вны, мы - за свободу везде, и вот на всякий  случай
беспокоимся и о Неруде (которому ничто не угрожало).  Однако
же  не в  хамской манере,  принятой у  нас, писать  защитное
письмо,  вежливо  оговориться  о  высоких  целях возрождения
страны, которые, возможно, есть у чилийского  правительства,
- и так подставили коммунистам  нашим и западным свой бок  в
беззащитном повороте. Остервенело на Сахарова навалились,  и
ослаблены были уже выигранные позиции.
    Дав  интервью истинному  или подставному  корреспонденту
ливанской  газеты,  Сахаров  тоже  открыл  свою  беззащитную
сторону и  коммунистическому, и  арабскому мирам,  когда уже
арабо-израильская  война  положила  естественным  предел или
перерыв нашему  бою. Это  интервью повлекло  за собой  налёт
мнимых  же арабских  террористов, -  снова Сахаров  был  под
угрозой, требовалась выручка, так был зловещ приём  гебистов
[30].
    Выходя из  боя, я  по привычке  примерял за  врагов: что
теперь они придумают против меня, какой шаг. Главная для них
опасность - не  то, что уже  произошло, а то,  что произойти
может и должно: лавинная публикация всего моего написанного.
Всегда они меня недооценивали, и до последних дней, пока  не
взяли  "Архипелаг", в  самом мрачном  залёте воображения,  я
думаю, не  могли представить:  ну, что  уж такого  опасною и
вредного   мог  он   там  сочинить?   Ну,  ещё   два   "Пира
победителей". Теперь, держа  в когтях "Архипелаг",  нося его
от стола к столу (а наверно, от своих же засекретили, прячут
в несгораемых), от экспертов  к высоким начальникам, даже  и
Андропову  самому  -  должны ж  они  оледениться,  что такая
публикация почти смертельна для их строя (строй бы - чёрт  с
ним, для их кресел)? Должны ж они искать - не как  отомстить
мне когда-нибудь потом, но  как остановить эту книгу  прежде
её  появления?  Может  быть,  они  и  не  допускают,  что  я
осмелюсь? А если допускают? Я видел за них такие пути:
    1.  Взятие  заложников,  моих  детей,  -  "гангстерами",
разумеется.  (Они  не  знают,  что  и  тут  решение  принято
сверхчеловеческое:  наши  дети не  дороже  памяти замученных
миллионов, той Книги мы не остановим ни за что.)
    2. Перехват рукописей там, на Западе, где они  готовятся
к  печати. Бандитский  налёт. (Но  где их  надежда, что  они
захватят все экземпляры и остановят всякое печатание?)
    3. Юридически раздавить  печатание, открыто давить,  что
оно противозаконно. (Предвидя  этот натиск, мой  адвокат д-р
Хееб   уже   составляет  для   меня   проект  "Подтверждения
полномочий" - специально на  "Архипелаг" и в условиях  после
конвенции.)
    4. ....... (Но  это  требует  времени,  и  всё  равно не
остановит  публикации.  Даже  наоборот:  усилит  её,  терять
станет совсем нечего.)
    5. Личное опорочение меня (уголовное, бытовое) - с  тем,
чтобы обездоверить мои показания.
    6. Припугнуть - по пункту  1  или по 4?
    7. Переговоры?
    Это  я совсем  под вопросом  ставил, их  надменность  не
позволит      спуститься      до      переговоров       ниже
межправительственного  уровня.  Запалялся  же  Демичев:   "С
Солженицыным -  переговоры?  Не  дождётся!"  (Я-то  думаю  -
дождусь. Когда, может  быть, поздно будет  и для дела  и для
них, и для меня.)
    Кончая бумажку этим вопросом - "Переговоры?", не верил я
в их реальность,  да для себя  не представлял и  не хотел: о
чём теперь переговоры, кроме того, что в "Письме вождям"? Не
осталось мне, о чём торговаться: ни  - что запрашивать, ни -
что уступать.
    Да   и   каким   путём  они   ко  мне   обратятся?  Всех
подозрительных, промежуточных,  переносчиков и  услужников я
давно обрезал. Общих знакомых у нас с ними нет.
    Составил я такой перечень 23-го сентября, а 24-го звонит
взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит  о
встрече. В голосе - большая  значительность. Но всё же я  не
догадался.
    Дня за два  перед тем я  виделся с ней,  и она повторяла
мне всё точно, как по фельетону "Комсомольской правды":  что
я истерично  себя веду,  кричу о  мнимой угрозе,  клевещу на
госбезопасность. Увы, уже клала она доносно на стол суда мои
письма  с касанием  важных проблем,  да все  мои письма  уже
отдала в  ГБ. И  уже была  её совместная  с ними (под фирмой
АПН)  статья  в  "Нью-Йорк  Таймс".  Но  всё-таки:  были   и
колебания,  были  там  отходы, и  хочется  верить  в лучшее,
невозможно совсем отождествить её - с ними.
    На Казанском вокзале, глазами столько лет уже стальными,
злыми глядя гордо:
    - Это  был звонок  Иннокентия Володина.  Очень серьёзный
разговор, такого ещё не  было. Но -  не волнуйся, для тебя -
очень хороший.
    И  я -  понял. И  - охолодел.  И в  секунду надел  маску
усталой ленивости. И выдержал её до конца свидания.
    Я изгубил свои ссыльные  годы - годы ярости  по женщине,
из  страха за  книги свои,  из боязни,  что комсомолка  меня
предаст.  После  4  лет  войны и  8  лет  тюрьмы  я изгубил,
растоптал,  задушил три  первые года  своей свободы,  томясь
найти такую женщину, кому  можно доверить все рукописи,  все
имена и собственную голову.  И, воротясь из ссылки,  сдался,
вернулся к бывшей жене.
    И  вот  через  17  лет эта  женщина  пришла  ко  мне, не
скрываясь  -  вестницей  от  ГБ,  твёрдым  шагом  по перрону
законно вступая из области личной в область общественную,  в
эту книгу. (Моя  запись - в  первый же час  после разговора,
ещё вся кожа обожжена.)
    - Ты согласишься встретиться кое с кем, поговорить?
    - Зачем?
    -  Ну,  в   частности,  обсудить  возможности   печатать
"Раковый корпус".
    ("Раковый корпус"? Схватилась  мачеха по пасынку,  когда
лёд прошёл.)
    - Удивляюсь. Тут не нужна никакая встреча. Русские книги
естественно печатать русским издательствам.
    (А  всё таки  - переговоры!  Они идут  - на  переговоры!
Здорово ж мы их шибанули! Больше, чем думали.)
    - Но ты - пойдёшь в издательство заключить договор? Ведь
от тебя  не знают,  что ждать,  боятся. Нужно  же обговорить
условия.
    (Хотят выиграть  время! Понюхали  "Архипелаг" -  и хотят
меня замедлить, усыпить. Но и мне нужно выиграть три месяца.
И мне полезно - их усыпить.)
    - Условий никаких  не может быть:  точный текст слово  в
слово.
    - А после издательства ещё с кем-то встретишься?
    - А этот  кто-то, в штатском,  и так будет  сидеть около
стола главреда, сбоку.
    Эти   штатские   и   сейчас   с   параллельных  перронов
фотографируют  нас  или  подслушивают,  я  чувствую  их всем
охватом  спины, этого  не спутать  привычному человеку.  Это
заметно и в её поведении, она держит себя ответственно,  как
не сама по себе.
    - Ну, а выше?
    - Только - политбюро. И о судьбах общих, не моей лично.
    - Тебя   преследовало  как  раз не  ГБ,  а  ЦК.  Это они
издавали  "Пир  победителей",  и  это  была  ошибка.  (Какая
уверенная политическая оценка ЦК в устах частной женщины.) А
эти, пойми, совсем другие  люди, они не отвечают  за прежние
ужасы.
    - Так надо публично  отречься от прошлого, осудить  его,
рассказать о  нём - тогда и не будут отвечать. К_т_о убил 60
миллионов человек?
    Какие  "60" -  не переспрашивает,  хоть и  не знает,  но
быстро, но уверенно:
    - Это не они! Теперь мой круг очень расширился. И  каких
же умных  людей я  узнала! Ты  таких не  знаешь, вокруг тебя
столько дураков: Что ты  все валишь на Андропова?  Он вообще
не при чём (!). Это -  другие. - Всматривается в меня как  в
заблудшего, как  в потерянного,  как в  недоумка. -  Вообще,
тебя  кто-то  обманывает,  разжигает,  страшно  шантажирует.
Изобретает мнимые угрозы.
    - Например, "бандитские письма"?
    (горячо):
    - Они не при чём!
    - А ты откуда знаешь?
    Я  -  ленив,  я допускаю  и  ошибку.  Она -  воинственно
уверена - в себе и в своих новых друзьях.
    - Когда-нибудь покажешь мне  одно из этих писем.  Они на
тебя не нападают, тебя никто не трогает.
    - Выперли от Ростроповича, не дают прописки?
    - Перестань ты настаивать  с пропиской. Не могут  же они
тебе сразу дать. Постепенно.
    - Хватают архив второй раз...
    - Это их функция -  и_с_к_а_т_ь.
    - Художественные произведения?
    Я -  только удивляюсь,  я не  спорю, я  устал от долгой,
правда, борьбы с этим ГБ, я и рад отдохнуть бы: Я из роли  -
ни на волосок.
    - Ты объявляешь, что главные произведения ещё впереди, в
случае твоей смерти потекут, - и этим вынуждаешь их  искать.
Ты вот в письме  съезду назвал "Знают истину  танки", теперь
ищут и их.
    (Да откуда ж ты  знаешь, что  ищут, ч_т_О ищут! А что ты
сама им добавила в названия? Вот этого "Телёнка" - тоже?)
    -  ...Они вынуждены искать, у какой-нибудь (имярек).
    Так - уже назвала?.. Я - первый раз в полную силу:
    - Кроме тебя - никто не может её назвать.
    - И если ты  шёл на развод - должен был  предвидеть  все
последствия.
    (Я  и  предвидел.  Давно-давно  ты  не  знаешь  многого,
многих. А - прежних?..).
    - Но не низость.
    - Не беспокойся, я знаю, что я делаю.
    (Да,  да! Как  можно скорей  печатать "Архипелаг".  Чтоб
никого не схопали, не слопали в  темноте. Им темнота нужна -
но я им её освещу!)
    - А  ты -  сделай заявление,  что всё  - исключительно у
тебя одного. Что ты 20 лет не будешь ничего публиковать.
    (Очень добивается именно  этого! За них  добивается, это
им так нужно!  Но как же  ты всю жизнь  меня не знала,  если
думаешь, что через месяц ещё есть о чём говорить? Что  через
час  ещё  не  было  решено?  а  через  день  не  приведено в
действие?)
    Я мету в другом месте:
    - Если тронут кого-нибудь из двухсот двадцати или  вроде
Барабанова - за всех обиженных буду заступаться тотчас.
    А она - метлой сюда, сюда, знает:
    - Кто рассказывал  о лагерях -  тому ничего не  будет. А
вот кто помогал делать.
    (Всю ту весну 68-го года, как  мы печатали в Рождестве -
в  задушевной беседе  этим умным-умным  людям -  ты уже  всё
рассказала, да?..)
    - Я буду каждого отдельного человека защищать немедленно
и в полную силу!
    (Когда-то, когда-то мы были так просты друг с  другом...
Но давно уже ловлю, что ты - актриса, нет, ловлюсь, в пустой
след, вовремя не заметив. Но сегодня на этом твёрдом хребте,
на моей  главной дороге  жизни -  не обыграете  вы меня,  со
всеми режиссёрами.)
    - Вообще, если ты  будешь  тихо  сидеть,  в_с_е_м  будет
лучше!
    - А я сам и не нападаю, - они вынуждают.
    - Ты одержимый, своих детей не жалеешь.
    И другой раз о детях:
    - Что ж, с ребенком  что-нибудь случится - тоже  ГБ?
    (Их ход мысли - за ребёнка их не заподозрят.)
    -  Да,  конечно,  сейчас  вы  одержали  победу.  Но если
"Раковый  корпус"  сейчас   напечатают  -  ты   не  сделаешь
публичного заявления, что ты одержал победу?
    - Никогда.
    Даже удивляюсь вопросу. В крайнем случае скажу, разумная
мера, для  русской читающей  публики.. Мне-то  это печатание
почти уже и не нужно.
    (А  правда нужно  или не  нужно? Как  же не  желать,  не
добиваться первей всего - своего печатания на родине? Но вот
уродство:   так   опоздано,   что   уже   не   стоит  жертв.
Символический  тираж,  чтобы  только  трёп  пустить  о нашей
свободе!  Продать  московским интеллигентам,  у  кого и  так
самиздатский экземпляр на полке? Или, показавши в магазинах,
да весь  тираж -  под нож?  Вот сложилось  - я  уже и сам не
хочу. Москва  - прочла,  а России  - вся  правда нужней, чем
старый "Раковый". Препятствовать? - не смею, не буду. Но уже
- и не нужно...)
    - В  декабре 67-го  "Раковый" не  напечатали -  по твоей
вине!
    - Как??
    - А помнишь, ты  притворился больным, не поехал,  послал
меня.  А  Твардовский хотел  просить  тебя подписать  совсем
мягкое письмо в газету.
    (Да, совсем мягкое, отречение, зачем шумят  на Западе...
Только об  этом шло  тогда и  на Секретариате...  Вот так  и
вывернут мою историю: это не власть меня в тупик загоняла (и
всех до меня), это я сам (мы сами)...)
    Напечатают книгу - ты получишь какие-то деньги... Но  ты
должен дать  некоторые заверения.  Ты не  сделаешь заявления
корреспондентам   об   этом  предложении.   Об   этом  нашем
разговоре. Он должен остаться в полном секрете.
    Превосходя наибольшие желания их и её, я:
    - Разговор не выйдет за пределы этого перрона.
    (Длинного, узкого перрона между двумя подъездными путями
рязанских  поездов, откуда  мы приезжали  и куда  уезжали  с
продуктами, с  новостями, с  надеждами -  12 лет...  Долгого
перрона в  солнечное сентябрьское  утро, где  мы разгуливаем
под киносъёмку и магнитную запись. В пределах этого  перрона
я и описываю происшедший разговор.) Узнаю, как она старается
в мою пользу:
    -  Я  считаю,  что  своими  высказываниями  в  беседах и
отдельными  главами    мемуаров,  посланными   кой-кому,   я
объяснила  твой  характер,  защитила  тебя,  облегчила  твою
участь.
    Она взялась объяснять! Никогда не понимав меня,  никогда
не вникнув,  ни единого  поступка моего  никогда не предвидя
(вот  как  и  сейчас)  -  взялась  объяснять  меня  - тайной
полиции! И в содружестве с ними - объяснять всему миру.
    Всегда ли так насыщения требует уязвлённое самолюбие,  и
тем большего, чем больше зрителей? Когда самолюбие,  наверно
- всегда. Но - пойти и за тайной полицией?.. Не каждая.
    Не  с  тобой  ли  переписывали  из  блокнота  в блокнот,
диктовала  ж ты  мне и  эту пословицу:  та не  овца, что  за
волком пошла.
    - Смотри, не принимай легко услуги чёрных крыл. Это  так
приятно: вдруг поднимают, несут...
    - Не беспокойся, я знаю, что я делаю.
    И что б ещё  ни сделала на этом  пути и для этих  хозяев
(сегодня она  разговор провела  не так,  не склонила  меня к
частной встрече  с гебистами,  будем "ждать"  предложения от
издательства, - зато уверенно доказано, что я не атакую,  не
печатаю  "Архипелаг",  что  я мирно  настроен)  -  что б  ни
сделала она  в будущем,  никогда я  не смогу  отъединиться и
швырнуть: "Это сделала - ты!" Раз она, так и я. И каким  ещё
ядом  ни протравится  будущее -  оно и  из прошлого,  я сам
виноват, я  в тюрьмах  пронизывал человека,  едва входящею в
камеру; я ни разу не  всмотрелся в женщину рядом с  собой. Я
допустил этому тлеть и вспыхнуть.
    Так мы платим зa ошибки в пренебрежённой  второстепенной
области так  называемой, в  месткомовских открытках,  личной
жизни...
    Увы, с соседней союзной колонной не налажено было у  нас
путей совета и совместных действий.
    Осмелюсь сказать тут  о Сахарове -  в той мере,  в какой
надо,  чтобы понять  его поступки,  уже имевшие  и  маячащие
иметь последствия, значительные для России.
    Когда Ленин задумал и основал, а Сталин развил и укрепил
гениальную  схему  тоталитарного государства,  всё  было ими
предусмотрено и осуществлено, чтоб эта система могла  стоять
вечно, меняясь только мановением  своих вождей, чтоб не  мог
раздаться   свободный    голос   и    не   могло    родиться
противотечение.  Предусмотрели  всё, кроме одного - ч_у_д_а,
иррационального явления, причин которого нельзя  предвидеть,
предсказать, и перерезать.
    Таким  чудом и  было в  советском государстве  появление
Андрея Дмитриевича Сахарова в сонмище подкупной,  продажной,
беспринципной технической интеллигенции,  да ещё в  одном из
главных, тайных, засыпанных благами гнёзд - близ  водородной
бомбы (Появись он поглуше - его упроворились бы задушить.)
    Создатель самого страшного оружия XX века, трижды  Герой
Социалистического  Труда, как  бывают генеральные  секретари
компартии, и заседающий  с ними же,  допущенный в тот  узкий
круг, где не существует "нельзя" ни для какой потребности, -
этот человек, как князь Нехлюдов у Толстого, в какое-то утро
почувствовал, а скорей -  от рождения вечно чувствовал,  что
всё изобилие, в  котором его топят,  есть прах, а  ищет душа
правды,  и  нелегко   найти  оправдание  делу,   которое  он
совершает. До какого-то уровня можно было успокаивать  себя,
что это  - защита  и спасение нашего народа.  Но с какого-то
уровня уже слишком явно стало, что это - нападение, а в ходе
испытаний - губительство земной среды.
    Десятилетиями создатели всех страшных оружий у нас  были
бессловесно покорны не то, что Сталину или Берии, но  любому
полковнику во  главе НИИ  или шарашки  (смотря куда изволили
изобретателя  помещать),   были  бесконечно   благодарны  за
золотую  звёздочку,  за  подмосковную  дачу  или  за  стакан
сметаны  к завтраку,  и если  когда возражали,  то только  в
смысле наилучшего технического выполнения желаний самого  же
начальства. (Я  не имею  свидетельств, что  "бунт" П. Капицы
был  выше,  чем  против  неудовлетворительности  бериевского
руководства.)   И   вдруг  Андрей   Сахаров   осмелился  под
размахнутой  рукой  сумасбродного  Никиты,  уже  вошедшего в
единовластие, требовать остановки ядерных испытаний - да  не
каких-то полигонных,   никому    не   известных,    но     -
многомегатонных,  сотрясавших  и оклублявших  весь  мир. Уже
тогда  попал  он  в  немилость,  под  гнев,  и  занял особое
положение  в научном  мире, -  но Россия  ещё не  знала, не
видела  этого.  Сахаров стал  усердным  читателем Самиздата,
одним  из  первых  ходатаев   за  арестованных  (Галанскова-
Гинзбурга),  но  и  этого  ещё  не  видели.  Увидели  -  его
меморандум, летом 68-го года.
    Уже  тут  мы   узнаём  ведущую  черту   этого  человека:
прозрачную  доверчивость,   от  собственной   чистоты.  Свой
меморандум   он   раздаёт  печатать   по   частям  служебным
машинисткам (других у него  нет, он не  знает таких путей) -
полагая (!- он  служил в наших  учреждениях - и  не служил в
них, парил!),  что у  этих секретных  машинисток не достанет
развития вникнуть в смысл, а по частям - восстановить целое.
Но у них достало развития снести каждая свою долю копий -  в
спецчасть, и та читала  меморандум Сахарова ещё прежде,  чем
он  разложил  экземпляры на  своем  столе, готовя  Самиздат.
Сахаров был менее всего приспособлен (и потому - более  всех
готов!)  вступить  в  единоборство  с  бессердечным   зорким
хватким, неупустительным тоталитаризмом! В последнюю  минуту
министр   атомной    промышленности   пытался    отговорить,
остановить   Сахарова,   предупреждал   о   последствиях,  -
напрасно.  Как  ребёнок не  понимает  надписи "эпидемическая
зона",  так беззащитно  побрёл Сахаров  от сытой,  мордатой,
счастливой касты - к униженным  и оскорблённым. И - кто  ещё
мог это, кроме ребёнка?  - напоследок положил у  покидаемого
порога "лишние деньги", заплаченные ему государством "ни  за
что" - 150 тысяч  хрущёвскими новыми деньгами, 1,5  миллиона
сталинскими.
    Когда Сахаров  ещё  не  знал  либерального-самиздатского
мыслящего  мира,   на  поддержку   к  нему   пришёл  молодой
бесстрашный  историк  (с  его  грандиозными  выводами,   что
всемирная  закономерность  была  загублена  одним  неудачным
характером) -  как же  не обрадоваться  союзнику! как  же не
испытать на себе его влияния! Прочтите в первом  сахаровском
меморандуме - какие реверансы, какое почтение снизу вверх  к
Рою  Медведеву.  Виснущие предметы  отягчают  воздушный шар.
Предполагаю,  что задержка  сахаровского взлёта  значительно
объясняется   этим   влиянием    Роя   Медведева,   с    кем
сотрудничество   отпечатлелось   на   совместных  документах
узостью  мысли,  а  когда  Сахаров  выбился  из марксистских
ущербностей,  закончилось  выстрелом  земля-воздух  в  спину
аэронавту.
    Я встретился с Сахаровым первый  раз в конце августа 68-
го года, тотчас после нашей оккупации Чехословакии и  вскоре
после выхода его меморандума. Он ещё тогда не был выпущен из
положения особосекретной и особо-охраняемой личности: он  не
имел права звонить по телефону-автомату, а только по  своему
служебному и домашнему;  не мог посещать  произвольных домов
или  мест,  кроме  нескольких  определённых,  проверенных, о
которых известно,  что он  бывает там;  телохранители его то
ходи