.
    - Вот  это мне  уже горько  слышать, Александр Трифоныч!
Почему же?
    - Там - неприятие советской власти. Вы ничего не  хотите
простить советской власти.
    - А.  Т.! Этот  термин "советская  власть" стал  неточно
употребляться.  Он  означает:  власть  депутатов трудящихся,
только  их  одних,  свободно ими  избранную  и  свободно ими
контролируемую. Я - руками и ногами за такую власть!.. А  то
вот и  секретариат СП,  с которым  вы на  одном поле не сели
бы... - тоже советская власть?
    - Да, - сказал он с печальным достоинством. - В каком-то
смысле  и они  - советская  власть, и  поэтому надо  с  ними
ладить и поддерживать их... Вы - ничего не хотите забыть! Вы
- слишком памятливы!
    -   Но,   А.   Т.!   Художественная   память   -  основа
художественного  творчества!   Без  неё   книга  развалится,
будет...
    - Ложь! У вас нет подлинной заботы о народе! - (Ну да, я
же не добр к верхам!) - Такое впечатление, что вы не хотите,
чтобы в колхозах стало лучше.
    - Да А. Т.! Во всей книге ни слова ни о каком колхозе. -
(Впрочем,  не  я  их  придумывал,  почему  я  должен  о  них
заботиться?..) - А что действительно нависает над повестью -
так  это  система лагерей.  Да!  Не может  быть  здоровой та
страна, которая носит  в себе такую  опухоль! Знаете ли  вы,
что система эта,  едва не  рассосавшаяся в  1954-55 годах, -
снова укреплена Хрущёвым и именно в годы XX и XXII съезда? И
когда Никита Сергеич плакал над нашим "Иваном Денисовичем"
он только что утвердил лагеря не мягче сталинских.
    Рассказываю.
    Слушает внимательно. И всё равно:
    - А что вы можете  предложить вместо колхозов? - (Да  не
об этом ли был и "разбор" "Матрёны"?..) - Надо же во  что-то
верить. У  вас нет  ничего святого.  Надо в  чём-то уступить
советской  власти!  В конце  концов,  это просто  неразумно.
Плетью обуха не перешибешь.
    - Ну так обух обухом, А. Т.!
    - Да нет в стране общественного мнения!
    - Ошибаетесь, А. Т.! Уже есть! уже растёт!
    - Я боюсь, чтобы  ваш "Раковый корпус" не  конфисковали,
как роман.
    - Поздно, А.  Т.! Уже тю-тю!  Уже разлетелся! (Ещё  нет.
Ещё для  2-й части  мне два  месяца скромно  терпеть. Но  до
писательского съезда столько и осталось.)
    - Ваша  озлобленность  уже вредит  вашему  мастерству.
(Почему ж 2-я часть вышла "в три раза лучше" той, которую он
хотел печатать?)  - На  что вы  рассчитываете? Вас  не будет
никто печатать.
    (Да,  при   моём  поведении   "достойней  Синявского   и
Даниэля". Хороша ловушка!..)
    - Никуда  не денутся,  А. Т.!  Умру -  и каждое словечко
примут, как оно есть, никто не поправит!
    И вот это - обидело его глубоко:
    - Это уже  самоуслаждение. Легче всего  представить, что
"я  один  - смелый",  а  все остальные  -  подлецы, идут  на
компромисс.
    - Зачем же вы так расширяете? Тут и сравнивать нельзя. Я
-  одиночка,  сам  себе  хозяин,  вы  -  редактор   большого
журнала...
    Берегите  журнал!  Берегите  журнал...  Литература  как-
нибудь и без вас...
    То не  последние были  слова нашего  разговора, и  он не
вышел ссорой или  побранкой. Мы  простились сдержанно  (он -
уже  и  рассеянно),  сожалея  о  неисправимости  взглядов  и
воспитания  друг  у  друга.  Т_а_к_о_е   окончание  и   было
достойнее  всего,  я  рад,  что  кончилось  именно  так:  не
характерами, не личностями  мы разошлись. Советский редактор
и  русский прозаик, мы  не могли  дальше прилегать  локтями,
потому что круто и необратимо разбежались наши литературы.

    На другой  день он  уехал в  Италию и  вскоре давал  там
многолюдное интервью (опять надеясь,  что я не узнаю?).  Его
спрашивали обо мне: правда ли, что часть моих вещей ходит по
рукам, но не печатается? правда  ли, что и такие есть  вещи,
которые я из стола не смею вынуть?
    "В стол я к нему не лазил, - ответил популярный редактор
(в самом деле, в стол лазить - на это есть ГБ). - Но  вообще
с ним всё в порядке. Я видел его как раз накануне отъезда  в
Италию  (подтверждение  нашей близости  и  достоверности его
слов!).  Он окончил  1-ю часть  новой большой  вещи  (когда,
А.Т.? когда?..), её очень хорошо приняли московские писатели
("не следовало давать туда"?..), теперь он работает  дальше.
(А  -   2-ю  часть   потеряли,  А.   Т.?  А   как  "излишняя
памятливость"?  а  -  "ничего  нет  святого"?  Почему  бы не
сказать этому  католическому народу:  "у Солженицына  ничего
нет святого"?)
    Сам в эти месяцы душимый, - он помогал и меня душить...
    Не проходит  поэту безнаказанно  столько лет  состоять в
партии.
    Думал, в три раза тесней поместиться. Стыд, распёрло.
    Я  потому  только  писал, что  ещё  несколько  дней -  и
разлетится моё  письмо съезду  [2],  и не  знаю, что будет,
даже буду ли жив. Или шея напрочь, или петля пополам.
    И  больно,  что  это  никем  потом  не  распутается,  не
объяснится.
    Не я весь этот путь выдумал и выбрал - за меня выдумано,
за меня выбрано.
    Я - обороняюсь.
    Охотники знают, что подранок бывает опасен.

7 апреля - 7 мая 1967
Рождество-на-Истье


ПЕРВОЕ ДОПОЛНЕНИЕ (ноябрь 1967)

        ^ПЕТЛЯ ПОПОЛАМ

    Вот,  оказывается, какое липучее  это  тесто -  мемуары:
пока ножки не съёжишь - и не кончишь. Ведь  всё время  новые
события  -  и  нужны дополнения.  И  сам  себя проклиная  за
скучную обстоятельность, трачу время читателя и своё.

    Ни с чем  не могу сравнить этого состояния -  облегчения
от  высказанного.  Ведь  надо  почти   полстолетия  гнуться,
гнуться,   гнуться,  молчать,  молчать,   молчать  -  и  вот
распрямиться, рявкнуть - да не с  крыши, не на площадь, а на
целый мир, чтобы  почувствовать,   как  вся   успокоенная  и
стройная  вселенная  возвращается  в  твою  грудь. И  уже ни
сомнений,  ни метаний,  ни  раскаяния - чистый свет радости!
Так надо  было! так давно  было надо!  И до  того осветилось
всё восприятие мира, что  даже  благодушие   заливает,  хотя
ничего не достигнуто.
    Впрочем,  как  не  достигнуто?   Ведь  о_к_о_л_о   с_т_а
писателей   поддержало  меня  -  84  в  коллективном  письме
съезду и человек пятнадцать - в личных телеграммах и письмах
(считаю лишь тех, чьи копии имею). Это ли не изумление? Я на
это  и  надеяться  не  смел! Бунт писателей!! - у нас! после
того,  как  столько  раз  прокатали вперед и назад, вперед и
назад асфальтным сталинским  катком! Несчастная гуманитарная
интеллигенция!  Не  тебя  ли,  главную  гидру,  уничтожали с
самого  1918-го  года  -  рубили,  косили,  травили, морили,
выжигали? Уж кажется начисто! уж какими глазищами шарили, уж
какими  мётлами  поспевали!  -  а  ты опять жива? А ты опять
тронулась в свой незащищённый, бескорыстный, отчаянный рост!
- именно  ты,  опять  ты,  а  не  твои благополучные братья,
ракетчики,  атомщики, физики, химики, с их верными окладами,
модерными  квартирами  и  убаюкивающей  жизнью!  Это  им бы,
сохранившимся,  перенять  твой горький рок, наследовать твой
безнадежный  жребий  -  нет!  конному  пешего не понять! Они
будут  нам  готовить  огненную гибель, а за цветущую землю -
гибни ты!
    Среди  поддерживающих   писем  были   и  формальные,   и
осторожные,  непредрешающие,  и внутренне  несвободные,  и с
мелкой аргументацией - но они  были! И подписей было сто!  А
венчало их доблестное безоглядное письмо Георгия  Владимова,
ещё дальше меня шагнувшего - в гимне Самиздату.
    И  опять  моей  шаровой   коробки  на  шее  не   хватило
предвидеть самые ближайшие  последствия! Я писал  и рассылал
это письмо - как добровольно  поднимался на плаху. Я шёл  по
их идеологию, но навстречу подмышкой нёс же и свою голову. Я
видел  в  этом  конец  моей  ещё  в  чём-то   неразваленной,
нераспластованной  жизни,  обрыв  последнего  отрезка   того
усреднённого бытия,  без которого  все мы  сироты. Я  шёл на
жертву   -  неизбежную,   но  вовсе   не  радостную   и   не
благоразумную. А  прошло несколько  дней -  и В.  А. Каверин
сказал  мне:  "Ваше  письмо  -  какой  блестящий  ход!"  И с
изумлением  я увидел:  да! вот  неожиданность! оказалась  не
жертва вовсе,  а ход,  комбинация, после  двухлетних гонений
утвердившая меня как на скале.
    Блаженное состояние! Наконец-то я занял своеродную, свою
прирождённую  позицию! Наконец-то  я могу  не суетиться,  не
искать, не кланяться, не лгать, а - пребывать независимо!
    Уж кажется - боссов нашей литературы и боссов  идеологии
я  ли не  понимал? И  всё-таки недооценил  их ничтожества  и
нерешительности:  я боялся разослать письмо слишком р_а_н_о,
дать  им подготовить  контрудар. Я  рассылал письма  лишь  в
последние пять дней*,  - а можно было  хоть и за месяц,  всё
равно  бы по  тупости не  придумали они,  чем ответить,  всё
равно б  не нашлись.  Зато многие  порядочные люди  получили
слишком поздно, разминулись с письмом в дороге (треть  писем
и  вообще  цензура  перехватила**)  -  и  так  не  собралось
подписей, сколько возможно бы, не полыхнуло под потолок зала
съезда.

    [* Список, кому  разослать, я долго  отрабатывал, каждую
фамилию перетирая. Надо  было разослать во  все национальные
республики  и  по  возможности  не  самым  крупным  негодяям
(ставка  на  помощь  национальных  окраин  у  меня, впрочем,
сорвалась - не  нашлось там рук  и голосов); всем  подлинным
писателям;  всем  общественно-значительным  членам  Союза. И
наконец,   чтобы  список   этот  не   выглядел  как  донос -
припудрить самими же боссами и стукачами.]
    [** А ведь рассчитано было, бросалось по разным  районам
Москвы,  по  разным  ящикам, не  больше  двух  писем вместе.
Несколько человек помогали мне.]

    Но по Москве разошлось моё письмо с быстротой огня. И на
Западе  было  напечатано  удивительно  вовремя  -  31  мая в
"Монд", тотчас  после закрытия  съезда, когда  ещё не  увяла
память об  этом позорище.  И дальше  по Западу расколоколило
оно во всю силу, опять  превосходя мои ожидания (не то,  что
безудачное интервью  японцам. А  потому что  всякое интервью
немногого стоит, как понял  я теперь. Письмо же  Съезду было
событием нашей  внутренней жизни).  Даже та  сторона письма,
где оспаривался  западный опыт,  кое-где была  понята, а  уж
наша сторона была подчёркнута и подхвачена. И целую декаду -
первую  декаду  июня,  чередуя  с  накалёнными  передачами о
шестидневной  арабо-израильской  войне  -  несколько мировых
радиостанций цитировали,  излагали, читали  слово в  слово и
комментировали (иногда очень близоруко) моё письмо.
    А боссы - молчали гробово.
    И  так  у  меня сложилось  ощущение  неожиданной  и даже
разгромной победы!
    И тут  мне передали,  что Твардовский  срочно хочет меня
видеть. Это было 8  июня, на Киевском вокзале,  за несколько
минут до отхода  электрички на Наро-Фоминск,  с продуктовыми
сумками в двух  руках, шестью десятками  дешёвых яиц -  а по
телефону давно неслышанный знакомый голос доброжелательно  и
многозначительно рокотал, что - очень важно, что немедленно,
всё бросив, я  должен ехать в  редакцию. Досадно мне  было и
перестраиваться,  электричку  упускать,  тащить  продукты  в
редакцию (нашу  земную жизнь  - как  им понять,  кому всё на
подносиках?), но  быстрее и  выше того  я смекнул:  зачем бы
нужно  было  ему  меня  искать?  только  для   какого-нибудь
покаяния, в  пользу "Нового  мира", -  но это  впусте было и
обсуждать.  Если  же,  лето  упустя,  кинулись  по  насту за
грибами, если решили меня печатать после стольких лет -  так
подождут ещё до понедельника,  именно те дни подождут,  пока
(расписание уже объявлено) будет Би-Би-Си трижды читать  моё
письмо на голову боссам. Крепче будет желание!
    И я ответил А.  Т., что - совершенно  невозможно, приеду
12-го. Он очень расстроился, голос его упал. Потом, говорят,
ходил по редакции обиженный и  разбитый. Это - всегда в  нём
так,  если возгорелось  - то  вынь да  положь, погодить  ему
нельзя. А. Т. покоряется, когда помеха от начальства, но  не
может смириться, если помеха  от подчиненных. А тут  ещё: он
хорошо  придумал, он  в пользу  мне придумал  - и  я же  сам
оттолкнул руку поддержки.
    Столь   уж   разны   наши   орбиты   -   никак   нам  не
столковаться...
    Впрочем, я в  тот день одним  ухом слышал -  и изумился:
ещё  одна полная  неожиданность -  Твардовский нисколько  не
возмущён  моим  письмом  съезду, даже  доволен  им!  нет, не
разобрался я  в этом  человеке! Написал  о нём  четыре главы
воспоминаний, а не разобрался. Я представлял, что он взревёт
от  гнева,  что  проклянёт  меня  навеки  за  ослушание.  (А
подумавши,  всё  понятно: ведь  я  не Западу  жалуюсь,  не у
Запада ищу защиты - я тут, у нас, внутри, в морду даю.  Это,
по понятиям А.  Т., можно. И  просто, по характеру  кулачной
драки: нас, "Новый мир", теснят, год поражений, - а мы им  с
другой стороны -  в морду!) 12-го  июня в редакции  я увидел
его впервые после того мартовского разговора, который считал
нашим последним вообще. Ничего подобного! А. Т.  сдерживался
при рукопожатии, но весёлые игринки прыгали в его глазах.
    - Я очень рад, Александр Трифоныч, что вы не отнеслись к
моей акции отрицательно.
    Он (неудачно  пытаясь быть  строгим): -  Кто вам сказал,
что неотрицательно?  Я не  одобряю вашего  поступка. Но  нет
худа без добра. Может быть  вы в сорочке родились, если  это
вам так сойдёт. А надежда есть.
    Тут он перешел на внушение заклинательным голосом, и  не
увидел я надежды вернуться нам к дружбе:
    - Вы должны вести себя так, чтобы не погасить то  место,
откуда вы вышли, единственное место, где что-то горит.
    Самая трудная  для меня  аргументация, самое  сильное, в
чём  может  он  меня  упрекнуть... Но  от  вас  ли  я вышел,
друзья?.. И  неужто нигде  больше не  горит?.. И  после всех
колоколов - неужели я отойду  хоть на ступню? Как можно  так
уж не понимать?
    -  Как   получилось,  -   всё  с   той  же   нагнетенной
серьёзностью спрашивал он, - что ваше письмо стало  известно
на Западе и вызвало такой шум?
    - А  как вы  хотите в  век всеобщей  быстрой информации:
функционировала бы демократия -  и ничего не становилось  бы
известным  за  границу?  В Англии  же  не  упрекают Бертрана
Рассела, что в СССР печатаются его статьи!
    А.  Т.   замахал  большими   руками,  большими   пухлыми
ладонями:
    - Вы  этой чуши  пожалуйста не  заводите на секретариате
СП! Вы, скажите вот что: обращались вы в самом деле к съезду
или у вас был расчёт на западный шум?
    - Что вы, А. Т.! Конечно - только к съезду.
    - Так  вот давайте  поедем в  секретариат -  и вы это им
подтвердите.  Скажите,  что  западный  шум  у  вас  у самого
вызывает досаду.
    (Мой спаситель, от которого я ликую?!)
    - А. Т.! Ни от одного слова письма я теперь не  отрекусь
и  не  изменю.  Если  захотят,  чтоб  я  что-нибудь   писал,
извинялся...
    - Да нет!  - опять махал  он руками. -  Никто от вас  не
просит  ничего  писать!  Вы только  подтвердите  им  то, что
сейчас сказали мне, больше ничего! Да не говорите им, что вы
боретесь  против советской  власти! -  Уже смеялся  он,  уже
кончал одной из любимых своих шуток.
    А оказалось  вот что.  Верхушкою Союза  моё письмо  было
воспринято как "удар ниже  пояса" (правила-то - в  их руках,
они знают), и призывали витии "ответить ударом на удар".  Но
быстро слабела  решимость и  у них  и наверху:  от поддержки
меня ста писателями,  главное же -  от того, как  разливался
звон  по  загранице  (ничего  подобного  они  не  ожидали!).
Твардовский    же    проявил    необыкновенную    для   себя
поворотливость и дипломатический напор. Он и у Шауры (вместо
Поликарпова, "отдел культуры") успел высказать ("вы думаете,
первый  русский  писатель   -  кто?  Михаил   Александрович?
Ошибаетесь!") и вразумить секретариат союза, что так нельзя,
невыгодно им самим: топя меня, они потопят и себя. И  убедил
их составить  проект совсем  другого коммюнике:  подтвердить
мою  безупречную  воинскую службу;  признать  что-то в  моём
письме как заслуживающее разбора; и "сурово" осудить меня за
"сенсационный"   образ   действий.  И   так   как  никто   в
секретариате не мог предложить ничего умней, а это выглядело
для  них  довольно  спасительно,  отмалчиваться  же   дальше
казалось невозможным (в предвидении международных поездок  и
вопросов) -  то и  склонялись они  представить наверх именно
такой  вариант  решения.  И в  такой-то  момент  я не  помог
Твардовскому своим появлением, не дал ему завершить одну  из
лучших его  операций!.. (Впрочем,  не была  б она  всё равно
завершена: верхи были заняты скандальным поражением  арабов,
а больше одной проблемы сразу не вмещают их головы.)
    Почему же секретариат союза меня  просто не вызвал?
    Потому  что  после  моего письма  они  не  были уверены,
соглашусь ли я прийти. А вдруг - не приду, а сверху не будет
указания  изгнать  меня -  и  как им  тогда  выйти из  этого
тупика?.. Как я  постепенно разобрался -  для того и  должны
они были на меня взглянуть,  чтоб убедиться, что я вообще  с
ними разговариваю. Иначе теряло смысл и их коммюнике.
    Вот на какую скалу я вскочил своим "ловким ходом"!
    Приехали  мы   в  знаменитый   колоннадный  особняк   на
Поварской,  и  А.  Т.  повел  меня  к  секретарям.  Это были
секретари-канцеляристы  К.  Воронков  (челюсть!),  Г. Марков
(отъевшаяся   лиса!),   С.  Сартаков   (мурло,   но  отчасти
комическое), даже и  не писатели вовсе,  но именно им  шесть
тысяч членов союза "поручили" вести все высшие и важные дела
СП. Я вошел  как жердь с  головою робота -  ни человеческого
движения, ни человеческого выражения. Воронков подбросил  из
кресла  с  почтением  свою  фигуру  коренастого  вышибалы  и
украсил  челюсть  улыбкой:  кажется  начинался  день  из его
счастливейших. Уже то  для него было  явной радостью, что  в
две двери он имел возможность пропустить меня вперед себя. В
полузале  с  кариатидами   и  лепкой  Марков   с  хитреньким
мягеньким полубабьим лицом швырнул телефонную трубку, увидав
наконец под сводами союза самого дорогого и желанного гостя.
Из  какой-то  потайной,  не  сразу  заметной,  двери   вышел
Сартаков. Но  этот нисколько  не был  мне рад,  и вообще все
часы  просидел  с  безразличной  угрюмостью.  А  ещё   ждали
Соболева, тот же метался у себя на Софийской набережной,  да
не было свободной машины доехать, а другого пути он не знал.
Я спросил, нет ли графина  с водопроводной водой - и  тут же
та же  потайная дверь  раскрылась, и  горничная из какого-то
заднего   тайного   кабинета  стала   таскать   на  огромный
полированный  стол  фруктовые  и  минеральные  воды,   потом
крепкий  чай  с  дорогим  рассыпчатым  печеньем,  сигареты и
шоколадные трюфели  (народные денежки...).  Начался гостиный
разговор: о том, что это - дом Ростовых и как его берегут; и
как  графиня Олсуфьева,  приехав из  заграницы, просила  его
осмотреть   (со  смаком   выговаривал  Воронков   "графиню",
представляю, как он перед ней вертелся - и как бы ту графиню
пошёл  расстреливать  в  17-м);  и  что  за  тканые портреты
Толстого (18 миллионов петель), Пушкина и Горького  украшают
стены этого  полузала. От  моей спины  до окна,  открытого в
знойный неподвижный день,  было метров шесть.  Но сохранение
моей  драгоценной   жизни  так   волновало  Воронкова,   что
вкрадчиво  он  осведомился,  не  дует ли  мне,  а  то  у них
"коварная комната".
    За время  этой болтовни  я выложил  перед собою  на стол
два-три старых моих  письма - Брежневу  и в "Правду".  Белые
листы с  неизвестным машинописным  текстом невинно  легли на
коричневый стол, но ужасно взволновали Маркова, сидящего  по
другую сторону.  Он так,  наверно, понял,  что какую-то  ещё
новую бомбу я положил, сейчас оглашу, и нетерпение не давало
ему сил  дождаться удара:  он должен  был прочесть!  Нарушая
весь приличный тон беседы,  он выкручивал шею и  выворачивал
глаза.
    Пришел Соболев -  и Марков начал  так: на съезде  нельзя
было разобрать моего письма