никита
примирительно  выслушивал, он  будто сам  был близок  к тем
мыслям, как показалось  Твардовскому. (Из сопоставления  его
пересказов в  редакции можно  допустить, что  А. Т. невольно
приписал молчащему Хрущёву свои собственные высказывания.)
    Хрущёв рассказал Твардовскому, что собрано уже три  тома
материалов о преступлениях Сталина, но пока не публикуются*.
"История  рассудит,  что  мы  предприняли".  (Никита  всегда
возвышался и смягчался, когда говорил о всеобщей смертности,
об ограниченности человеческих сроков. Это звучало у него  и
в публичных речах. Это была у него неосознанная христианская
черта. Никто из коммунистических вождей ни до ни после него,
ни западнее ни восточнее его, никогда так не говорил. Никита
был царь, совершенно не понимавший своей сущности, ни своего
исторического  назначения,   подрывавший  всегда   те  слои,
которые хотели и могли его поддержать, никогда не искавший и
не имевший ни одною умного советника. Проворный хваткий зять
его  был  тоже  неумён,  только  авантюрист,  ещё ускоривший
падение  тестя.)  В  убийстве  Кирова  Сталиным  Хрущёв  был
уверен, но и  понимал, что сам  по себе Киров  был личностью
незначительной.

    [* Ничего  не  доводил  Хрущёв  до  конца,  не  довёл  и
низвержения Сталина. А немного б ему ещё, и ничьи б уже зубы
не разомкнулись провякать о "великих заслугах" убийцы.]

    Кажется,  всё  было  решено  с  повестью,  и скомандовал
Твардовский  запускать  её  в 11-й  номер.  Но  тут началась
ракетная драма  с Америкой.  Могло и  так, что  от карибской
бури завихрение по коридору ЦК смелО бы мою повестушку.
    Однако, утихло! Перед ноябрьскими,  как раз через год  с
тех пор,  как я  выпустил повесть  из рук,  я был  вызван на
первую корректуру. Пока я сидел над машинописными текстами -
всё это  был миф,  не ощущалось  нисколько. Но  когда передо
мной легли необрезанные  журнальные страницы, я  представил,
как  всплывает  на свет  к  миллионам несведущих  крокодилье
чудище  нашей  лагерной  жизни -  и  в  роскоши гостиничного
номера я первый раз плакал сам над повестью*.

    [* "Новый мир" изящно пошутил над цензурой: безо всякого
объяснения   послал   им   на  визу  первую  вёрстку  "Ивана
Денисовича". А цензура в глуши своих застенков ничего  и  не
знала о решении ЦК, ведь оно прошло келейно, как всё у  нас.
Получив повесть, цензура обалдела  от  этой  "идеологической
диверсии" и грозно позвонила  в  журнал "К_т_о  прислал  эту
рукопись?" "Да мы тут" -  невинно  ответила  зав.  редакцией
Н. П. Бианки. - "Но к_т_о персонально одобрил?" -  "Да  всем
нам   понравилось"   -  щебетала  Бианки.  Угрозили  что-то,
положили трубку. Через полчаса позвонили  весело:  "Пришлите
ещё пару экземпляров" (им тоже почитать хотелось). Хрущёв  -
Хрущёвым, а виза цензуры всё равно  должна  была  на  каждом
листе стоять.]

    Тут  передали  мне просьбу  Лебедева:  ещё выпустить  из
рукописи слова Тюрина: "Перекрестился и говорю Богу: "всё  ж
таки есть ты, Создатель, на небе - долго терпишь, да  больно
бьёшь".  Досмотрелись... Досмотрелись,  но поздно, до  этого
главного места в повести, где я им опрокинул и вывернул  всю
легенду о гибели  руководящих в 37-м  году! Склоняли меня  в
редакции: ведь  Лебедев так  был сочувственен!  ведь это  он
пробил и устроил! надо ему теперь уступить. И правильно, и я
бы  уступил,  если  б  это  -  за  свой  счет  или  за  счёт
литературный. Но тут предлагали  уступить за счёт Бога  и за
счёт мужика, а этого я обещался никогда не делать. И всё ещё
неизвестному мне мифическому благодетелю - отказал.
    И  такова была  инерция уже  сдвинутого и  покатившегося
камня, что сам  советник Хрущёва ничего  не мог исправить  и
остановить!
    Это попробовал сделать  Аджубей: не остановить  качение,
но   хоть  перенаправить.   Может  быть   -  под   давлением
ортодоксов-благомыслов, которые  хотели всё  же по-своему  в
первый раз представить историю  лагерей (себя - как  главных
страдальцев  и главных  героев); но  скорее -  мельче  того:
просто перехватить инициативу ("вставить фитиля"), обскакать
Твардовского  уже  после  трудного  пути  и  выхватить  приз
первым. На редакционном  сборе "Известий" гневался  Аджубей,
что не его газета "открывает" важную тему. Кто-то  вспомнил,
что был такой  рассказик из Читы,  но "непроходимый", и  его
отвергли.  Кинулись   по  корзинам   -  уничтожен   рассказ.
Запросили  Г.  Шелеста, и  тот  из Читы  срочно  по телефону
передал свой  "Самородок". В  праздничном номере  "Известий"
его и напечатали -  напечатали с бесстыжей "простотой",  без
всякого даже  восклицательного знака,  ну будто  рассказы из
лагерной жизни сорок  лет уже печатаются  в наших газетах  и
настряли  всем.  Твардовский   очень  тогда  расстроился   и
обиделся на Аджубея.  А я думаю  - ничего им  "Самородок" не
дал: неотвратимо катился  наш камень и  именно  в  т_а_к_о_м
виде суждено было русским читателям впервые увидеть  контуры
лагеря.
    Уже осознав победу, Твардовский, как  предусмотрительный
наторелый редактор, заглядывал дальше, и в те же  ноябрьские
праздники прислал мне большое письмо:
    "...Хотел   бы   вам  сказать   по   праву  возраста   и
литературного опыта. Уже  сейчас столько людей  домогалось у
нас  в  редакции  вашего  адреса,  столько  интереса  к вам,
подогретого  порой  и  внелитературными  импульсами.  А  что
будет, когда  вещь появится  в печати?..  Будет всё  то, что
называется славой... Речь я  веду к тому, чтобы  подчеркнуть
мою  надежду  на  ваше  спокойствие,  выдержку,  на  высокое
чувство   собственного  достоинства...   Вы  прошли   многие
испытания, и трудно мне представить в вас нестойкость  перед
этим  испытанием...   наоборот,  порой   казалось,  что   не
чрезмерна ли уже ваша несуетность, почти безразличие... Мне,
вместе  с  моими  товарищами  по  редакции...,   пережившему
настоящий праздник победы, торжества в день, когда я  узнал,
что "всё хорошо",  - мне показалась  чуть-чуть огорчительной
та сдержанность, с которой вы  отозвались на мою телеграмму-
поздравление, то словечко "приятно", которое в данном случае
было,  простите,  просто  обидным для  меня...  Но  теперь я
взываю  как  раз к  вашей  сдержанности и  несуетности  - да
укрепятся  они  и  останутся  неизменными  спутниками вашего
дальнейшего  труда...  К   вам  будут  лезть   с  настырными
просьбами   "дать  что-нибудь",   отрывок,  кусочек,   будут
предлагать  договоры,  деньги...  Умоляю  -  держитесь... не
давайтесь  в  руки,  ссылайтесь  (мы  имеем  некоторое право
надеяться  на  это) на  обязательство  перед "Новым  миром",
который  де забирает  у вас  всё, что  выйдет из-под  вашего
пера".
    У  них  был "праздник  победы"!  А я  объяснил  ему свою
обстановку:
    "Знаете ли вы,  с какими мыслями  я вскрыл ваш  конверт?
Жена  принесла и  говорит встревоженно:  "Толстое письмо  из
"Нового мира".  Почему такое  толстое?" Я  пощупал и сказал:
"Совершенно ясно. Кто-то хочет от  меня ещё уступок, а я  их
больше делать не могу. На этом печатание пока  закончено..."
Моя жизнь в Рязани во всём настолько по-старому (в  лагерной
телогрейке  иду  с  утра  колоть  дрова,  потом  готовлюсь к
урокам,  потом  иду  в  школу,  там  меня  корят  за пропуск
политзанятий  или  упущения  во  внеклассной  работе),   что
московские разговоры и телеграммы кажутся чистым сном... Для
меня  из  вашей  телеграммы  только  то  и  стало ясно,  что
п_о_к_а запрета нет. Поэтому, дорогой А. Т., не оставляйте в
сердце обиды на моё словечко "приятно", я был бы неискренен,
если бы выразился сильней,  никакой буйной  радости я  тогда
не испытал. Вообще  вся жизнь приучила меня гораздо больше к
плохому, и в  плохое я всегда  верю легче, с  готовностью. Я
усвоил ещё  в лагере