Самойловна Берзер  сыграла главную  роль в  вознесении моего
рассказа в руки Твардовского.
    Это  так  получилось  (только  не  в  тот  год  мне было
рассказано).   Долгохранимая   и   затаённая   моя  рукопись
пролежала на  столе у  А. Берзер  целую неделю  неприкрытая,
даже не  в  папке,  доступная любому стукачу  или похитителю
Анну Самойловну не предупредили о  свойствах этой вещи. Как-
то  А.  С.  начала расчищать  стол,  прочла  несколько  фраз
видит: и  держать так  нельзя и  читать надо  не тут.  Взяла
домой, прочла вечером.  Поразилась. Проверила впечатление  у
подруги - Калерии  Озеровой, редактора критического  отдела.
Сошлось.  Хорошо  зная  обстановку  "Нового  мира",  А.   С.
определила,  что любой  из членов  редакционной коллегии,  в
ладу со  своим пониманием  благополучия журнала,  непременно
эту рукопись перехватит, зажмёт, заглотнёт, не даст ей дойти
до Твардовского. Значит,  надо было исхитриться  перебросить
рукопись   через   всех   них,   перешвырнуть   через   топь
осторожности и  трусости  -  и   в   первые   руки   угодить
Твардовскому. Но! - не отвратился бы он от рукописи из-за её
убогого   слеплённого   сжатого   вида.   Попросила   А.  С.
перепечатать за счёт редакции. Ушло на это время.  Ещё  ушло
на  ожидание,  пока   Твардовский  вернётся  из   очередного
приступа своего  запоя (несчастных  запоев, а  может быть  и
спасительных, как я понял постепенно). Но главная  трудность
была -  как заманеврировать  членов редакции  и прорваться к
Твардовскому, который редко  её принимал и  несправедливо не
любил  (то   ли  не   оценивал  её   художественного  вкуса,
трудолюбия  и  отдачи  всей себя  интересам  журнала,  то ли
ревновал к авторам,  которые все с  ней дружили и  постоянно
толклись  в  отделе  прозы).  Хорошо,  однако,  зная  суть и
слабости всех своих начальников, она у первого из них,  зав.
отделом прозы Е. Герасимова, спросила: "Есть вещь о лагерях.
Будешь читать?" И благополучный Герасимов, сам  многолистный
прозаик, отмахнулся: "Не морочь мне голову этими  лагерями".
Тот   же   вопрос  -   второму   заместителю  Главного,   А.
Кондратовичу - маленькому, как  бы с ушами настороженными  и
вынюхивающим  носом,  дёрганному  и  запуганному   цензурой.
Ответил Кондратович, что о лагерях он всё уже знает,  ничего
ему не надо. К тому  ж, печатать всё равно нельзя.  Тогда А.
Берзер положила рукопись  перед ответственным секретарем  Б.
Заксом и спросила коварно так: "Посмотрите, вам хочется  это
читать?" Нельзя  было спросить  ловчей! Уже  много лет Б. Г.
Заксу, сухому нудноватому джентльмену, ничего не хотелось от
художественной литературы, кроме того, чтоб она не испортила
ему конца жизни, зарплаты, коктебельских солнечных  октябрей
и лучших зимних московских концертов. Он прочёл первый абзац
моего рассказа, положил молча и ушёл.
    Теперь  А.  Берзер  имела полное  право  обратиться  и к
Твардовскому -  ведь все  отказались! Она  дождалась случая,
правда, в  присутствии Кондратовича,  наедине не  удалось, и
сказала Главному,  что есть  две особых  рукописи, требующих
непременно его прочтения: "Софья Петровна" Лидии Чуковской и
ещё  такая: "лагерь  глазами мужика,  очень народная  вещь".
Опять-таки,  в шести  словах нельзя  было попасть  точнее  в
сердце  Твардовского! Он  сразу  сказал  - эту  давайте*. Но
опомнился  и  подскочил Кондратович:  "Уж  дайте до  завтра,
сперва  я прочту!"  Не мог  он упустить  послужить защитным
фильтром для Главного!

    [* А "Софье Петровне" пришлось ещё несколько лет ожидать
до своей четверти века и  зарубежного  опубликования.  Очень
понятное у нас, это совсем непонятно Западу: один и  тот  же
журнал не посмел бы опубликовать вторую повесть на  тюремную
тему. Ведь получалась бы линия...]

    Взял  Кондратович,  и  с  первых  же  строк  понял,  что
безымянный (подписана фамилия не была, тем я как бы замедлял
враждебный ход событий) тёмный автор лагерного рассказа даже
расстановки основных членов предложения толком не знает,  да
и  слова-то пишет  какие-то дикие.  Пришлось ему  карандашом
исчёркать первую, вторую, пятую, восьмую страницу, возвращая
подлежащие,  сказуемые  да  и  атрибуты  на  свои  места. Но
рассказ оказался весь до конца неграмотный, и Кондратович  с
какой-то страницы  работу эту  бросил. Какое  у него  к утру
сформировалось мнение - неизвестно, а думаю, что легко могло
оно повернуться и в ту, и в другую сторону. Твардовский  же,
мнения его не спрося, взял читать сам.
    Узнав потом жизнь редакции, я убедился, что не видать бы
Ивану  Денисовичу света,  если б  А. Берзер  не пробилась  к
Твардовскому и не зацепила его замечанием, что это - глазами
мужика.  Слопали б  живьём моего  Денисовича три  охранителя
Главного - Дементьев, Закс и Кондратович.
    Не скажу,  что  такой  точный план,  но  верная  догадка
предчувствие  у меня  в том  и  была:  к этому  мужику Ивану
Денисовичу  не  могут  остаться  равнодушны  верхний   мужик
Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так  и
сбылось: даже  не поэзия  и даже  не политика  решили судьбу
моею рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть  столько
у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома,
да и поранее.
    Как  Твардовский  потом рассказывал,  он  вечером лёг  в
кровать,  и взял  рукопись. Однако  после двух-трёх  страниц
решил, что  лёжа не  почитаешь. Встал,  оделся. Домашние его
уже спали, а он всю  ночь, перемежая с чаем на  кухне, читал
рассказ  -  первый  раз,   потом  и  второй  (ничего   моего
последующего он второй раз не читал, и вообще ничего никогда
второй раз  не чигает  даже после  авторских уступок,  из-зa
того попадая иногда и в ошибки). Так прошла ночь, пошли часы
по крестьянскому утренние, но для литераторов ещё ночные,  и
приходилось  ждать ещё.  Уже Твардовский  и не  ложился. Он
звонил Кондратовичу и велел  узнавать у Берзер (а  прямо ей?
не по иерархии) - кто же  автор и где он. Так получена  была
цепочка  на  Копелева,  и  теперь  Твардовский  звонил туда.
Особенно понравилось ему, что это  - не мистификация какого-
нибудь известного пера (впрочем он и уверен был), что  автор
- и не литератор, и не москвич.
    Для Твардовского  начались счастливые  дни открытия:  он
бросился с рукописью по своим друзьям и требовал  выставлять
бутылку  на стол  в честь  появления нового  писателя.  Надо
знать  Твардовского:  в  том он  и  истый  редактор, не  как
другие,  что  до  дрожи,  до  страсти  золотодобытчика любит
открывать новых авторов.
    Он кинулся по друзьям, но вот странно: в пятьдесят  один
год, известный поэт, редактор лучшего журнала, важная фигура
в союзе   писателей,   немелкий    и   среди    коммунистов,
Твардовский  мало  имел  друзей, почти  их  не  имел: своего
первого   заместителя   (недоброго   духа)   Дементьева;  да
собутыльника,  мутного  И.  А.  Саца;  да  М.  А.   Лифшица,
ископаемого марксиста-догматика. (Говорят, много было в  его
жизни  попыток найти  друга, были  периоды  нежной  дружбы с
Виктором Некрасовым, с Казакевичем,  ещё с кем-то, но  потом
шла дружба по  колдобинам, утыкалась, перепрокидывалась,  не
выходило доброго. Значит, и такое что-то в Твардовском было:
обречённость  на  одинокое  стоянье. И  от  крупности.  И от
характера.  И  оттого, что  из  мужичества он  пришел.  И от
неестественной  жизни  советского  вельможи:   расположением
Фадеева когда-то гордился,  а на кого-то  посматривал сверху
вниз.)
    Пока  распивались  эти   бутылки  и  затребовалась   для
дивления моя исходная рукопись, где буквы были стеснены  как
согнанные   овцы   и   не   было   полоски   белой  пройтись
редакционному карандашу, - в редакции, как велось у них  для
важных   случаев,  составлялись   письменные  заключения   о
рукописи.  Кондратович  написал:  "...Мы  это,  наверно,  не
сможем   напечатать...   Автору  стоило   бы   прежде  всего
посоветовать  ввести   мотив  ожидания   заключенными  конца
страданий...  Нужно  бы  почистить  язык".  Дементьев: "Угол
зрения: в лагере  ужасно и за  границами лагеря всё  ужасно.
Случай сложный: не  печатать -  бояться правды...   печатать
невозможно, всё же показывает  жизнь с одного боку".  (Да не
выведет   отсюда  читатель,   что  Дементьев   действительно
колебался - печатать или нет. Он хорошо знал, что печатать и
невозможно, и  вредно, и  не будут,  однако раз  его шеф так
втравился и увлёкся, нельзя было слишком круто отваливать.)
    Но всё это я потом, не  в один год, узнал и сметил.  А в
тот первый приезд Кондратович, стараясь быть важным (впрочем
его неосновательность и несамостоятельность видны мне были с
летучего    взгляда),   значительно    спросил   меня    как
осчастливленного робкого автора:
    - А что у вас есть ещё?
    Лёгкий  вопрос! Естественный  вопрос -  им надо  понять,
насколько случайна или  неслучайна моя удача.  Но то и  была
моя главная тайна. Не для того я хитрил пять лет на лагерных
обысках, три года изобретал заначки в ссылке и ещё пять  лет
таился на воле, чтобы поддерживать теперь любезную беседу. Я
отломил Кондратовичу:
    -  Я  не хотел  бы  начинать нашего  знакомства  с этого
вопроса.
    Приехал  Твардовский,  и  меня  позвали  в  их   большую
редакционную комнату (новомирцы тогда располагались тесно, и
кабинет Твардовского считался в  углу той же комнаты).  Лишь
по плохим газетным фотографиям я его знал и при слабой  моей
схватчивости  на  лица мог  бы  не узнать.  Он  был крупный,
кругом широкий,  но подкатился  и ещё  один, тоже  крупный и
тоже   кругом   широкий,  да   просто-таки   симпатяга,  еле
сдерживающий   своё   добродушие.   Этот   второй   оказался
Дементьев. А Твардовский  соответственно моменту держался  с
достойной церемонностью, однако и сквозь неё сразу  поразило
меня детское выражение его лица - откровенное детское,  даже
беззащитно-детское,    ничуть    кажется    не   испорченное
долголетним   пребыванием   в    высоких   слоях   и    даже
обласканностью троном.
    Вся  головка  редакции  расселась  за  большим старинным
долгоовальным столом, я - против Александра Трифоновича.  Он
очень старался сдерживаться и вести себя солидно, но это ему
мало удавалось: он всё больше сиял. Сейчас был один из самых
счастливых его моментов,  именинником за  столом был  не я -
он.
    Он  смотрел  на  меня  с  доброжелательством,  уже почти
переходящим  в любовь.  Он неторопливо  перебирал те  разные
примеры из рассказа, мелкие и крупные, что приходили ему  на
ум, - перебирал с  удовольствием, гордостью и радостью  даже
не  открывателя,  не  покровителя,  а  творца;  он  с  такой
ласковостью  и  умилением  цитировал,  будто  сам  это   всё
выстрадал  и  это  даже  любимая  его  вещь.  (Другие  члены
редакции все кивали и поддакивали похвалам Главного, только,
пожалуй,  Дементьев  сидел  умеренно-безучастный.  Он  и  не
выступил в этот день.)
    А сдержанней всех и даже почти мрачен сидел я. Эту  роль
я себе  назначил, ожидая,  что вот  сейчас начнут выламывать
кости,  требовать  уступок и  выбросов,  а я  ни  за что  их
делать  не буду - ведь не знали они, что держат в руках  уже
облегчённую вещь, уже обкатанную. Я понимал, что это  только
стелят мягко, а сейчас-то и приступят с ножницами - отрезать
всё, чем  колется лагерь,  и все  лохмотья, и  все цветки. И
своим мрачным видом я им заранее показывал, что нисколько  я
не вскружён и не очень-то дорожу новым знакомством.
    Но  чудо!  -  мне  не  выламывали  рук.  Но  чудо!  - не
вытаскивали и не раззевали ножниц.  Да не сошёл ли я  с ума?
Неужели редакция серьёзно верит, что это можно напечатать?
    Всего-то замечаний было  у Твардовского -  обходительных
просьб, самым  бережным голосом  высказанных! -  два: что не
может  Иван   Денисович   зариться  на  левую  чужую  работу
раскраску ковров; и что не может он совсем уж не  допускать,
что ступит когда-нибудь на  волю. Так это, пожалуй,  и верно
было, это я легко тут  же пообещал. А Закс произнёс,  что не
может Иван Денисович всерьёз верить, что Бог луну на  звёзды
крошит. А Марьямов указал мне на два-три неверных украинских
слова.
    Так приятели задушевные, так же и сотрудничать можно! Не
такими я представлял себе наши редакции...
    Предложили мне "для весу" назвать рассказ повестью - ну,
и пусть будет повесть*. Ещё, не допуская возражений,  сказал
Твардовский,  что  с названием  "Щ-854"  повесть никогда  не
сможет быть напечатана. Не  знал я их страсти  к смягчающим,
разводняющим  переименованиям,  и тоже  не  стал отстаивать.
Переброской  предположений  через стол  с  участием Копелева
сочинили совместно: "Один день Ивана Денисовича".

    [* Зря я уступил. У нас смываются границы между  жанрами
и происходит обесценение форм. "Иван  Денисович" -  конечно,
рассказ, хотя и большой, нагруженный. Мельче рассказа  я  бы
выделял  новеллу - лёгкую в построении, чёткую  в  сюжете  и
мысли. Повесть - это  то,  что  чаще  всего  у  нас  гонятся
называть романом: где несколько сюжетных линий и даже  почти
обязательна  протяжённость  во  времени.  А  роман  (мерзкое
слово! нельзя ли иначе?) отличается от  повести  не  столько
объёмом, и не столько протяжённостью во  времени  (ему  даже
пристала   сжатость  и  динамичность),  сколько  -  захватом
множества судеб, горизонтом огляда и вертикалью мысли.]

    Предупредил меня Твардовский, что напечатания твёрдо  не
обещает (Господи, да я рад был, что в ЧКГБ не передали!),  и
срока не укажет, но не пожалеет усилий.
    С  любопытством  задавали  мне  разные  смежные вопросы.
Сколько времени я писал эту повесть? (Осторожно, взрывается!
Два месяца  я её  писал. А  что ж  тогда остальные годы?) Да
видите, трудно подсчитать, ведь всё урывками, после школы...
В  каком году  начал, в  каком кончил,  сколько она  у  меня
лежала?  (Все  даты  огнём  горели во  мне!  -  но  начни их
называть, и сразу станет ясно, сколько ещё пустого времени.)
Я как-то не запоминал годов... А почему я так тесно  печатаю
- без просветов, с двух сторон? (Да вы понимаете, что  такое
кубические  сантиметры,  вислоухие?!..)  Просто,  знаете,  в
Рязани бумаги не купишь... (Что тоже правда.)
    Расспрашивали о моей жизни,  прошлой и настоящей, и  все
смущённо  смолкли, когда  я бодро  ответил, что  зарабатываю
преподаванием  шестьдесят  рублей  в  месяц,  и  мне   этого
хватает. (Я и  не хотел полной  ставки, чтобы время  было, а
при высокой  зарплате жены  мог семьи  не содержать.)  Такие
цифры  для  литераторов  вообще  за  чертой  понимания,   за
несколько строк рецензии столько платят.  Да и одет я был  в
уровень со своей зарплатой. Властно и радостно  распорядился
Твардовский  тут  же  заключить со  мной  договор  по высшей
принятой  у  них  ставке   (один  аванс  -  моя   двухлетняя
зарплата). Я сидел как в дурмане, силясь держать внимание на
том, чтобы не сказать о себе лишнего.
    Упорнее всего Твардовский и редакция добивались: а что у
меня есть ещё? ещё - что? ещё? Пробегая мои похороненные  от
1948-го  года пласты,  я выбирал,  что ж  им назвать.  Едучи
сюда, я не готовился ничего больше открывать, но что-то было
надо, трудно было убедить  их, что "Иван Денисович"  написан
как первая проба пера.
    Говорила лиса  мужику: ты  мне дай  только на  воз лапку
положить, а вся-то я и сама вспрыгну.
    Так и со мной.
    Пообещал   я,  что  покопаюсь  к  следующему  разу,  что
к_а_ж_е_т_с_я ещё у  меня рассказик  найдётся, да  несколько
этюдиков,  да   несколько  стихов.  (Тут  обрадованно  изрек
Кондратович, что и - хорошо, лагерная тема и_с_ч_е_р_п_а_н_а
"Иваном Денисовичем" и хорошо бы  мне взяться  за фронтовую.
Двадцать  лет,  тысячи  ртов, они дружно  дудели в армейскую
дуду - и  тема  не была исчерпана!  А  пятидесяти миллионам,
погибшим  в ссылках  и лагерях, довольно  было бугорка моего
рассказа!..)
    За тот  декабрь ещё  раза два  мне пришлось  приезжать в
Москву. Смягчили в  повести десяток выражений,  но правильно
предупредила  меня  Берзер,  с  которой  мы  быстро  и тепло
сдружились,  что  никогда  не  поймёшь,  что  пройдёт  и что
зацепится, и лучше подольше ничего не исправлять. Да у  меня
и  настроения  не  было  уступать.  Мне  легче  было забрать
повесть назад, чем её изувечить.
    В те приезды я и привез Твардовскому: несколько лагерных
стихотворений, несколько  "Крохоток" побезобиднее  и рассказ
"Не  стоит  село  без  праведника",  облегчённый  от   самых
непроходимых фраз. "Крохотки"  он признал "записями  в общую
тетрадь  про  запас",  их жанра  совсем  не  почувствовал. О
стихах  сказал:  "иные   печатать  можно,  но   выстрела  не
получится, а  хочется  выстрела". (Мятежный  просил  бури! -
нет, он  совсем не  заплеснел!) О  рассказе же  состоялось 2
января 1962 г. редакционное обсуждение.
    (С этого времени я догадался, что сгодятся  когда-нибудь
записи  литературных  встреч,   и  стал  записывать   всегда
посвежу, а то и при самих обсуждениях. Так записано и всё  о
Твардовском  -  и  теперь  жалко  не  привести  тех   встреч
достоверно и  объёмно, хотя  это может  отяготить построение
"Очерков",  лишить  их  краткости  и  лёгкости,  каких  бы я
хотел.)
    За тем же большим долгоовальным столом, где недавно  так
много их сидело, теперь Твардовский не собрал "кворума": кто
прочесть не успел, кого в редакции не было. Пришёл Дементьев
(на полной  ставке в  "институте мировой  литературы", он  в
"Новом  мире" появлялся  ненадолго, здесь  был не  заработок
его,  а  -  важная  миссия).  Твардовский  пригласил: "Саша,
садись!" Но Дементьев отмахнулся как от пустого - "Да чего ж
тут говорить!" Он это по виду сокрушенно сказал (всё  равно,
де, не напечатать), но я воспринял иной тон: рассерженность,
что  я  несу им  рассказы  один наглее  другого,  и совлекаю
Твардовского с проверенного мощёного пути. Я тогда же ощутил
верный смысл  этого их  короткого перекора,  а потом,  узнав
обоих лучше, утвердился: Дементьев прочёл и ещё дома (они  в
одном доме жили) убеждал  Твардовского, что и думать  нельзя
печатать. А обольщённый Твардовский не поддался.
    Они были  на "ты",  очень всегда  запросто, оба  - Саши.
Никто  в  редакции  не  смел  Твардовскому  возражать,  один
Дементьев  поставил  себя  с  независимым  мнением  и  вволю
спорил,  и  даже так  уставилось,  что Твардовский  никакого
решения  не   считал  окончательным,   не  столковавшись   с
Дементьевым  -  не  убедя или  не  уступя.  А особенно  дома
Дементьев умел брать верх над Главным: Твардовский и  кричал
на него, и кулаком стучал, а чаще соглашался. Так  незаметно
один Саша  за спиной  другого поднаправлял  журнал. Говорят,
влиял Дементьев осторожно, очень взвешенно. Твардовский вряд
ли бы  потерпел, если  б Дементьев  всегда только  удерживал
его. Немало было случаев, что он и подталкивал - нечего, де,
робеть (так  было с  рассказами В.  Гроссмана, например).  И
почти неизменно он выставлял - "Саша, ты не прав! Это  будем
печатать!", когда  Твардовский упирался  по каким-то  личным
причинам, по личному  нерасположению (не редко  такое было).
Дементьев спорил - но  и знал меру, где  отступить, признать
себя побитым. Он никогда не бывал пусто-чванен, надут, и это
облегчало существование ему самому и членам редакции. К нему
не боязно  было обратиться  любому редактору,  ничто тут  не
зависело,  как у  Твардовского, от  дурного или  милостивого
настроения.  Дементьев  всегда  был  настроен  делово,  живо
выхватывал  суть,  и  какую  статью  или  абзац  можно  было
пособить протолкнуть, - набросив ширмочку, переставив  слова
- пособлял непременно.  Он не безразличен  был, как Закс,  к
тому, какой  получится журнальный  номер, он  способствовал,
чтоб журнал был и посвежей, и посочней и даже поострей -  но
всё в  рамках разумного!  но стянутое  проверенным партийным
обручем и накрытое проверенной партийной крышкой!
    Он и с авторами разговаривал свободно, успешно: лишённый
всякого самодовольств