сшим  блеском французского
красноречия. Должен был и я, очевидно, о том. Но  рассуждать
о  природе  литературы   или  возможностях  её   -  скучная,
тягостная для меня вторичность: что могу - то лучше  покажу,
чего не осилю - о  том и не рассуждаю. И   т_а_к_у_ю  лекцию
мою - каково будет прочесть бывшим зэкам? Для чего ж мне был
голос  дан  и   трибуна?  Испугался?  Разнежился  от  славы?
Предал смертников?
    Посилился я соединить  тему общества  и тему искусства -
всё   равно   не   получилось,   два   многогнутых  стержня,
отделяются, распадаются. И пробные близкие подтвердили -  не
то.  И  послал  я шведам  письмо,  всё  объяснил, как  есть,
честно: потому и потому хочу от лекции отказаться.
    Они вполне  обрадовались: "То,  что для  учёного кажется
естественным, может оказаться неестественным  для писателя -
как раз в вашем случае... Вы не должны чувствовать, что  как
бы нарушили традицию."
    И  на  том  -  закрыли  мы  лекцию.  Впрочем,  тут   ещё
недоразумение  было: директору  Нобелевского фонда  пришлось
публично  объявлять  о  моём  отказе.  Но,  видимо  опасаясь
причинить  мне  вред,  он  не  обнародовал  истинной причины
отказа,  а сочинил  свою, для  Запада вполне  приличную,  не
догадавшись   (роковой   разрыв   западного   и   восточного
сознаний!), что на Востоке  такая причина позорна для  меня:
потому  де  не  посылаю лекции,  что  не  знаю, каким  путём
отправить: легальным  -  цензура  задержит,  нелегальным   -
рассматривается властями  моей страны  как преступление.  То
есть,  получив  Нобелевскую премию,  я  стал благонамеренный
раб?.. Это меня уязвило, пришлось посылать опровержение, оно
застряло в пути.  Поди, из нашей  дыры руками маши,  ведь мы
бесправны  и  безголосы,  нас  выверни  как  хочешь.  (Через
полтора года,  уже после  лекции, это  выплывет в  "Нью-Йорк
Таймс" такой наоборотицей:  будто я сперва  составил вариант
лекции вялый, чисто-литературный, а друзья пристыдили  меня:
нужно острей!)
    Но  та  была  правда   в  этом  случайном  вздоре,   что
пригнулась моя стальная решимость, с какой я прорезался  все
годы от ареста и без какой - не дойти.
    Я не заступился за Буковского, арестованного в ту весну.
Не заступался за Григоренко. Ни за кого. Я вёл свой  дальний
счёт сроков и действий.
    Главный-то грех ныл во мне - "Архипелаг". В конце  69-го
года я отодвинул  его печатанье до  Рождества 71-го. Но  вот
оно и пришло, и прошло - а у меня отодвинуто снова. Для чего
же спешили с таким страхом и риском? Уже Нобелевская  премия
у меня - а я отодвигаю? Какие бы объясненья я ни  подстилал,
но для тех, кто в лагерные могильники свален, как  мороженые
брёвна, с дрог по четыре, мои резоны - совсем не резоны. Что
было в 1918-м, и в 1930-м, и в 1945-м - неужели в 1971-м ещё
не время  говорить?  Их  смерть  хоть  рассказом  окупить  -
неужели не время?..
    Если бы я поехал -  уже сейчас бы сидел над  корректурой
"Архипелага". Уже весной  бы 71-го  напечатал его. А  теперь
измысливаю    оправдание,    как    отодвинуть,    отсрочить
неотклонимую чашу.
    Нет, не  оправдание! -  но для  строгости лучше признать
так. Не оправдание, потому что не я один, но и многие из 227
зэков,  дававших  показания для  моей  книги, могут  жестоко
пострадать при её опубликовании. И  для них - хорошо бы  она
вышла попозже. А для тех, похороненных - нет! скорей!
    Не оправдание, потому что Архипелаг - только  наследник,
дитя Революции. И  если скрыто о  нём - то  ещё скрытее, ещё
недокопаемей, ещё искажённее - о ней. И с ней спешить -  ещё
более надо,  никак не  отлагательней. И  так сошлось,  что -
именно мне. И как всё успеть одному?
    В мирной литературе мирных стран - чем определяет  автор
порядок публикации  книг? Своею  зрелостью. Их  готовностью.
Хронологической очерёдностью - как писал их или о чём они.
    А  у  нас  -  это  совсем  не  писательская  задача,  но
напряженная стратегия. Книги -  как дивизии или корпуса:  то
должны, закопавшись в землю, не стрелять и не  высовываться;
то  во  тьме  и   беззвучии  переходить  мосты;  то,   скрыв
подготовку до последнего сыпка земли - с неожиданной стороны
в неожиданный  миг выбегать  в дружную  атаку. А  автор, как
главный полководец, то выдвигает одних, то задвигает  других
на пережидание.
    Если после "Архипелага" мне уже не дадут писать  "Р-17",
то как можно большую часть его надо успеть до.
    Но и так -  бессмысленная задача: 20 Узлов,  если каждый
по году - 20 лет. А вот "Август" 2 года писался - значит, 40
лет? Или 50?
    Постепенно сложилось такое решение. Критерий -  открытое
появление Ленина. Пока он входит по одной главе в Узел и  не
связан  прямо  с  действием -  этим  главам  можно оставлять
пустые  места,  утаивать  их, Узлы  выпускать  без  них. Так
возможно с первыми тремя, в IV Узле Ленин уже в Петрограде и
ярко действует, открыть же авторское отношение к нему -  это
всё равно, что "Архипелаг".  Итак: написать и выпустить  три
Узла  -  а потом  уже  двигать всё  оставшееся,  в последнюю
атаку.
    По расчётам казалось, что это будет весна  1975 года.
    Человек предполагает...
    Окончательное  решение,  окончательный  срок   приносили
лёгкость и  свет. Пока  - отодвинуть  и работать,  работать.
Зато  потом -  вплотную неизбежно,  безо всякой  лазейки. И
радость: неизбежно? - тем проще!
    Пока  -  печатать уже  готовый  "Август". Новизна  шага:
открыто,  в западном  издании, от  собственного имени,  безо
всяких хитрых уклонов, что кто-то использовал мою  рукопись,
распространил без ведома, а остановить де руки мои  коротки.
Всё-таки -  новый угол  радостного распрямления,  всё-таки -
движение в ту  же сторону. Что-то  скажется прямо и  о Боге,
залузганном  семячками  атеистов. И  для  будущих публикаций
небезразлично, как будет принят на Западе "Август".
    Без вынутой  ленинской главы  не было  в "Августе" почти
ничего,   что   разумно  препятствовало   бы   нашим  вождям
напечатать его  на родине.  Но слишком  ненавистен, опасен и
подозрителен  (не  без  оснований)  был  я,  чтобы  решиться
утверждать меня тут печатанием. Я это понимал и не дал  себе
труда послать рукопись "Августа" советскому издательству (да
это было бы и уступкой по сравнению с "сусловским"  письмом:
сперва  пусть  "Раковый" печатают).  "Нового  мира" не  было
теперь, и я свободен был от частных обязательств. В марте  я
уже  отправил  рукопись  в  Париж,  обещали  за  три  месяца
набрать. Тут Ростропович,  в духе своих  блестящих шахматных
ходов, предложил всё-таки послать и в советское издательство
- изобличить их нежелание. "Да  я даже экземпляра им не  дам
трепать! Одна закладка сделана,  для Самиздата!" -- "А  ты и
не давай. Ты пошли им  бумажку - извести, что кончил  роман,
пусть сами у тебя просят!"  Это мне понравилось. Не одну,  а
семь  бумажек  отпечатал,  в  семь  издательств,  в   разных
вариантах: ставлю  вас в  известность, что  окончил роман на
такую-то тему, такой-то  объём. Разослал. Игра,  всё-таки, с
риском: а  вдруг запросят?  придётся дать  рукопись, и тогда
остановить набор в  Париже? Печатать всё  равно не будут,  а
год вполне могут у меня вырвать. Но так уже тупо заклинило у
нас,  что  и  этого  хода  они  не  использовали:  ни   одно
издательство  и  ухом  не  повело,  не  отозвалось. Впрочем,
рукопись они  раздобыли иначе  и дали  в ФРГ  Ланген-Мюллеру
готовить пиратское издание ещё раньше, чем вышел оригинал  в
Париже.  Откуда  ж  они  взяли  текст?  Ведь  я  не  давал в
Самиздат. Думаю: в квартире, где считывали отпечатки вслух
записали на магнитофон, ведь везде подслушивание.
    Быть может, произошла  утечка у кого-то из  моих "перво-
читателей"  (зимой  70-71  года  человек  80  их  читало. По
новизне  дела,  исторический роман,  я  просил их  заполнить
некую авторскую анкету, помочь мне разобраться). А не совсем
исключено, что перефотографировали тот экземпляр, который  с
февраля  по  май  был  у  Твардовского  и  давался  на вынос
нескольким читателям, неизвестным мне.
    Твардовский-то! - так ждал эту вещь, для своего  журнала
когда-то. Теперь ему хоть перед смертью бы её прочесть.
    В  феврале  71-го,  как  раз  через  год  после разгрома
"Нового  мира",  его   выписали  из  кремлёвской   больницы,
искалеченного неправильным лечением,  с лучевой болезнью.  И
мы с Ростроповичем поехали к нему.
    Мы ожидали застать  его в постели,  а он -  стараясь для
нас? -  сидел  в  кресле, в  больничной  курточке фиолетово-
зелёно-полосчатой  и  в  лечебных  кальсонах,  обернут   ещё
пледом. Я наклонился  поцеловать его, но  он для того  хотел
обязательно встать, поднимали его с двух сторон дочь и зять,
правая сторона  у него  бездействует и  сильно опухла правая
кисть.
    - По-ста-рел, - тяжело, но чётко выговорил он.  Неполная
по движениям губ улыбка выражала сожаление, даже сокрушение.
    По краткости  фразы (а  оказалась она  едва ли  не самой
длинной и  содержательной за  всю беседу!..),  по недостатку
тона  и  мимики  я  так  и  не  понял:  извинялся  ли  он за
постарение своё? или поражался моему?
    Опять его опустили, и мы сели против него. Всё в том  же
памятном холле,  в сажени  от камина,  и даже  на том  самом
месте, где впервые, в  живых движениях и словах,  он поразил
меня своей  склонностью к  Самиздату и  к Би-Би-Си.  Теперь,
лицом  к целостенному  окну, он  сидел почти  без  движений,
почти без речи, и  голубые глаза, ещё вполне  осмысленные, а
уже  и  рассредоточенные,   как  будто  теряющие   собранную
центральность, -  то ли  понимание выражали,  то ли пропуски
его, а всё время жили наполненней, чем речь.
    Быстро определилось, что связных фраз он уже не  говорит
вообще. В напряжении  начинает - вот,  скажет сейчас -  нет,
выходит  изо  рта  набор междометий,  служебных  слов  - без
главных содержательных:
    - А как же... как раз... это самое... вот...?
    Но действующей левой рукой - курил, курил неисправимо.
    Жена  А. Т.  принесла 5-й,  последний том  его собрания
сочинений. Я  высказал, что  помню: тот  самый том,  который
задерживало упорство A. T. не уступить абзацев обо мне.  (Но
не спросил, как теперь, наверно уступлены.) A. T. -  кивает,
понимает, подтверждает. Потом я вытащил переплетённый в  два
тома  машинописный "Август"  и, невольно  снижая темп  речи,
упрощая  слова,  показывал  и  растолковывал  Трифонычу  как
мальчику -  что это  часть большого  целого, и  какая, зачем
приложена карта.  Всё с  тем же  вниманием, интересом,  даже
большим, но отчасти и рассредоточенным, он кивал. Выговорил:
    - Сколько...?
    Второе слово не подыскалось, но очень ясен  редакторский
вопрос  -  сколько авторских  листов?  (Во скольких  номерах
"Нового мира" это бы пошло?..)
    Читал я  расстановочно и  своё письмо  Суслову, объяснял
свои ходы  и препятствия  в "Нобелиане",  и с  Яррингом, и с
премиальными  деньгами  -  всё  это  с  большим  вниманием и
участием  вбирал  он, и  движеньями  головы и  заторможенной
мимикой  выказывал  своё вовсе  не  заторможенное отношение.
Усиленно и иронично кивал, как он с Сусловым меня  знакомил.
Как  бы  и смеялся  не  раз, даже  закатывался  - но  только
глазами и кивками головы, не ртом, не полнозвучным  хохотом.
Увидев карту, изумленно мычал, как делают немые, так же - на
тайное моё исключение из Литфонда. Будто понимал он всё -  и
тут  же  казалось: нет,  не  всё, с  перерывами,  лишь когда
сосредотачивался.
    Мне  приходилось разговаривать  с людьми,  испытывающими
частный   паралич   речи,  -   эти   мучения  передаются   и
собеседнику,  тебя  дёргает и  самого.  У  А. Т.  - не  так.
Убедясь в невозможности  выразиться, и не  слыша правильного
подсказывающего слова, он не  сердится на это зря,  но общим
тёплым   принимающим   выражением   глаз   показывает   свою
покорность  высшей стихии,  которую и  все мы,  собеседники,
признаём над собой,  но которая нисколько  не мешает же  нам
понимать друг  друга и  быть единого  мнения. Активная  сила
отдачи скована  в А.  Т., но  эти тёплые  потоки из  глаз не
ущерблены,  и   болезнью  измученное   лицо  сохраняет   его
изначальное детское выражение.
    Когда Трифонычу особенно  требовалось высказаться, а  не
удавалось, я  помогающе брал  его за  левую кисть  - тёплую,
свободную, живую, и он ответно сжимал - и вот это было  наше
понимание.
    ...Что всё между нами прощено. Что ничего плохого как бы
и не бывало - ни обид, ни суеты...
    Я  предложил  домашним:  отчего б  ему  не  писать левой
рукой? всякий  человек может,  даже не  учась, я  в школьное
время  свободно писал,  когда правая  болела. Нашли  картон,
прикрепили  бумагу,  чтоб  не  сползала.  Я  написал крупно:
"Александр Трифонович".  И  предложил:  "А  вы  добавьте
Твардовский".  Картон  положили  ему  на  колени,  он   взял
шариковую ручку, держал  её как  будто ничего,  но царапающе
слабые    линии    едва-едва   складывались    в    буквы. И
хотя  много было  простора на  листе -  они налезли  на  мою
запись, пошли внакладку. А главное - цельного слова не было,
смысловая связь развалилась: Т р с и ...
    Как же он отзовётся на мой роман? Что теперь ему в  этом
чтении? Я предложил два цвета закладок - для мест хороших  и
плохих. (Не осуществилось и это...)
    И  ещё  сколького  не увидит  он,  не  узнает! -  самого
интересного в России XX  века. Предчувствовал: Смерть -  она
всегда в запасе, Жизнь - она всегда в обрез.
    А болезни своей он так и не ведает. Грудь болит,  кашель
-  думает: от  курения. Голова?  - "у  меня болезнь,  как  у
Ленина", - говорил домашним.
    Потом затеяли чай, одевали А. Т. в брюки, вели к  столу.
Особенно   на   ковре    бездейственная   нога   никак    не
передвигалась,    волочилась,    её    подтягивали    руками
сопровождающих; усадив отца на стул, весь стул вместе с ним,
крупным, ещё подтягивали к столу.
    Ростропович  за  чаем  в  меру  весело,  уместно,  много
рассказывал.  А. Т.  всё рассеянней  слушал, совсем  уже  не
отзывался. Был - в себе. Или уже т_а_м одной ногой.
    А потом опять мы отвели его в кресло к окну - так  чтобы
видел он  двор, где  три года  назад, чистя  снег, складывал
своё письмо к Федину; и прочищенную не им дорожку к калитке,
по которой мы с Ростроповичем сейчас уйдём.
    Ах,   Александр  Трифонович!   Помните,  как   обсуждали
"Матрёнин  двор"?  -   если  бы  октябрьская   революция  не
произошла, страшно подумать, кем бы вы были?..
    Так вот и были бы: народным поэтом, покрупней Кольцова и
Никитина. Писали бы свободно, как дышится, не отсиживали  бы
четыреста  гнусных  совещаний,  не  нуждались  бы  спасаться
водкой, не заболели бы раком от неправедного гонения.
    ...А когда  через три  месяца, в  конце мая,  я ещё  раз
приехал  к нему,  - Трифоныч,  к  моему  удивлению, оказался
значительно лучше. Он сидел в том же холле, в том же кресле,
так же повёрнутый лицом  к дорожке, по которой  приходили из
мира и уходили в мир, а он сам не мог добрести и до калитки.
Но свободной была  его левая нога,  и левая рука  (всё время
бравшая  и  поджигавшая  сигареты),  свободнее  мимика лица,
почти  прежняя,  и,  главное,  речь  свободнее,  так  что он
осмысленно  мог  мне  сказать  о  книге  (прочёл!   понял!):
"Замечательно",  и  ещё  добавил  движением  головы,   глаз,
мычанием.
    Стояло в холле предвечернее весёлое освещение,  щебетали
птицы из сада, Трифоныч  был намного ближе к  прежнему виду,
рассказываемое всё понимал и  можно было вообразить, что  он
выздоравливает...  Однако, левой  рукой не  писал и  связных
фраз более не выговаривал.
    Увы, и  в этот  последний раз  я должен  был скрытничать
перед ним, как часто прежде,  и не мог открыться, что  через
две недели книга выйдет в Париже...
    Тем  более  не мог  ему  открыть, не  мог  высказать при
домашних, чем ещё я очень  занят был в ту весну  (в перерыве
между  Узлами,  в перерывах  главной  работы всегда  проекты
брызжут,  обсуждался  уже  со  многими  самиздатский "журнал
общественных запросов  и литературы"  - с  открытыми именами
авторов. Уже и "редакционный портфель" кое-что содержал).
    В ту весну  внешне только и  было одно событие  со мной:
выход  "Августа",  открыто  от  моего  имени.  (При  этом  я
предполагал опубликовать своё письмо Суслову, объясняя,  что
им - было предложено, это  они отвергли все мирные пути.  Но
потом  раздумал: сам  по себе  выход книги  сильнее  всякого
письма, нападут - опубликую. Не напали.)
    На  самом  же  деле,  как  бывает  при  затишьи  военных
действий,  шла  непрерывная  подземная,  подкопная,   минная
война. Она  полна  была  труда,  забот,  высших  волнений  -
пройдёт или нет? срыв или  удача? - а снаружи совершенно  не
видна,   снаружи   -   бездействие,   дремота,    загородное
одиночество. Мы -  готовили фотокопии недостающих  на Западе
моих вещей, ещё  много было прорех,  и пользуясь каналом,  о
котором когда-нибудь, - благополучно отправили всё на Запад,
создали  недосягаемый для  врага Сейф.  Это была  крупнейшая
победа, определяющая всё,  что случится потом.  ("Архипелаг"
пришлось  сдублировать,  послать  вторично.  Та  рискованная
Троицкая  отправка  расплылась  потом  в  несовершенстве,  я
перестал быть её  полным хозяином и  мне надо было  снабдить
адвоката независимым  экземпляром.  Об   этом  тоже   когда-
нибудь.)  Только  с этого  момента  - с  июня  1971 года,  я
действительно был готов и к боям и к гибели.
    Нет,  даже  ещё  не  с  этого.  Моё  главное   завещание
(невозможное   к  предъявлению   в  советскую   нотариальную
контору) было  отправлено д-ру  Хеебу в  71-м году,  но - не
заверенным. Лишь в феврале 72-го приехавший в Москву  Генрих
Бёлль своей  несомненной подписью  скрепил каждый  лист, - и
вот  только  отправив на  Запад  это завещание,  я  мог быть
спокоен,  что  будущая  судьба  моих  книг  -  в  руках моих
вернейших друзей.
    Завещание   начиналось   с   программы   для   отдельной
публикации:
    "...Настоящее завещание вступает в силу в одном из  трёх
случаев:
    - либо моей явной смерти;
    - либо   моего   бесследного   (сроком  в   две  недели)
исчезновения с глаз русской общественности;
    - либо заключения  меня в тюрьму,  психбольницу, лагерь,
ссылку в СССР.
    В любом из этих случаев мой адвокат г. Ф. Хееб публикует
моё завещание одновременно в нескольких видных газетах мира.
Этой публикацией завещание вводится  в силу. Никакое в  этом
случае моё  письменное или  устное возражение  из тюрьмы или
иного состояния  неволи не  отменяет, не  изменяет в  данном
завещании ни пункта, ни слова. Некоторые скрытые подробности
завещания   и   личные   имена   получателей,   устроителей,
распорядителей  оглашаются  моим адвокатом  лишь  после того
долгожданного   дня,   когда   на   моей   родине   наступят
элементарные политические свободы, названным лицам не  будет
грозить опасность  от разглашения  и откроется  ненаказуемая
легальная возможность это завещание исполнять..."
    И   дальше    -   распределение    фонда   Общественного
использования (я называл не цифры - цели, в которых хотел бы
участвовать, надеясь, что  они привлекут и  других желателей
помочь, и таким образом будут восполнены недостающие суммы).
    Такая  публикация  сама  по  себе  представляла  сильный
отдельный удар.
    Долго это, долго: подготовить к бою корпуса, снабдить до
последнего патрона и вывести на исходные позиции.
    А враги - вели подкопы свои, о которых мы,  естественно,
не  знали.  В  Западной  Германии и  в  Англии  в  71-м году
готовились  пиратские  издания "Августа"  с  целью подорвать
права моего  адвоката и  с этой  стороны разрушить возможное
моё печатание на Западе. В СССР по тексту "Августа" начались
розыски моего соцпроисхождения.  Почти все родственники  уже
были в земле, но выследили мою тётушку - и к ней отправилась
гебистская  компания  из  трёх  человек  выкачать  на   меня