, у съезда была "своя напряжённая
программа". К сожалению письмо стало фактом не  внутреннего,
а  международного  значения   и  задевает  интересы   нашего
государства. Надо  разобраться и  найти выход.  (Чем дальше,
тем больше  это станет  главной мелодией:  как нам  выйти из
положения? помогите найти выход!)
    Коротко  сказал и  беспокойно смотрел  на меня.  Тем  же
гостиным  тоном, как  мы говорили  об  особняке  Ростовых, я
осведомился, не будет ли им интересно "узнать историю  этого
письма". Оказывается - да,  очень интересно. Тогда я  длинно
стал  рассказывать  историю всех  клевет  на меня,  и  как я
возражал,  и  как  вот письма  посылал  (трясу  ими, Маркову
отлегло). Потом был - налёт, стоивший мне романа и архива...
    Полканистый Соболев:
    - Какой налёт?
    Я (любезно): - ...госбезопасности.
    Затем - мои  несколько жалоб в  ЦК, и все  оставлены без
ответа. Затем  - начало  "тайного издания"  моих вещей,  все
условия   для   плагиата.   А   клевета   всё   расширяется.
(Патетически): К  кому же  обращаться? Да  к высшему  органу
нашего  Союза -  к съезду!  Разве это  незаконно? (Марков  и
Воронков вместе: вполне законно. Сартаков и Соболев дуются.)
Съезд был назначен на июнь 1966 года, я готовил письмо (вру,
ещё идеи  не было).  Но съезд,  как известно присутствующим,
был перенесен на  декабрь (кивают). Что  же делать? Тогда  я
решил обратиться непосредственно к Леониду Ильичу  Брежневу.
Там я уже говорил и о положении писателя в нашем обществе  и
как вовремя можно было остановить культ Сталина. И что ж? На
это письмо не было никакого ответа. (Они между собой быстро,
как  сговорясь,   как  актёры   в  хорошо   отрепетированной
массовке:  "Леонид  Ильич не  получил...  не получил  Леонид
Ильич!.. Леонид Ильич конечно  не получил!..") Я стал  ждать
декабря,  чтобы  писать  съезду.  (Вру,  уезжал  в Укрывище,
дописывать "Архипелаг".) Но съезд опять перенесли - на  май.
(Кивки.) Хорошо! Я стал ждать мая. Если б его ещё  перенесли
- я  ждал бы  ещё. (Небось  пожалели внутренне  - отчего ещё
дальше не перенесли?)
    Сартаков:
    - Но зачем  же четыреста  экземпляров?! (Цифра от Би-Би-
Си.)
    Я:
    - Откуда это -  четыреста? Двести пятьдесят. Вот  именно
потому, что письма, посланные по одному, по два  экземпляра,
легли под сукно, - я был вынужден послать сотни.
    Они:
    - Но это - непринятый образ действий!
    Я:
    -  А  тайно  издавать  роман  при  жизни  автора  -  это
принятый?
    Соболев (полканисто):
    - Но где логика? Зачем посылать делегатам, если шлётся в
президиум?
    Я:
    -  Мне  важно   было  получить  поддержку   авторитетных
писателей. Я получил от ста и вполне удовлетворён.
    Марков:
    - Но зачем в какую-то "Литературную Грузию"?
    Я:
    - А почему же органу братской республики не знать о моём
письме?
    Марков:
    - Со всех мест нам присылают ваши письма. И не  думайте,
что все - за вас, многие - решительно против.
    Я:
    - Так вот я и хочу открытого обсуждения.
    Марков (жалостливо):
    - Да, но  если б это  не стало известно  нашим врагам (У
них для "сосуществования" нет и термина другого,все кругом -
враги!)
    Я:
    -  Очень досадно.  Но это  - ваша  вина, а  не моя.  Это
почему произошло? Потому что три недели вы на моё письмо  не
отвечали! Зачем же потеряно столько времени? Я-то ждал,  что
в  первый  же  день  съезда  президиум  меня  вызовет,  даст
возможность огласить  письмо либо  во всяком  случае устроит
обсуждение.
    Марков (страдательно):
    - Ну что ж, это - упрёки, а главное как теперь быть?
    (И все дробным эхом: как быть!)
    Марков:
    - Вы, находящийся в самой гуще политики, посоветуйте!
    Я (с изумлением):
    - Какая  политика! Я - художник!
    Воронков:
    - Да ведь как передают!  - по два раза в  одну передачу!
(Врёт,  но  я  не  могу возражать  я  же  западною  радио не
слушаю.) Израиль -  ваше письмо! Израиль  - ваше письмо!  Да
читают как! - мастера художественною чтения!
    Марков (язвительно):
    - А всё-таки в вашем письме есть маленькая неточность.
    Одна маленькая неточность? В письме, где я головы  рублю
им начисто! Где на камни разворачиваю их десятилетия?..
    - Какая же?
    Марков:
    А  вот:  что  "Новый  мир"  отказался  печатать "Раковый
корпус". Он не отказывался.
    Это  Твардовскии  им  так  говорил.  Он  так  помнит! Он
честно, он искренно помнит так об этом: мы уже в редакции  с
ним сегодня толковали: "А. И., когда я вам отказывал?" - "А.
Т.! Да  вы же  взяли 2-ю  часть в  руки, подняли и говорите:
даже если бы всё зависело от одного меня." Нет, не помнит.
    И что я  "ничего не хочу  забыть", и что  у меня "ничего
святого нет"  - забыл:  "Может быть  о какой-нибудь странице
шла речь. А всю 2-ю часть я не отказывал."
    Сейчас Твардовский сидит в стороне,  курит и с серьёзно
внимательным видом наблюдает наш спектакль. Подошло, что все
на него оглянулись.
    Твардовский:
    - Ну, погорячились, чего  не сказали оба. Это  был, так,
разговор, а редакция вам не отказала.
    "Так, разговор",  которым едва  не закончились  все наши
отношения.
    Твардовский:
    - Сейчас  вся редакция  согласна печатать  весь "Раковый
корпус".  Там расхождение  с автором  у нас  на полторы-две
страницы, не стоит и говорить.
    Полторы две!  Помнится, целые  главы вычёркивали,  целых
персонажей. Но всё изменилось - победители не судимы. Первый
раз в жизни я могу применить эту пословицу к себе.
    A. T. почувствовал заминку и - что же за молодец! откуда
в  нём  эта  расторопность  и  это  умение!  -  вдруг  тоном
отечески-суровым, с торжественностью:
    - Но в  редакции я не  задал вам, А.  И., одного важного
вопроса. Скажите, как по-вашему, могут ли "Раковый корпус" и
"Круг первый" достичь Европы и быть опубликованными там?
    Это нам в цвет. Такие вопросики давайте.
    Я:
    - Да, "Раковый корпус" разошёлся чрезвычайно широко.  Не
удивлюсь, если он появится за границей.
    Кто-то (сочувственно):
    - Да ведь переврут, да вывернут!
    (Не больше, чем ваша цензура.)
    Соболев   (ужасаясь   попасть   в   такое    беззащитное
положение):
    - Да ещё какие порядки объявили: принимают к печати даже
рукописи, пришедшие через третьих лиц, а за авторами, видите
ли, сохраняют гонорары.
    Кто-то:
    - Но как случилось, что "Корпус" так разошёлся?
    Я:
    - Я давал его на обсуждение писателям, потом в несколько
редакций, и вообще всем, кто просил. Свои произведения своим
соотечественникам отчего ж не давать?
    И не смеют возразить! Вот времена...
    Твардовский (как будто только вспомнив):
    -  Да! Мне  же Вигорелли  прислал отчаянную  телеграмму:
Европейская Ассоциация грозит развалом. Члены запрашивают  у
него  разъяснений  по  письму  Солженицына.  Я  послал  пока
неопределённую телеграмму.
    Воронков:
    - Промежуточную. (Смеется цинично.)
    Твардовский:
    - Да ведь без нас Европейская Ассоциация существовать не
может.
    Марков:
    - Да она  д_л_я   н_а_с  и была создана.
    (Потом я узнал от  А. Т.: в июне  он должен был ехать  в
Рим  на  пленум  президиума  Ассоциации  обсуждать   тяжёлое
положение писателей... в Греции и Испании. Всё сорвалось.)
    Я:
    - А "Круг первый" я долго не выпускал из рук. Узнав  же,
что его дают  читать и без  меня, решил, что  автор имеет не
меньше прав  на свой  роман. И  не стал  отказывать тем, кто
просит. Таким образом, уже  расходится и он, но  значительно
меньше, чем "Раковый".
    Твардовский (встал в волнении, начинает расхаживать):
    -  Вот  почему  я  и  говорю:  надо  немедленно печатать
"Раковый корпус"! Это сразу оборвёт свистопляску на Западе и
предупредит  печатание его  там. И  надо в  два дня  дать  в
"Литгазете" отрывок со ссылкой, что полностью повесть  будет
напечатана...  (с  милой  заминкой)  ...ну,  в  том журнале,
который автор изберёт, который ему ближе.
    И  никто  не  возражал!  Обсуждали  только:  успеет   ли
"Литгазета" за  два  дня,  ведь уже  набрана.  Может  быть -
"ЛитРоссия"?
    Они были мало сказать растеряны  в этот день - они  были
нокаутированы:  не  встречей, а  до  неё, радиобомбёжкой.  И
самое неприятное в их состоянии было то, что кажется в  этот
раз им  с_а_м_и_м   предложили  выходить из  положения   (ЦК
уклонилось, письмо - не к нему!) - а  вот  э_т_о_г_о  они не
умеют, за всю жизнь они ни одного вопроса никогда не  решили
с_а_м_и.   И  пользуясь   коснением   их   серости,   всегда
медлительный Твардовский завладел инициативой.
    Марков и  Воронков наперебой  благодарили меня  - за что
же? За то, что  я к ним пришёл!..  (Теперь и я смягчился,  и
благодарил их, что они, наконец, занялись моим письмом.)
    В этот  день впервые  в жизни  я ощутил  то, что  раньше
понимал только со стороны:  что значит проявить силу.  И как
хорошо они понимают этот  язык! Только этот язык!  Один этот
язык - от самого дня своего рождения!
    Мы  возвращались  с  Твардовским  в  известинской чёрной
большой машине. Он был очень доволен ходом дел, предполагал,
что   секретари   уже  советовались,   иначе   откуда  такая
податливость?  где  же  "ударом на  удар"?..  Тут  же А.  Т.
придумал, какую главу брать для отрывка в "Литгазете", и сам
надписал: "Отрывок из романа 'Раковый корпус'."
    Его  искренняя,  но   обрывистая  память  нисколько   не
удерживала, что  это самое  название он  год назад  объявлял
недопустимым и невозможным. Ещё до всякого печатанья все уже
запросто приняли: "Раковый корпус".
    Ход самих вещей.

    Но слишком это было хорошо, чтоб так ему и быть.  Дальше
всё, конечно, завязло:  наверху  же  и задержали,  и  прежде
всего,  Демичев.   (На    одной   из    квартир,   где     я
юмористически  рассказывал,   как дурил   его  при  встрече,
стоял   гебистский  микрофон  (очевидно  у  Теушей).   Перед
Демичевым  положили  ленту  этой записи.  И  хотя,  если под
дверью подслушиваешь  и стукнут  в нос,  то пенять  надо как
будто на себя, Демичев рассвирепел на меня, стал моим вечным
заклятым  врагом.  На весь  большой  конфликт наложилась  на
многие  годы  ещё  его  личная  мстительность.  В  его  лице
единственный раз со  мной пыталось знакомиться  Коллективное
Руководство - и вот...)
    Ни  коммюнике  секретариата, ни  отрывка  в "Литгазете",
разумеется,  не  появилось:  прекратилась  радиобомбёжка   с
Запада,  и  боссы  решили,  что  можно  пережить,  ничего не
предпринявши. Были  сведения у  A. T.,  что 30  июня наверху
обсуждался мой  вопрос. Но  опять ничего  не было  решено. А
Демичев  придумал такой  план: чтобы  секретариату СП  иметь
суждение,  надо  всем сорока  двум  секретарям (Твардовский:
"тридцать три богатыря,  сорок два секретаря")  прочесть мои
тома и "Круг", и "Раковый", но прежде и  обязательнее  всего
-  "Пир  победителей"  (жалко   было  им  слезать  с   этого
безотказного конька!) Если  учесть, что среди  секретарей не
только не все  владели пером, но  и читали-то запинаясь,  то
задуманный  спуск  на  тормозах  был  полугодовым  и  обещал
перетянуть телегу в послеюбилейное время, когда можно  будет
разговаривать покруче.
    Всё это  я узнал  от А.  Т., зайдя  в редакцию  в начале
июля. Он был  кисл и мрачен.  Каждый месяц он  сталкивался с
этой загораживающей тупой силой - но и за полтораста месяцев
не мог привыкнуть. Цензура  запрещала ему уже самые  елейные
повести  (Е.   Герасимова).  Воронков,   которого  я   таким
подхватистым видел недавно, - и тот не всякий раз подходил к
телефону, а отвечал -  надменно. Но тут из-за  моего прихода
А. Т. посилился и  позвонил ещё. Воронков изволил  подойти и
сказать, что  секретари читают,  однако не  знают, где взять
"Раковый корпус" (ведь его не изымала ЧК, и нет в ЦК). A. T.
оживился: я пришлю!
    Надежда! Он решил послать тот единственный  редакционный
чистенький незатрёпанный и выправленный экземпляр, который я
им дал недавно. Я возмутился: "Не хочу им, собакам, отдавать
- затрепят, залохматят!" Вздыбился и A. T.: "О голове  идёт,
а  вы  -  затрепят!"  Только  стал  меня  просить "выбросить
страничку про метастазы" -  очевидно это и были  те "полторы
-две  страницы" спорных.  Помнилось ему  (внушил   кто-то из
редакции, ещё наверное Дементьев  до ухода), якобы есть  там
длинное  рассуждение,   что  лагеря   проросли  страну   как
метастазы (будто это  пришлось бы размазывать  на страницу!)
Очень трудно  высвобождать А. Т. от  превоначального ложного
убеждения. Я уверял, что нет такой страницы, он не верил.  Я
показал  абзац,  где  есть  примерная  фраза,  ну  могу   её
вычеркнуть, ладно. Нет, есть  где-то страница! Тут втёрся  в
дверь   маленький   Кондратович   и   живенько   стал  носом
поковыривать  под  страницы:  у  Шулубина  должно  быть,   у
Шулубина! Я  стал при  них пробегать  шулубинские страницы и
ещё давал Кондратовичу смотреть, как своему же, не опасаясь,
что тяпнет за ногу. Но у него разгорелись глаза - это не его
были глаза,  а вставленные  подменённые глаза  от цензуры, и
ноздри были не  его, а снаряжённые  нюхательными волосочками
цензуры - и он уверенно радостно выкусил клок:
    - Вот! Вот!
    - Где?
    - Вот:

    На всех стихиях человек
    Тиран, предатель или узник!

    - Так это - про метастазы?
    - Всё равно, что про метастазы. Ещё хуже.
    Я это все не о Кондратовиче рассказываю, - о журнале и о
Твардовском. Измученный  и напуганный  Твардовский приник  к
предупреждению Кондратовича:
    - Получается,  что сказано  было о  николаевской России
- то относится и к нам.
    -  Да не  о николаевской  России, а  об Англии,  которая
собиралась выдать декабриста Тургенева.
    То  ли  устыдясь,   что  не  знал   мотивов  пушкинского
стихотворения, то ли что вообще занёс руку на Пушкина, А. Т.
примирился:
    - Ну,  только уберите  фразу, что  Костоглотов согласен.
Это  было их  обычное сдавленное  ожидание кроме  того, что
скажут обо всей вещи, ещё надо предвидеть - из какой полоски
вырежут  ремешок, ремешок  навяжут на  кнут и  будут кнутом
цитировать по мордасам.
    Для  душевного  покоя A.  T.  убрал я  и  эту фразу.  Он
повеселел и решил "утешать" меня что Егорычева* вот сняли, а
меня - не  сняли; что я  хорошо себя вёл  на секретариате: и
без задирки, и безо всякого раскаяния.

    [* Секретарь мосгоркома КПСС, замахнувшийся на Брежнева.]

    Ему совсем не хотелось, чтобы я теперь раскаивался!  Ему
определённо нравилась  вся моя  затея с  письмом. Да кажется
впервые за  годы нашего  знакомства он  поверил, что  я могу
самостоятельно передвигать ноги.
    Стали говорить о "Пире победителей" - как отвести его от
обсуждения   в  секретариате,   и  что   Симонов  вслед   за
Твардовским отказался его читать.
    - Вы хоть мне бы дали, - попросил он.
    - Да  ведь, А.  Т., честно!  - единственный  экземпляр у
меня был, и вот загребли. У самого не осталось.
    -   В   конце  концов,   -   рассуждал  он   покладисто,
созерцательно, - у Бунина есть "Окаянные дни". Ваша пьеса не
более же антисоветская! А его остального мы печатаем... Нет,
менялся Твардовский! Менялся, и совсем не медленно. Давно ли
он спрашивал, как я  смел какие-то лагерные пьески  положить
"рядом со  святым Иваном  Денисовичем"? Давно  ли он  целыми
главами не принимал даже  "Раковый корпус"? А сейчас  вполне
обнадёживающе написал:

    Я сам дознаюсь, доищусь
    До всех моих просчётов.

    И лишь просил:

    Не стойте только над душой,
    Над ухом не дышите!

    Ещё так сказал добродушно:

    - Я  тоже разрешаю  себе высказываться  против советской
власти, но только в самом узком кругу. - (Надо понимать, что
у  Твардовского  значит   -  "против  советской   власти"  с
добродушной усмешкой. Это - не в газетном резком смысле, это
- не касаясь основ и партийного замысла, а лишь: не со  всем
кряду соглашаться, иметь  же свою точку,  чёрт подери!) -  А
например за границу поеду - там выкуси, там всё наоборот.
    Уж это - как водится, уж как воспитано.
    Прошло ещё полтора месяца -  всё было так же, ни  гласа,
ни воздыхания. Да  собственно, я не  ждал ничего и  не нужно
мне было ничего - я-то  стоял на скале! Но беспокойство,  не
упускаю ли ещё какую-то возможность, навело меня  предложить
Твардовскому заключить на "Раковый" теперь договор: ведь мы,
как будто, вновь сосватались. А в том болотном  неустойчивом
равновесии, где не говорят "да", и не говорят "нет", где все
уклоняются  от решения  - один-то  маленький толчок,  может,
всего и нужен?  Вот и сделаем  его. И пусть  хоть на договор
кто-нибудь наложит  запрет! А  не будет  - можно  и рукопись
толкать. Надо же пробовать!
    Этот планчик застал Твардовского врасплох: и  неожиданно
ему было, чтобы я о договоре первый завёл, и толкал же я его
на мятеж, не  иначе - самому  преступить волю начальства.  И
мне кажется так:  внутренне в нём  сразу сработало, что он -
не  может,  не смеет, на это не пойдёт. Но если жёсткие люди
своё промелькнувшее ощущение  тут же перекладывают  в слова,
люди  с мягкотою  не решаются  так круто  отказать. И  он  в
основном  обещал,  но ещё  надо  уточнить, и  десятидневными
уточнениями, двумя  моими ненужными  заездами в  редакцию, а
его  неприездом (к  нему на  дачу газ  проводили) и  с  дачи
телефонным звонком уяснилось: "Я всё равно не могу заключить
с  вами  договора  на   "Корпус",  пока  не  получу   на  то
разрешения".
    С какой это  поры даже на  договор редакция нуждается  в
разрешении?  Впал  Твардовский  в  малодушие  опять.  В этих
опаданиях и приподыманиях, между  его биографией и душой,  в
этих затемнениях и просветлениях - его истерзанная жизнь. Он
- и  не с  теми, кто  всего боится,  и не  с теми,  кто идёт
напролом. Тяжелее всех ему.
    Для меня же отказ  его имел уже характер  освобождающий:
потому что к этому дню у меня зародился новый план -  толчка
большого, а не малого, и договор только связывал бы меня.
    До меня доходили слухи (потом оказались ложными),  будто
в Италии уже готовится  издание "Ракового корпуса". А  у нас
медлили! И я придумал предупредительный шаг, отметку: вот  я
вам сказал,  впредь отвечать  будете вы!  Приходило же время
разорвать их судебную хватку  с литературной шеи. Разве  при
нашей цензуре, разве при  нашем бесправии, разве при  отказе
государства от международного авторского права, - за  книги,
вышедшие на Западе, должны  отвечать не наши боссы?  Почему
- авторы?.. [3]
    По  образцу  первого   письма  я  думал   снова  послать
экземпляров 150,  сократясь лишь  на нацреспубликах.  Однако
склонили меня не делать огласки разом, не разрывать одежд  с
треском, - а только  угрозить этим треском.  Показалось  мне
-  разумно.  И я  решил  своё второе  письмо  разослать лишь
"сорока двум секретарям" и  секретариату - и никому  не дать
на руки, чтоб не пошло в Самиздат и не пошло за границу.
    Ещё надо  было выбрать  наилучший срок.  Хотя ничто меня
теперь не гнало, у меня времени в запасе стояли озёра, -  но
сходнее было сдерзить до пышного Юбилея Революции. И  вместо
полугодия  от съездовского  письма я  выбрал  три  месяца от
встречи на Поварской.
    Однако снова петелька: надо  же "советоваться" с А.  Т.,
мы же опять в дружбе. А разве он может такой шаг одобрить?..
А разве я могу от задуманного отказаться?..
    Я назначил  день, когда  буду в  редакции. А.  Т. обещал
быть  - и  не приехал.  Его томило,  что я  о договоре  буду
спрашивать! -  и он  избежал встречи.  Так избыточная пустая
затейка с этим договором тоже вложилась в общую конструкцию:
я рвался с ним советоваться! но  его не было! И к вечеру  12
сентября сорок три письма были уже в почтовых ящиках Москвы!
Лучше  оказалось  и  для  А.  Т.  и  для  меня,  что  мы  не
встретились.
    Но как он  теперь? От этой  новой дерзости -  взовьётся?
Секретари извились как от наступа на хвост, что-то кричал  и
рычал Михалков по телефону в "Новый мир", уже 15-го