акая ракета,  что даже жалко -  запустить
не пришлось.
    Хранил я надежду, что раз я "не Западу жаловался" и  раз
A. T. "на одном поле не сел бы" с тем секретариатом, - вдруг
и это  последнее моё  письмо встретит  он благоприятно!  Вот
открывалась бы подлинная дорога к пониманию!
    Но слишком многого захотел  я от Твардовского! Он  и так
уже  в  своей  перестройке,  развитии,  приятии  и понимании
отдался  крайнему  взлёту  качелей, -  а  моё  письмо, такое
грубое  по  отношению  к  священной  классовой  борьбе,  и с
обьявленьем  "тяжёлой  болезни"  самого  передового  в  мире
общества, - рывком реальной тяжести поволокло, поволокло его
вниз и назад.
    Было   буйство   в  редакции,   стулья   ломал,  кричал:
"Предатель!"  "Погуби-и-ил!"  (т. е.  "Новый  мир" погубил).
Конечно - "Вызвать!", конечно - меня нет и "никто не знает".
Схватился   звонить   Веронике   Туркиной,   набросал   кучу
оскорблений  заодно  и  ей,   она  тихо  слушала  и   только
осмелилась:
    - А. Т.!  Но что пишет А. И. - ведь это всё правда.
    - Не-е-ет! - заревел он в телефон. - Это - антисоветская
листовка! это - ложь! И я доложу куда следует!
    Не он выкрикивал те  несчастные слова, а наша  низменная
природа  30-х  годов,  угнетённо-приученный  советский язык,
верноподданный  сын,  который  "не  отвечает  за  отца".   Я
распространил  открытое  письмо,  а  он,  бедняга - доложит,
к_у_д_а  с_л_е_д_у_е_т.
    Потянуло Веронику  на  беду  пойти  в  редакцию,  мутно-
угодливый   Сац  увидел   её  и   побежал   донести   А.  Т.
предположительно,  что  она  пришла  "распространять  письмо
Солженицына"  по  редакции -  в  их лбы  не  помещалось, что
"первый  этаж"  журнала  вообще  читает  самиздатское прежде
"второго этажа".  И Твардовский  стал вымещать  свой гнев на
Веронике: "Кто её сюда пускает? Кто даёт ей рецензии?"  (она
подрабатывала у них). "Не давать!".
    И  какие-то  произошли  у  него  переговоры  с  СП,  где
Твардовский от меня отрекался, и какие-то с Демичевым (а тот
- пугал,  надеясь, видимо,  через A.  T. остановить  меня от
распространения). Вчера готовый покинуть "Новый мир" -  нет,
Твардовский не был ещё готов, он ещё топырился по-курячьи  в
надежде  отстоять   своё  детище   от  коршунов.   Косвенный
телефонный звонок нашёл меня  на даче Ростроповича: A.  T. в
очень тяжёлом состоянии! требует меня! готов ждать до ночи!
    А разве я - облегчу? Если  приеду и ещё раз поругаемся -
кому станет легче? Всё равно письмо уже пошло. И не откажусь
я от него. И я не санитарная команда. Я - прячусь от ГБ.  Не
хочу мельтешить по Москве и хвосты сюда приводить.
    Не поехал.
    Через несколько  дней после  спада его  гнева послал ему
смягчительное письмо:  "...Сейчас эпоха  другая -  не та,  в
которую  Вы  имели  несчастье  прожить  большую  часть Вашей
литературной жизни,  и  навыки  нужны другие.  Мои  навыки  -
каторжанские,  лагерные.  Без  рисовки  скажу,  что  русской
литературе  я принадлежу  и обязан  не больше,  чем русской
каторге, я воспитался  там и это  навсегда. И когда  я решаю
важный жизненный шаг, я прислушиваюсь прежде всего к голосам
моих товарищей по каторге, иных уже умерших, от болезни  или
пули, и верно слышу, как они поступили бы на моём месте.
    ...Этим письмом я:  1) показал, что  буду сопротивляться
до последнего, что мои слова "жизнь отдам" - не шутка; что и
на  всякий  последующий  удар отвечу  ударом,  и  может быть
посильнее. Итак, если умны, то остерегутся, трогать ли  меня
дальше. В  такой позиции  я могу  обороняться независимо  от
позиции   "литературной   общественности";   2)  использовал
неповторимый однодневный момент: я уже свободен от устава  и
терминологии  и   ещё  имею   право  к   ним  обратиться;  а
секретариат -  очень удобный  адресат; 3)  всю жизнь  свою я
ощущаю как постепенный  подъём с колен,  постепенный переход
от вынужденной  немоты к  свободному голосу.  Так вот письмо
Съезду, а теперь это  письмо были такими моментами  высокого
наслаждения, освобождения души...".
    А Твардовский  и сам  постепенно смягчался.  Жёсткий мах
качелей  кинул  его  назад,  отпускал  же  и  снова  вперёд.
Говорил, вздыхая: "Да, он имел право так написать: ведь он в
лагере был, когда мы  сидели в редакциях". И...  перечитывал
"Ивана Денисовича". (Уже  верный год он  писал мемуары, и  в
них обо мне. А я - о нём. Такие вот прятки.)
    Три месяца мы не встречались, тоже была детская игра. На
редакцию приходила  мне часть  поздравительных писем  ко дню
рождения, потом к новому году. Он не велел их пересылать,  и
когда я попросил Люшу  Чуковскую забрать у  него те письма -
не дал: "Не обязательно ко  мне лично, но должен сам  придти
за  письмами".  Почему  -  сам?  Да  потому  что  помириться
хотелось. О, трудно  ему!.. (А я  поздравлял его и  редакцию
так: писал под Москвой, везли  в Рязань, а там -  в почтовый
ящик. Де, может, я всё-таки в Рязани, оттого не являюсь.)
    Игра-то игра, но меня  настигли новые тревоги: не  давая
взнику налетела опасность, пожалуй страшней предыдущих всех:
необъяснимым путем вырвался в "Ди Цайт" 5 декабря отрывок из
"Прусских ночей" и обещалась  вскоре вся поэма! Это  удалось
остановить,  потому  что  с  осени,  спасибо,  я   обзавёлся
адвокатом  на   Западе.  (Да   ведь  и   адвоката  надо   бы
Твардовскому  объяснять:  почему  взял,  не   посоветовался?
почему - буржуазный? Так не делают!) Но тут слух пришел, что
и в  Москве поэму  уже читают.  Я кинулся  со следствием  по
Москве,  разъяснилось:  некие  добродеи  из  членов  же  СП,
считавшие опасным меня  защищать, для меня  после исключения
считали уже  не опасным  ничто -  и решили... распространять
"Прусские ночи"!*

    [* Я считал, что подавил поэму и в Самиздате и в "Цайт",
и не дал им её понюхать. Много позже  как  же  я  поразился,
узнав: "Цайту" поэму предложил:агент ГБ, я еще  назову  его!
Т. е., ГБ тотчас получила поэму, лишь только стали её читать
московские литераторы. Но  -  странно  растерялась,  но - не
нашла путей, как меня ударить. (Примечание 1974 г.)]

    За  этими  тревогами   и за своим  углубленьем в "Р-17",
я  проглядел,  не   заметил  издали,   как  собиралась гроза
над Твардовским и  "Новым миром".  Верно  чувствовал  A. T.:
душенье   не   было   эпизодом,   оно   было    рассчитанной
кампанией.   В  "Посеве", родственнике  "Граней",  появилась
(хотя   совсем    по  Самиздату   не   ходила)  злосчастная,
недописанная, ни  властями ни публикою не принятая,  поздняя
гордость  и  горечь  автора - его  поэма  "По праву памяти".
Потрясён, обескуражен,  удручён был A. T. - вот уж не хотел!
вот уж не ведал! вот уж не посылал! да даже и не распускал!
    В  январе  70-го  стали  его  дёргать  наверх, требовать
объяснений,  негодований  и  отречений,  как  полагается  от
честного советского писателя,  - да он  и не против  был, но
одного отречения уже мало было властям, просто так отречения
они  уже  и  помещать не  хотели,  им  надо было  разгромить
ненавистный журнал. Сколько лет и месяцев текла у них  слюна
на эту жертву! Сколько месяцев и недель обормоты и  дармоеды
из агитпропа  потратили на  составление планов,  на манёвры,
атаки и обходы! - засушенные  мозги их не замечали, что  уже
рушилась вся  их эпоха  целиком, все  пятьдесят междуэтажных
перекрытий, -  они жадали  вот эту  одну лестничную площадку
захватить. Разливался по стране свободный Самиздат,  уходили
на  Запад, печатались  там русские  романы, возвращались  на
родину радиопередачами, -  этим плеснякам казалось:  вот эту
одну супротивную площадку захватить  - и воцарится, как  при
Сталине,  излюбленное  хоровое  единомыслие,  не   останется
последнего голоса, кто б мог высмеивать их.
    Твардовскому,  теперь  ослабленному  своей  виною  - что
поэма-то стала оружием врага!  - опять как весной  минувшего
года стали  предлагать сменить  редколлегию -  одного члена,
двух, трёх,  четырёх! Чтоб  усилить нажим  - на  каком-то из
бессчётных писательских пленумов выступил  некий Овчаренко -
лягавый  хваткий волк  (только фамилия  пастушья), и  назвал
Твардовского кулацким поэтом. А Воронков каждый день, как на
службу, вызывал  к себе  этого поэта  на собеседование,  - и
подавленный, покорный, виноватый Твардовский ехал на  вызов.
И этого  самого Овчаренко  ему предложили  взять в  редакцию
(Выворот 30-х годов!)
    Тут,  перед  концом,  особенно  больно  проявилось,  что
либеральный*  журнал был внутри себя построен так же чиновно,
как  и  вся  система,   извергавшая  его:  живя  извечно   в
номенклатурном мире,  нуждался и  Твардовский внутри  своего
учреждения  отделить  доверенную  номенклатуру (редакционную
коллегию) от  прочей массы.  А "масса"-то  была в  "Н. Мире"
совсем не обычная: здесь не было просто платных безразличных
сотрудников,  работавших  за  деньги,  здесь  каждый рядовой
редактор,  корректор  и  машинистка  жили  интересами  всего
направления. Но как в хорошие дни не разделяли с ними заслуг
Главный редактор и его ближайшие, так и теперь в горькие  не
приходило им в голову хоть  не таить, как дела идут,  не то,
чтобы  всех  собрать: "Друзья!  Мы  с вами  12  лет работали
вместе.  Я не  ставлю на  голосование, но  важно знать,  как
думаете вы:  если  нескольких членов  редколлегии  заберут -
оставаться нам всем  или не оставаться?  вытянем - или  нет?
Мне  -  уходить в  отставку  или ждать,  пока  снимут?" Нет!
Рассеянно отвечая на  поклоны, молча проходил  Твардовский в
кабинет,  стягивались туда  члены коллегии,  и за  закрытыми
дверьми часами обсуживались там новости и планы, и с каждого
слово  бралось -  не разглашать!  А рядовые  редакторы,  всё
женщины, чья личная судьба  решалась не менее, и  не меньшим
же  было  щемленье  за   судьбу  журнала,  -  собирались   в
секретарскую подслушивать голоса через дверь, ловить обрывки
фраз и истолковывать их.  Кому-нибудь из писателей в  дачном
посёлке Твардовский  открывал больше  - и  от этого писателя
вызнавали потом в редакции.

    [*  Лакшин,  по  традиционным   интеллигентским  меркам,
обижался: "наш журнал не  либеральный,  а  демократический",
т.  е.  гораздо  левей.   Как   ни   парадоксально,  он  был
октябристским, но не в бандитском кочетовском  смысле,  а  в
терминологии  предреволюционной  России:  они  хотели,  чтоб
именно этот  режим  существовал,  лишь  придерживаясь  своей
конституции.]

    Разносился по Москве слух, что топят "Новый мир" - и всё
больше  авторов  стекалось  в  редакцию,  заполнены  были  и
комнаты,  и коридоры,  "вся литература  собралась" (да  если
вообще была советская литература - так только тут), писатели
- во главе с Можаевым, стали сколачивать коллективное письмо
опять тому же Брежневу, да всё равно судьба того письма, как
и   тысяч,   была  остаться   неотвеченным.   А  редколлегия
сторонилась этих писательских  попыток! - состоя  на честной
службе,  она не  могла участвовать  в открытом  бунте,  даже
жаловаться с перескоком инстанций.
    В такой день, 10  февраля, когда уже решено  было снятие
Лакшина-Кондратовича-Виноградова,   пришел   и   я   в   это
столпотворение.  Все  кресла  были  завалены   писательскими
пальто, все коридоры загорожены группами писателей. А. Т.  у
себя  в кабинете  (когда Косолапов  здесь на  стене  прибьёт
барельеф  Ленина, -  тогда станет  ясно, чего  не хватало  у
Твардовского)  сидел  трезво,  грустно,  бездеятельно*.  Это
первая была  наша встреча  после ноябрьской  бури. Мы пожали
руки,  поцеловались. Я  пришёл убеждать  его, что  пока  ещё
остаются, считая  с ним  вместе, четверо  членов редакции  -
можно  внутри  редакции продолжать  борьбу,  ещё 2-3  месяца
пойдут  приготовленные   номера,  лишь   когда  надо   будет
подписать уже совсем отвратный номер  - тогда и уйти. A.  T.
ответил:

    [* Бездеятельно, если б не так ужасно курил  -  одну  зa
другой, одну за другой грубые сильные сигареты.]

    - Устал я от унижений.  Чтоб ещё сидеть с ними  за одним
столом и по-серьёзному разговаривать... Ввели людей, каких я
и не видел никогда, не знаю - брюнеты они или блондины.
    (Хуже:   они   даже  писателями   не   были.  Руководить
литературным журналом назначались люди, не державшие в руках
пера, Трифоныч был прав,  да я б на  его месте ещё и  раньше
ушёл, - а предлагал я в духе того терпенья, каким и жили они
все года.)
    - Но как  же так, А.  Т., самому подавать?  Христианское
мировоззрение запрещает самоубийство, а партийная  идеология
запрещает отставку!
    - Вы не знаете, как это в партии принято: скажут  подать
- и подам.
    Более  настойчиво  и  более уверенно  я  убеждал  его не
отрекаться от  западного издания  своей поэмы,  не слать  ей
хулы.  Я не  знал: уже  отречено было!  - и,  напротив,  как
милости  и  прощения  ждал А.  Т.,  чтоб  не отказались  его
отречение напечатать  в газете...  (Бедный А.  Т.! Не станет
злопамятности  напомнить  ему,  как  "наверно  я  сам" отдал
"Крохотки" в  "Грани" -  иначе как  бы они  появились?..) Ни
того отречённого письма,  ни письма  Брежневу  (написал:  "Я
не Солженицын, а Твардовский,  и буду действовать иначе".  И
очень жаль, на этом пути не выиграешь...) он мне не  показал
- "копий нет". (Чего-то стыдился в них передо мной.)
    И всё-таки, полузастенчиво и с надеждой:
    - А вы поэму мою не читали?
    - Ну как же! Вы мне подарили, я читал.
    (А сказать-то ничего не могу,  не хочу - да ещё  в такой
день.)
    Он чувствует:
    -  Вы  не  последнюю редакцию  читали,  она  потом лучше
стала.
    (Боюсь, что последнюю.)
    Опять беспокоился, не  живу ли я  на западные деньги,  и
тем себя мараю. В который раз предлагал своих денег.
    Подбодрял я его:
    - Ну что  ж, вы своё  отбухали, теперь будете  отдыхать.
Вот  приедем  за вами  с  Ростроповичем, заберём  вас  в его
замок, дам вам ту книгу свою почитать.
    (Под потолками не скажешь "Архииелаг".)
    Даже сиял, нравилось ему.
    Высказал очень странное:
    - Вот  у вас  есть и  повод, почему  вы сегодня пришли в
редакцию: вам надо было получить свои новогодние письма.
    Это  -  не в  виде  укора, не  подцепить,  а -  какое-то
затмение, надвинутое из 37-го года.
    - Да что вы, А. Т.!  Какой повод?  Перед кем?
    - Ну,  - потуплённо  говорил A.  T., -  если вас  станут
спрашивать, почему в такой день...
    - М_е_н_я,  Александр  Трифоныч?  Да  уж  я-то  в  своём
отечестве ни перед кем не отчитываюсь!
    Или  не  знал,  что  все  коридоры  1-го  этажа   забиты
авторами?
    А вот что было трогательное:
    - А тут какая-то мистика  и датах. Вчера был день  моего
ареста, даже 24-летие. Сегодня - день смерти Пушкина, и тоже
столетие  с  третью  -  (И  годовщина  суда  над   Синявским
Даниэлем. Но этого ему не надо  говорить!) - И в эти же  дни
вас разгромили!
    Он вдруг очень от души:
    - А вот хотите мистику.  Сегодня ночью я не спал.  Выпил
кофе,  потом  снотворное,   заснул  тревожно.  Вдруг   слышу
приглушённый, но ясный голос Софьи Ханановны (секретарша  A.
T.)  "Александр  Трифоныч! Пришел  Александр  Исаич." И  так
именно днём произошло.
    Очень меня  это тронуло.  Значит, сегодня  он приехал  с
такой  надеждой.  Который раз  он  проявлял, насколько  наши
нелады ему тяжелее.
    В  этот  день  всё  ожидалось,  что  будет  в завтрашней
"Литературке", и агенты приносили разные сведения: то - идёт
отречное письмо A. T., то - не идёт, то - будет  подтасовка,
что он согласен с переменами в редакции, то - не будет.
    Изменила  б  "Литгазета" своему  характеру,  если бы  не
сжульничала. На  другой день  и подтасовка  была конечно,  и
невозвратное объявление о выводе четырех членов редколлегии,
и - письмо A. T., которого уже истомился он ждать в  печати,
но  чести  оно  принесло  ему  мало:  "моя  поэма  абсолютно
неизвестными  мне  путями, разумеется,  помимо  моей воли  в
эмигрантском журнальчике "Посев" в искажённом виде. Наглость
этой акции, беспардонная лживость, провокационное  заглавие,
будто бы она "запрещена в Советском Союзе". А разве же -  не
запрещена?  А разве  не спрашиваете  вы друзей  "читали мою
поэму?" А разве это письмо - откроет ей печатанье в СССР?
    И -  за что  заплачена цена!  За то,  что разогнали вашу
редакцию, Александр Трифонович!
    Сломали.
    Перейдена  была  мера  унижений,  мера  стойкости,  и 11
февраля Твардовский подписал, столько лет из него выжимаемое
"п_р_о_ш_у   о_с_в_о_б_о_д_и_т_ь".
    И  ещё мы  не знали:  в это  самое 11-е  вызвали его  на
"совещание   членов   Президиума   КОМЕСКО"   -   ну,  наших
обязагельных  представителей   в  угодливой   вигореллевской
организации, которая теперь на дыбки всё же поднялась из  за
меня. И  Твардовский  -  за  что  платя  теперь,  сегодня! -
подписал продиктованное   заявление   об   уходе   с   вице-
председателя "КОМЕСКО" - т.  е. сдал ещё одну  позицию, сдал
себя и меня, хоть и безвредно. И с самым искренним  чувством
обнял меня на следующий день, не упомянув об этом, да даже и
не понимая. Ведь если партия указывает - надо подписывать.
    12-го был я  в редакции вновь.  Уже всё было  другое - у
редакции не ожидание судьбы, у писателей - не попытка к бою.
Чистили столы. Во множестве нахлынули авторы, забирали  свои
рукописи  (потом  иные вернут).  Другие  рукописи рвались  в
корзины,  в  мешки,  и  в  бумажках  рваных  были  полы. Это
походило  на  массовый   арест  редакции  или   на  высылку,
эвакуацию.  Там  и  здесь   приносили  водку,  и  авторы   с
редакторами распивали  поминальные. Однако  в кабинет  A. T.
писателям, как всегда, не было открытого доступа.  Несколько
их с  водкою и  колбасой пошли  в кабинет  Лакшина и просили
позвать  Трифоныча, но  от имени  A. T.  Лакшин извинился  и
отказал.  Уже и  снятому Главному  было неприлично  вот так
непартийно появиться среди недовольных авторов.
    В кабинете я застал A. T. опять одного - но на ногах,  у
раскрытых шкафов, тоже за сортировкой папок и бумаг.  Сказал
он, что испытывает облегчение оттого, что заявление подал. Я
согласился: уже оставаться было нельзя. Но вот во  вчерашнем
письме  фраза... (если  б только  одна!)... Поэму  будто  бы
испортили.
    Трифоныч стал  живо возражать,  даже ахнул,  как я слабо
разбираюсь (ахнул, потому что чувствовал промах):
    - Это вы не поняли!  Это  о_ч_е_н_ь  т_о_н_к_а_я  фраза.
Из-зa неё-то письмо  и  не  хотели  печатать! Ведь я объявил
по всему Советскому  Союзу,  что  существует вот такая поэма
и её держат.
    Я не искал переубеждения, избегал обострения.
    Упомянул про его близкое 60-летие. Он подсчитал, что вёл
"Н. мир" в два приёма целых 16 лет, а ни один русский журнал
никогда не существовал больше десяти.
    - Ещё  до  семидесяти, A.  Т.,  вполне можете  писать! -
утешал я.
    - Да  Мориаку  - восемьдесят  пять,  и то  как  пишет! -
Покосился:  - Бунин  вот, в  жизни никого  не хвалил,  кроме
Твардовского, а Мориака похвалил.
    А вот и зёрнышко:
    - А.  Т.! Крупным-то  ничего: Лакшину,  Кондратовичу, им
уже  устроили  посты,  будут деньги  платить.  А  мелким что
делать?
    - Виноградову? Да он ещё лучше устроится.
    - Нет, аппарату.
    Не расслышал. Не понял! Как тогда с "Вехами" - просто не
понял,  понятия   такого  -   "аппарат",  ещё   20  человек,
которые...
    - Авторам? Они в "Новом мире" не будут печататься.
    Правда, на следующий день, 13-го, А. Т. начал обход всех
комнат  трёх  этажей,  где  и  не  бывал  никогда:  он   шёл
прощаться. Он еле сдерживал слёзы, был потрясён,  растроган,
всем говорил  хорошие слова,  обнимал... -  но почему прежде
никогда не собрал все свои  две дюжины? И почему сегодня  не
боролись,   а   так   трогательно,   так   трагично-печально
сдавались*?

    [* Мне расскаыли об этой  сцене  в  тех  днях,  когда  я
готовился  описывать  прощание  Самсонова  с  войсками  -  и
сходство этих сцен,  а cpaзy и сильное  сходство  характеров
открылось мне! - тот же психолог