они  эту версию  покинули,  что из
квартиры Теуша не шли пути за границу (мастера подделки, они
б это  обставили шутя),  - а  потому, что  не влезал  второй
такой же суд вслед за первым.
    Как когда-то Пастернак отправкой своего романа в Италию,
а  потом  затравленным  покаянием,  так  теперь  Синявский и
Даниэль за своё  писательское душевное двоение  беспокаянным
принятием расплаты, - открывали пути литературы и  закрывали
пути её врагов. У мракобесов становилось простора меньше,  у
литературы - больше.
    В  Ленинграде  на  встрече  КГБ  с  писателями  (смежные
специальности: и те, и  другие - инженеры человеческих  душ)
Гранин  спросил:  "Правда  ли,  что  у  Солженицына отобрали
роман?" С отработанной  прелестной наивностью чекистов  было
отвечено: "Роман? Нет, не брали.  Да он нам и не  жаловался.
Там был какой-то роман "В круге первом", но неизвестно чей".
(На титульном листе - моя фамилия.)
    Просто ещё не решено было, что делать.
    А когда надумали - решение оказалось диковинным:  решили
издать  мои  отобранные вещи  закрытым  тиражом! По-видимому
расчёт был, что они вызовут только отвращение и  негодование
у всякого честного человека.
    Когда в марте 1966 года я вернулся к открытой жизни и до
меня дошёл первый  рассказ, что кто-то  из ЦК не  в закрытой
комнате и  не под  расписку, а  запросто в  автомобиле давал
почитать мой роман Межелайтису  - я просто не  поверил: ведь
это игра  с огнём,  неужели настолько  лишил их  Бог разума?
этот огонь не удержишь скоро и в жароупорных рукавицах, ведь
он разбежится! Да и в чтении не станет он работать на них: у
моих  врагов, у  скально-надёжных лбов  он отнимет  какую-то
долю уверенности;  головы затуманенные  на долю  просветлит.
Смотришь, одного-второго-третьего это чтение и обернёт.
    Однако, весною 66-го, месяц  за месяцем, из одних  уст и
из других,  рассказы накладывались:  издали и  роман, и "Пир
победителей"! и дают читать! Кто же даёт? Очевидно, ЦК, куда
это всё перешло из  ЧК. Кому дают? Крупным  партийным боссам
(но  те  не очень-то  читчики,  ленивы, нелюбознательны),  и
крупным чинам творческих союзов. Вот прочёл Хренников, и  на
заседании композиторов  загадочно угрожает:  "Да вы  знаете,
какие он пьесы пишет? В  прежнее время его б за  такую пьесу
расстреляли!". Вот  прочёл  Сурков  и  разъясняет,  что  я -
классовый враг (какому классу?).  Вот сел изучать мой  роман
Кочетов,  может  что-нибудь  украдет.  Дают  читать  главным
редакторам  издательств  - чтобы  сам  срабатывал санитарный
кордон против моего имени и каждой моей новой строчки.
    Нет,   не   тупая  голова   это   придумала:  в   стране
безгласности  использовать  для удушения  личности  не прямо
тайную  полицию,  а  контролируемую  малую  гласность  - так
сказать,   номенклатурную   гласность.   Обещались   те   же
результаты, и без скандала ареста: удушить, но постепенно.
    И всё же дали, дали они тут маху! Плагиаторская афёра! -
без меня и против меня  издавать мои же книги! Даже  в нашей
беззаконной  неправовой стране  (где закрытое  ведомственное
издание  не  считается  и  "изданием",  даже  в  суд  нельзя
подавать на нарушение  авторских прав!), но  с нарождающимся
общественным  мнением,  но  со  слабеньким  эхошком  ещё   и
мирового мнения, -  залез их коготь  что-то слишком нагло  и
далеко. Эй, застрянет? Обернется этот способ когда-то против
них.
    Этим закрытым изданием на какое-то действие они  толкали
и меня, но я опять тугодумно не мог понять - на какое же?  Я
только  не  увидел  в этой  затее  опасности,  она мне  даже
понравилась. Настроят  против меня  номенклатуру? Так  они и
так меня все  ненавидят. Зато значит,  брать меня сейчас  не
собираются.
    Вот как  неожиданно и  удивительно развивается  история:
когда-то сажали нас, несчастных, ни за что, за полслова,  за
четвертушку крамольной мысли. Теперь ЧКГБ имеет против  меня
полный судебный букет  (по их кодексу,  разумеется) - и  это
только   развязало   мне   руки,   я   стал    идеологически
экстерриториален!  Через  полгода  после  провала  с   моими
архивами  прояснилось,  что этот  провал  принёс мне  полную
свободу мысли и  исповедания: не  только исповедания  Бога -
мною, членом атеистически-марксистского союза писателей,  но
исповедания и любой политической идеи. Ибо что б я теперь ни
думал,  это  никак  не  может  быть  хуже  и  резче,  чем то
сердитое, что я написал в  лагерной пьесе. И если не  сажают
за неё, значит не посадят и ни за какое нынешнее  убеждение.
Как угодно откровенно я теперь могу отвечать в письмах своим
корреспондентам, что угодно высказывать собеседникам - и это
не  будет  горше  той  пьесы!  Что  угодно  я  теперь   могу
записывать  в дневниках  - мне  незачем больше  шифровать и
прятаться. Я подхожу к невиданной грани: не нуждаться больше
лицемерить! никогда! и ни перед кем!

    Определив весною 1966-го, что мне дана долгая отсрочка,я
ещё понял, что нужна открытая, всем доступная вещь,  которая
пока объявит, что я жив, работаю, которая займет в  сознании
общества тот объём, куда не прорвались конфискованные  вещи.
    Очень подходил к этой  роли  "Раковый  корпус",  начатый
тремя годами раньше. Взялся я его теперь продолжать.
ЧКГБ не  ждало,  не  дремало,  тактика  требовала  и  мне  с
"Корпусом" поспешить - а как же можно  спешить  с  писанием?
Тут подвернулась мысль: пока выдать 1-ю часть без  2-й. Сама
повесть* не нуждалась в  этом, но тактика гнала  меня кнутом
по ущелью. Как хотелось  бы работать не спеша!

    [* И  повестью-то я  её назвал  сперва для  одного того,
чтоб не путали с  конфискованным романом, чтоб не  говорили:
ах, значит ему  вернули? Лишь, позже  прояснилось, что и  по
сути ей приличнее называться повестью.]

    Как хотелось бы ежедён перемежать писание с неторопливой
бескорыстной языковой   гимнастикой. Как хотелось бы десяток
раз переписывать текст, откладывать его и возвращаться через
годы, и подолгу на пропущенных местах примерять и  примерять
кандидатов в слова. Но вся моя жизнь была и остаётся  гонка,
уплотнение  через  меру - и  только  удалось  бы  обежать по
контуру  того,  что  совсем  неотложно!  А  может  быть и по
контуру не обежать...
    Столькие писатели торопились! - обычно из-за договоров с
издательствами, из-за  подпирающих  сроков.  Но,  казалось -
чего бы торопиться мне? - шлифуй и шлифуй! Нет. Всегда  были
могучие  гнавшие   причины  -   то  необходимость   прятать,
рассредоточить экземпляры, использовать помощь, освободиться
для других задач, - и так ни одной вещи не выпустил я из рук
без торопливости, ни в одной не нашёл последних точных слов.
    Кончая  1-ю часть  "Корпуса", я  видел, конечно,  что  в
печать её не возьмут. Главная установка моя была - Самиздат,
потом  присоветовали  друзья  давать её  на  обсуждение  - в
московскую  секцию прозы,  на Мосфильм,  и  так  утвердить и
легализовать бесконтрольное  распространение её.  Однако для
всего  этою  нужно   было  безукорное  право   распоряжаться
собственной вещью, - а я ведь повинен был сперва нести её  в
"Новый мир". После всего, что Твардовский у меня уже отверг,
никак я не  мог надеяться, что  он её напечатает.  Но потеря
месяца тут была неизбежна.
    С той ссоры мы так и не виделись. Учтивым письмом (и как
ни в чем  не бывало) я  предварил А. Т.,  что скоро предложу
мол  повесть  и  очень  прошу  не  сильно  задержать  меня с
редакционным решением.
    Сердце  А.  Т.,  конечно,  дрогнуло.  Вероятно,  он   не
переставал  надеяться  на  наше  литературное воссоединение.
Нашу   размолвку   он  объяснял   моим   дурным  характером,
поспешностью поступков,  коснением в  ошибках -  но все  эти
пороки и даже сверх он готов был великодушно мне простить.
    А прощать или  не прощать не  предстояло никому из  нас.
Кому-то  из  двух надо  было  продуть голову.  Моя  уже была
продута первыми тюремными  годами. После хрущёвской  речи на
XX съезде начал это развитие и А. Т. Но, как у всей  партии,
оно вскоре замедлилось, потом запетлилось и даже попятилось.
Твардовский, как и Хрущёв,  был в довечном заклятом  плену у
принятой   идеологии.   У   обоих   у   них   природный   ум
бессознательно с  нею боролся,  и когда  побеждал -  то было
лучшее и высшее  их. Одна  из таких  вершин мужика Хрущёва -
отказ от мировой революции через войну.
    В "Новом  мире" с  первой же  минуты получения  рукописи
"Корпуса" из неё  сделали секретный документ,  так определил
Твардовский.  Они  боялись, что  рукопись  вырвется, пойдёт,
остерегались до  смешного: не  дали читать...  в собственный
отдел прозы!  А от  меня-то повесть  уже потекла  по Москве,
шагали самиздатские батальоны!
    18 июня - через два года после многообещающего  когда-то
обсуждения   романа,   состоялось   обсуждение   1-й   части
"Корпуса".    Мнения   распались,    даже   резко.    Только
умягчительная  профессиональная  манера  выражаться затирала
эту трещину. Можно сказать, что "молодая" часть редакции или
"низовая"  по   служебному  положению   была  энергично   за
печатание,  а   "старая"  или   "верховая"  (Дементьев-Закс-
Кондратович)  столь   же  решительно   против.  Только   что
вступивший  в  редакцию очень  искренний  Виноградов сказал:
"Если  этого  не  печатать,  то  неизвестно,  для  чего   мы
существуем".  Берзер:  "Неприкасаемый  рак  сделан  законным
объектом искусства".  Марьямов:  "Наш  нравственный  долг  -
довести до читателя". Лакшин: "Такого сборища  положительных
героев давно  не встречал  в нашей  литературе. Держать  эту
повесть взаперти от  читателя - такого  греха на совесть  не
беру".  Закс  начал затирать  и  затуманивать ровное  место:
"Автор  даёт  себя захлёстывать  эмоциям  ненависти... Очень
грубо введено толстовство...  Избыток горючего материала,  а
тут ещё больная тема спецпереселенцев. Что за этим  стоит?..
вещь очень незавершённая". - Кондратович уверенно поддержал:
"Нет  завершённости!..  Разговор о  ленинградской  блокаде и
другие  пятнышки  раздражённости".  Дементьев  начал ленивым
тоном: "Конечно, очень хочется (ему-то!) напечатать  повесть
Солженицына... В  смысле проявления  сил художника  уступает
роману... (Но  именно романа  он не  принимал! Теперь, когда
роман не  угрожал печатанием,  можно было  его и похвалить.)
...Объективное  письмо   вдруг  уступает   место  обнажённо-
тенденциозному...  - А  дальше возбуждаясь  и сердясь:  -  У
Толстого,  у  Достоевского есть  внутренняя  концепция, ради
которой вещь пишется,  а здесь её  нет, вещь не  завершена в
своих внутренних мотивах! (Каждый раз одно и то же: он тянет
меня  высказаться до  конца, чтобы  потом было  легче  бить.
Шалишь!..) "Подумайте, люди, как вы живёте" - это мало.  Нет
цельности - и, значит, печатать в таком виде нельзя. (-  Как
будто весь  печатаемый хламный  книжный поток  превзошёл эту
ступень цельности!.. -) И, всё больше сердясь: - Как так  не
было  предусмотрительности  с  Ленинградом?  Уж  куда больше
предусмотрительность - финскую границу отодвинули!".
    Вот это называется - литературная близость! Вот и  дружи
с  "Новым  миром"!  Дивный аргумент:  границу  финскую  и то
отодвинули! И я - бит, я в повести наклеветал. Я же не  могу
"внутреннюю концепцию" открыть  до конца: "Так  нападение на
Финляндию  и была  агрессия!". Тут  не в  Дементьеве одном,
дальше в разговоре и Твардовский меня прервёт:
    - О принципиальных уступках с вашей стороны нет и  речи:
ведь вы же не против советской власти, иначе бы мы с вами  и
разговаривать не стали.
    Вот это и есть  тот либеральный журнал, факел  свободной
мысли! Затаскали эту "советскую власть", и даже в том никого
из них  не вразумишь,  что советской-то  власти с  1918 года
нет.
    В чём  объединились все:  осудили Авиету,  и фельетонный
стиль  главы,   и  вообще   все  высказывания   о  советской
литературе,  какие  только  есть  в  повести:  "им  здесь не
место". (А  где им  место? На  весь этот  ворох квачущей лжи
кому-то где-то один раз можно ответить?) Здесь удивила  меня
общая  немужественность  (или  забитость,  или  согбенность)
"Нового  мира": по  их же  тяжелой полосе  1954 года,  когда
Твардовский был снят за статью Померанцева "Об искренности",
я брал за  них реванш, взглядом  стороннего историка, а  они
все  дружно  во  главе с  Твардовским  настаивали:  не надо!
упоминать "голубенькую обложку" - не надо! защищать нас - не
надо!
    Я думал - они только для газеты в своё время раскаялись,
для ЦК, для галочки. А они, значит, душой раскаялись: нельзя
было об искренности писать.
    И ещё  обсуждался "важный"  (по нашим  условиям) вопрос:
как же быть  с тем, что  повесть не кончена,  что только 1-я
часть? Одни говорили: ну, и напишем. Но Твардовский,  хорошо
зная своих чиновных опекунов, и обсуждать не дал: "Мы лишены
возможности объявить, что это - 1 я часть. Нам скажут: пусть
напишет и представит 2-ю, тогда решим. Мы вынуждены печатать
как законченную вещь".
    А она не закончена, все сюжетные нити повисли!..  Ничего
не поделаешь, таковы условия.
    Итак, раскололись мнения "низовых" и "верховых", надо ли
мою повесть  печатать, и  камнем последним  должно было лечь
мнение Твардовского.
    Каким же он бывал разным! - в разные дни, а то - в  часы
одного и  того же  дня. Выступил  он -  как художник,  делал
замечания и  предложения, далёкие  от редакционных  целей, а
для кандидата ЦК и совсем невозможные:
    - Искусство на свете существует не как орудие  классовой
борьбы. Как  только оно  знает, что  оно орудие,  оно уже не
стреляет. Мы свободны в суждениях об этой вещи: мы же как на
том свете, не  рассуждаем - пойдёт  или не пойдёт...  Мы вас
читаем   не   редакторским,  а   читательским   глазом.  Это
счастливое  состояние  редакторской  души:  хочется   успеть
прочитать...  Современность  вещи  в  том,  что  разбуженное
народное  сознание   предъявляет  нравственный   счёт...  Не
завершено?   Произведения   великие   всегда   несут   черты
незавершённости: "Воскресенье", "Бесы", да где этого  нет?..
Эту  вещь  мы  хотим  печатать.  Если  автор  ещё  над   ней
п_о_р_а_б_о_т_а_е_т - запустим  её и будем  стоять за неё по
силам и даже больше!
    Так он  внезапно перевесил  решение -  за "младших" (они
растрогали  его  своими  горячими  речами)  и  против  своих
заместителей (хотя, очевидно, обещал им иначе).
    И тут же, на этом заседании, он говорил иное: то вот - о
советской  власти;  то   -  "заглавие  будем   снимать",  не
испрашивая   встречных   мнений.  То   прерывал   мой  ответ
державными репликами, тоном покровительственным и в политике
и  в  мастерстве.  Он  абсолютно  был  уверен,  что  во всех
обсуждаемых вопросах  разбирается лучше  присутствующих, что
только он и понимает  пути развития литературы. (Так  высоко
умел рассуждать!  - а  и сегодня  не удержался  от ворчания:
"отрастил бороду,  чтобы..." -  не знал  он, что  борода уже
вторая...  Это  не просто  было  ворчание, но  подчинённость
личного мнения мнению компетентных органов).
    Возражал я им  всем дотошно, но  лишь потому что  все их
выступления  успел  хорошо  записать, и  вот  они  всё равно
лежали  передо  мной  на  листе.  Только  одно  местечко   с
подъёмом: каких уступок  от меня хотят?  Русановых миллионы,
над ними не будет  юридического суда, тем более  должен быть
суд литературы и общества. А  без этого мне и литература  не
нужна, и писать не хочу.
    Ни в  бреде Русанова,  ни в  "анкетном хозяйстве",  ни в
навыках "нового класса" я не собирался сдвинуться.
    А в  остальном все  часы этого  обсуждения я  заметил за
собой незаинтересованность: как будто не о моей книге  речь,
и безразлично мне, что решат.
    Дело в том, что самиздатские батальоны уже шагали!.. А в
печатание  легальное  я   верить  перестал.  Но   пока  марш
батальонов не  донёсся до  кабинета Твардовского,  надо было
пробовать. Тем более,  что 2-ю часть  я предвидел ещё  менее
"проходимой".
    Нет, они не требовали от меня убирать анкетное хозяйство
или черты нового класса, или комиссию по чистке, или  ссылку
народов.  А уж  ленинградскую блокаду  можно было  разделить
между Сталиным и Гитлером.  Главу с Авиетой со  вздохом пока
отсечь.  Бессмысленнее  и  всего  досаднее  было  -   менять
название. Ни одно взамен не шло.
    Всё  ж  я  покорился, через  неделю  вернул  в "Н.  Мир"
подстриженную рукопись и в скобках на крайний случай  указал
Твардовскому запасное название (что-то вроде "Корпус в конце
аллеи", вот так они всё и мазали).
    Ещё   через   неделю   состоялось   новое   редакционное
обсуждение.  Случайно  ли,  не  случайно,  но  не  было:  ни
Лакшина, считавшего бы  грехом совести держать  эту рукопись
взаперти, ни Марьямова с  нравственным долгом довести её  до
читателя. Зато  противники все  были тут.  Сегодня они  были
очень  сдержанны,  не  гневались  нисколько:  ведь  они  уже
сломили Твардовскому хребет там, за сценой.
    Теперь  начал  А.  Т.  -  смущённо,  двоясь.  Сперва  он
неуверенно  обвинял  меня  в  "косметической"  недостаточной
правке (зато теперь Дементьев в очень спокойном тоне за меня
заступился - о, лиса! - де, и правка моя весьма существенна,
и  вещь стала  закончена... от  отсечения главы!).  Требовал
теперь  А.  Т.  совсем   убрать  и  смягчённый  разговор   о
ленинградской блокаде, и разговор об искренности. Однако тут
же порывом отбросил все околичности и сказал:
    -  Внешних  благоприятных  обстоятельств  для  печатания
сейчас нет. Невозможно и рискованно выступать с этой  вещью,
по  крайней  мере  в   этом  году.  -  (Словно   на  будущий
"юбилейный"  станет  легче!..)   -  Мы  хотим   иметь  такую
рукопись, где могли бы  отстаивать любое её место,  разделяя
его - (Требование  очень отяготительное: автор  нисколько не
должен  отличаться  от   редакции?  должен  заранее   к  ней
примеряться?) - А Солженицын, увы, - тот же, что и был.
    И  даже нависание  над раковым  корпусом лагерной  темы,
прошлый раз объявленное им вполне естественным, теперь  было
названо  "литературным,  как  Гроссман  писал  о  лагере  по
слухам" (Я о лагере - и "по слухам"!) Потом "редакции  нужно
прогнать вещи, находящиеся в заторе" (Это - бековский  роман
о  Тевосяне  и  симоновские  "Дневники".  Дементьев  и  Закс
обнадёживали, что пройдут "Дневники".  Но зарезали и их.)  В
противоречии же  со всем  сказанным А.  Т. объявил: редакция
считает  рукопись   "в  основном   одобренной",  тотчас   же
подписывает  договор на  25%, а  если я  буду нуждаться,  то
потом  переписывает  на 60%.  "Пишите  2-ю часть.  Подождём,
посмотрим."
    Вторую-то  часть  я  писал   и  без  них.  А   пока  что
предлагалось мне получить деньги за то, чтобы первую  сунуть
в гроб сейфа и уж конечно, по правилам "Н. Мира" и по личным
на меня  претензиям A.  T., -  никому ни  строчки, никому ни
слова,  не  дать  "Раковому  корпусу"  жить,  пока  в   один
ненастный  день не  приедет полковник  госбезопасности и  не
заберёт его к себе.
    Такое  решение  редакции  искренно  меня  облегчило: все
исправления можно было тотчас уничтожить, вещь  восстановить
- как она уже отстукивалась на машинках, передавалась из рук
в руки.  Отпадала забота  как выдержать  новый взрыв  А. Т.,
когда он узнает,  что вещь ходит.  Мы были свободны  друг от
друга!
    Но всего  этого я  не обьявил  драматически, потому  что
лагерное   воспитание   не  велит   объявлять   вперёд  свои
намерения,  а  сразу  и молча  действовать.  И  я только  то
сказал, что договора пока не подпишу, а рукопись заберу.
    Кажется,  из  сочетания  этих  двух  действии  могла  бы
редакция и понять - но  они ничего не поняли, так  и поняли,
что  я покорился,  повинился, и  вот буду  работать  дальше,
считая себя недостойным даже договора. Я опять стал для  них
овечкой "Н. Мира".
    Однако  не  прошло  и  месяца,  как  Твардовский   через
родственников моей жены  Туркиных срочно вызвал  меня. Мен