ал,  что  интеллигенции  просто   не
разъяснили  вопросов,  связанных  с  культом  личности  -  и
редакцию в общем не разогнали, но отсутствующего даже на  ЦК
главного редактора - как же было не снять?
    Иногда  спасительной  разрядкой  была  эта   склонность,
иногда ж и погибелью.
    Английский пятнистый дог встретил нас за калиткой. Вошли
в  дом  беспрепятственно  и  звали  хозяев.  A.  T. медленно
спустился  с  лестницы.  В  этот  момент  он  был   больнее,
беспомощнее,  ужаснее  всего (потом  в  ходе беседы  намного
подправился  и  подтянулся).  Сильно  обвисли  нижние  веки.
Особенно беззащитными выглядели бледно-голубые глаза. Как-то
странно,  ни  к  кому из  нас  отдельно,  он высказал  очень
грустно:
    - Ты видишь, друг Мак (?), до чего я дошёл.
    И у него выступили слёзы. Лакшин ободряюще обнял его  за
спину.
    В  том  самом  холле,  и  сейчас  мрачном  от   сильного
снегопада  за  целостенным окном,  недалеко  от камина,  где
разжигался хворост  о погибшем  романе, мы  сели, а Трифоныч
расхаживал  нервно,  крупно. Короткую  минуту  мы ничего  не
говорили, чтобы A.  T. пришёл в  себя, а для  него это очень
тягостно оказалось, и он спросил:
    -  Что-нибудь  случилось?  -  и  крупно  тряслись,  даже
плясали его руки, уже не только от слабости, но и от страха.
    - Да нет! - поспешил я вскричать, - абсолютно ничего. То
есть, помните, какой мрачный  приезд был тогда -  так теперь
всё наоборот!
    Он  несколько  успокоился,  руки  почти  освободились от
тряски.  Мял  сигарету,  но не  закурил.  И,  сев на  диван,
спросил с половинной тревогой:
    - Ну, что в  м_и_р_е?
    Очень  это меня  кольнуло. Я  вспомнил, как  школьником,
два-три дня пропустивши в школе, я бывал сильно угнетён, как
будто провинился: а что там без меня делалось? Как будто  за
эти дни  неминуемо сдвинулся  в угрозу  тот внешний  опасный
мир. И то же самое,  очевидно, испытывал он, когда вот  так,
на целый месяц, начисто отключался не только от журнала,  но
от всего внешнего мира.
    - В Новом мире или в остальном? - пошутил я.
    - Во всём, - тихо попросил он.
    Лакшин  дал  ему  такую версию:  после  юбилея  ничто не
улучшилось,  но  ничто  и  не  ухудшилось.  А  я  даже хотел
убедить, что лучше: в Англии была телевизионная инсценировка
по процессу Синявского-Даниэля, поднимается новая волна в их
защиту,  так что  дела не  плохо... но  эта аргументация  до
обоих не  доходила  совсем:  не  было  для  них  Синявского
Даниэля.
    Чтоб не тянуть, я начал излагать своё дело: что ощущаю у
противника  слабину.  Распробовать её  лучше  бы всего  так:
никого  не  спрашивая,   пустить  в  набор   несколько  глав
"Ракового корпуса". Даже если не пройдёт, то, при  появлении
"РК"  заграницей,  я  смогу  справедливо  негодовать  на СП.
Иначе,  предупредил  я,  смотрите:  вот  появится  "РК"   за
границей, неизбежно, и на нас же с вами свалят: скажут,  что
это мы  не предпринимали  никаких попыток,  не могли  друг с
другом договориться.
    A. T.: - Это надо подумать, так сразу не скажешь.
    А т_о_н  этот я уже знаю:  это отказ. Пытаюсь  убеждать:
в обоих случаях - откажут или пропустят - мы выигрываем!
    А. Т.: - Это  дерзость будет после  всего случившегося -
подать как ни в чём не бывало. Надо сперва идти говорить, но
я уже не могу, поймите.
    (Лакшин потом  объяснит мне:  в последний  раз в "отделе
культуры"  Шаура  опять навязывал  Твардовскому  читать "Пир
победителей" -  и  A.  T.   в  который  раз  был   достойно-
непреклонен: ворованную  вещь, распространяемую  против воли
автора,  не взял  в руки!  - но  слишком ругательно  ответил
Шауре, и больше не мог идти туда.)
    Я:
    - Да не  надо идти просить!  Подать обычным образом  - и
ждать. Почему нельзя?
    Лакшин (подобранно, вдумчиво):
    - Я не сказал Александру Исаевичу по дороге...
    (А почему не сказал? не  было времени? Да из-за этого  и
ехал он, теперь понимаю, но сказать должен был при шефе.)
    - ...а есть  такой вариант. Был  Хитров в отделе  Шауры,
перебирали  то  да  сё,   зашла  речь  о  Солженицыне.   Там
удивляются:   ему  же   24  писателя   сказали  -   написать
антизападное выступление, как же  он смеет не писать?  Пусть
напишет  -  и всё  будет  в порядке.  Ну,  не обязательно  в
"Правде" или в "Литгазете"... Пусть хоть в "Н. Мире"...
    (Да-а-а? Так они на  попятную уже идут, на  попятную. Не
привыкли встречать твёрдость!)
    Итак,   предлагает   Лакшин:   действительно,    набрать
несколько глав "Корпуса" - и в том же номере, "ну хотя бы  в
отделе писем... - какое-то заявление А.И., что он удивляется
западному шуму...".
    Благоразумный мальчик (в 35 лет)! он качался со мной  на
заднем  сидении,  вёз  капитуляцию  -  и  не  показал. Очень
благоразумно, да,  для этого  маленького квадрата,  но их  -
шестьдесят четыре, и надо видеть, что противник смят!
    Однако  я  не  успел  даже  ответить  Лакшину  -  отдать
справедливость Трифонычу, он тут же нахохлился, забурчал:
    - А что он может писать? О чём, если всё замяли? письмо-
то съезду было, его же не изменишь!
    И - стих Лакшин, ни  довода больше: мнение А. Т.  важней
для него, чем мнение ЦК. Стих, хотя внутренне не согласился.
    Ну, и  я не  настаивал больше.  Говорили о  разном. Пили
чифирно-густой чай. А. Т. ещё  вставал, похаживал, садился -
и всё больше благообразел,  отходил от слабости. Тут  Лакшин
выложил на стол  пачку новых книжечек  Твардовского, а я  по
оплошности протянул А. Т. ручку:
    - С вас библиотечный сбор.
    Он  даже  не  брал  её,  не  пытался,  руки-то тряслись!
Извинительно:
    - Я сейчас не сумею надписать... Я - потом...
    Чтоб  А.  Т. не  потерял  интереса печатать  "РК",  я не
собирался  прежде  времени  рассказывать  ему  об   "Августе
Четырнадцатого". Но так  показалось тягостно его  состояние,
что решил подбодрить:  вот, Самсоновскую катастрофу  пишу, к
будущему лету может быть удастся кончить.
    А. Т., уже возвращаясь и к иронии:
    - Никакой  катастрофы не  было и  не могло  быть. Теперь
установлено,  что  дореволюционная  Россия  совсем  не  была
отсталой. Я читал одну  экономическую статью недавно, так  и
положение  крепостных  перед  1861  годом  рисуется   весьма
благоприятно: чуть  ли не  помещики их  кормили, старость  и
инвалидность их были обеспечены...
    (Самое смешное, что новая казённая версия гораздо верней
предшествующих "революционных"!..)
    Мы  пробыли  меньше  часа,  ждала  машина  (известинские
шофера   всегда   капризничали   и   торопили    новомирских
редакторов), стали  собираться. А.  Т. надумал  идти гулять,
надел  какой-то полубушлат  очень простой,  фуражку, взял  в
руки  палку  для  опоры,  правда  не  толстую,  и  под тихим
снегопадом  проводил  нас  за  калитку  -  очень  похожий на
мужика, ну, может быть мал-мало грамотного. Он снял фуражку,
и  снег  падал  на  его  маловолосую  светлую  крупную, тоже
мужицкую,  голову.  Но   лицо  было  бледным,   болезненным.
Защемило. Я первый  поцеловал его на  прощанье - этот  обряд
был надолго у нас перебит ссорами и взрывами. Машина  пошла,
а он так и стоял под снегом, мужик с палкой.
    В  редакции я  сам смягчил  разговор Костоглотова-Зои  о
ленинградской  блокаде,  чтоб не  оставить  у них  серьёзных
отговорок.
    И уехал.  Но едва  до Рязани  доехал -  пришло письмо от
Воронкова  [5]  -  зондирующая нота:  когда  же,  наконец, я
отмежуюсь  от  западной  пропаганды?  Зашевелились?! Недолго
думая, я  тут же  отпалил ему  десятком контрвопросов: когда
они исправятся? Жду и я, наконец, ответа!! [6]
    И, облегчённый, поехал дальше,  в глубь, под Солотчу,  в
холодную  тёмную  избу   Агафьи  (второй  Матрёны),   где  в
оттепельные  дни  дотапливали  до  15С,  а   в  морозные   я
просыпался   чаще   при   двух-трёх   градусах.   По  своему
многомесячному плану я должен был теперь прожить здесь зиму.
Обложился портретами самсоновских генералов и дерзал  начать
главную книгу  своей жизни.  Но робость  перед ней сковывала
меня, сомневался  я -  допрыгну ли.  Вялые строки  повисали,
рука  опадала.  А  тут  обнаружил,  что  и  в   "Архипелаге"
упущенного  много,  надо  ещё  изучить  и  написать  историю
гласных судебных процессов, и это первее всего: неоконченная
работа как бы и не начата, она поразима при всяком ударе.  А
тут  достигло меня  тревожное письмо,  что продают  "Раковый
корпус" англичанам - да от моего имени, чего быть не  могло,
от чего я всеми  щитами, кажется, оборонился! Так  смешалась
работа  - а  через несколько  дней и  ещё брякнуло  - то  из
Москвы уже  выздоровевший Твардовский  потянул длинную  тягу
вызывного  колокольца:  явись и  стань  передо мной!  срочно
нужно! А что срочное - не названо, и конечно же  выдуманное.
Наработаешься с вами,  леший вас раздери!  Нехотя, медленно,
брюзжа, я собирался.
    Терпеть не могу, когда внешние обстоятельства ломают мой
план.
    А Твардовский то-то дивился,  что я не бросаюсь  тотчас:
звали его и меня  в секретариат СП СССР  придти побеседовать
запросто; звонил ему Воронков, беспокоился: заплатил ли  "Н.
Мир" Солженицыну хоть  аванс за "Раковый  корпус" - надо  же
человеку что-то кусать!. ("Кусать"  - это расхожий термин  у
них для авторских потребностей.)
    Ах, паразиты, вот как!! Да я и не удивляюсь: раз я  стал
неколеблемо -  значит вам  колебаться! Я  другому удивляюсь,
что за полвека весь  мир не видит этого  простейшего: только
силы и твердости они боятся, а кто им улыбается да кланяется
- тех давят.
    18 декабря  я застал  А. Т.  в редакции  уже плавающим в
мягких  облачных  подушках  на  полуторном  небе.  Тоже   не
извещённый точно, Твардовский  по мелким побочным  признакам
безошибочно  вывел,  что  кто-то  наверху,  чуть  ли  не сам
(Брежнев),  не  то  чтобы  прямо  указал  печатать  "Раковый
корпус", нет, наверняка не  так (признаки были бы  иные), но
обронил фразу в том смысле, что надо ли запрещать? И, где-то
в воздухе опущенная, но не до пола, никем не записанная, эта
фраза была тут же однако  подхвачена и по людским рукам,  по
плечам, по ушам поползла, поползла, и онемел от неё  аппарат
Демичева, и все литературные  марионетки, а какие поживей  и
неприспособленней,  вроде  Воронкова, кинулись  перед  нею и
хвостом промести.  Итак, нисколько  не решено  ещё было,  но
поворот от сентября столь крут, что на сиденьи  известинской
"волги", везшей нас на улицу Воровского, Твардовский  опять,
как  полгода  назад,  размечтался  не  только  о  журнальном
печатании,  но  чтоб  непременно  сейчас  же  шла  глава   в
"Литературку" для  закрепления позиций,  и опять  перебирал,
какую главу  дать, какой  "филейный кусочек".  В благодушной
уступке уже назвал-было предпоследнюю (Костоглотов по городу
и зоопарку), но взял назад:
    - Нет, права первой ночи я Чаковскому не отдам.
    Были мы на  пороге нового цензурного  чуда? Тем и  дивен
бюрократический мир,  что на  краткое время  внутри себя  он
может отменить  все физические  законы -  и тяжёлые предметы
вознесутся вверх, и  электроны устремятся на  катод. Но я  в
этот раз не ждал чуда и, помнится, не очень его хотел:  ведь
опять начнут выжимать строки  и абзацы, гадость мелкая,  а в
Самиздате так беспрепятственно, так неискалеченно расходился
"Корпус"! Мне  уже больше  нравился открываемый  независимый
путь. Однако я не препятствовал короткому счастью A. T.,  не
возражал.
    Коренастый  широчелюстный  хамелеон  Воронков  снова был
внимателен  и любезен,  хотя не  так рассыпчато,  как  после
моего  письма  съезду,  но и  не  тот  же вышибала,  который
подсовывал мне  листовку "Посева"!  Вчетвером сели  мы как в
карты играют: мы с  Твардовским друг против друга,  Сартаков
против Воронкова,  только мы  трое за  маленьким столиком, а
Воронков отнесён от нас тушею письменного стола, и сам  туша
сидел в  тяжёлом  кресле, однако  и  довольно подвижно.  Я -
только самое необходимое кидал, я сил нисколько не напрягал,
не ощущая реальности  всей игры, ехидно-аккуратный  Сартаков
тоже подбрасывал нечасто, а поединок, далеко не выражаемый в
произносимых словах, происходил между Воронковым и атакующим
Твардовским. Воронков хотел провести беседу, не сказав и  не
обещав ничего, а всё ж отметиться в дружелюбии. Твардовский,
за 35 лет толканья в советско-литературном мире все эти ходы
хорошо понимавший, хотел Воронкова прижать и хотя бы устного
согласия от него добиться на печатание "Корпуса".
    -  Это  -  дело журнала,  -  удивлялся  Воронков. -  Как
хотите, так и делайте.
    - Но вы, по крайней мере, не возражаете?
    -  Да  при  чём  же  тут  союз  писателей?  -  всё более
изумлялся Воронков.
    (Разве у нас кто-нибудь давит на издательства?)
    - Не-ет,  я не  привык ездить  в трамвае  без билета!  -
фразою не из  своего быта, но  в СП отработанной,  парировал
Твардовский.
    А если Воронков маневрировал наступательно, что надо  же
отрекаться (мне - от  Запада и письма), нельзя  же обмолчать
всю  историю,  -  я  просто  отмахивался,  уж  языком молоть
надоело, а Твардовский уверенно:
    - Можно! Смолчим - и всё будет в порядке.
    -  Да  как  же  можно  умолчать??  -  поражался любитель
гласности Воронков.
    -  А  в_о_т  т_а_к,  -  очень значительно  и   уверенно,
будто прислушавшись   к верхней  части  стены,  припечатывал
Твардовский.  -  Хрущёва  сняли  -  умолчали,  и  прошло!  А
покрупней было событие, чем письмо Солженицына.
    Как вообще  дошёл Воронков  до этого  кресла? почему  он
вообще руководил шестью тысячами советских писателей? был ли
он первый классик среди них? Рассказывали мне, что  когда-то
Фадеев выбрал  себе в  любовницы одну  из секретарш  СП, тем
самым она уже не  могла вести простую техническую  работу, и
на подхват  взяли прислужистого  Костю Воронкова.  Оттуда он
вжился, въелся и поднялся. Но  что же он писал? Шутили,  что
главные  его  книги  - адресные  справочники  СП.  А впрочем
совсем недавно именно почему-то Воронкову (для того ль, чтоб
судьбу "Н. Мира" облегчить?), именно Твардовский  доверил...
драматургическую   редакцию   "Тёркина".   Уж   какой    там
безызвестный негр ту  работу для Воронкова  сделал - а  стал
Воронков драматургом.
    Проговорили часа полтора  - но всё  ж не дался  склизкий
объёмистый Воронков  в пухлые  ручища Твардовского:  манил и
заметал, а ничего не обещал и ничего не разрешил. Пошли мы с
A.  T.  переулками  к Никитским  воротам  и  дальше Тверским
бульваром к  редакции. И  за эти  полчаса легкоморозных  при
умеренном  зимнем солнышке,  поддерживая A.  T. под  руку  и
особенно  бережа  его  на  переходах  улиц,  ему  необычных,
заметил я, как в нём внутри прорабатывается, дорабатывается,
дозревает  -  и  возвращается  к  нему  исходное   радостное
состояние, но уже не  на мечте, а на  собственной твёрдости.
Вошли в "Новый  мир" - распорядился  он созвать редакцию,  а
мне сказал сдержанно-торжественно:
    - Запускаем "Раковый" в набор! Сколько глав?
    Договорились на  восемь. A.  T. "садился  в трамвай,  не
беря билета"!
    О,  сила  безликого  мнения!  Развивая  свою   твёрдость
(заложенную, впрочем, и в фамилию  его, и быть бы ему  таким
всю  жизнь!),  не  погнушался  Твардовский  пойти  сам  и  в
типографию "Известий" и там дал понять какому-то начальнику,
что с "Корпусом" - не самоуправство, а есть такое мнение,  и
надо поторопигься. И партийный начальник, не представляя  же
дерзкого самоуправства  в другом  партийном начальнике,  так
поторопился, что  хоть и  не в  несколько ночных  часов, как
набрался  "Иван  Денисович",  но  к  исходу  следующего  дня
принесли  в  редакцию  пачку гранок,  и  я,  ещё не  успевши
унырнуть в берлогу,  тут же провёл  и корректуру. (И  тут же
выдержал яростную схватку с Твардовским: он до белых гневных
глаз запрещал мне давать впереди оглавление - и сама идея, и
шрифт,   и   возможное   расположение   -   всё   было   ему
отвратительно: "Так никто не делает!", а  я стоял на своём -
и хоть поссорься и  разойдись, хоть рассыпь весь  набор! Вот
так, на нескольких уровнях сразу, обитал Твардовский.)
    Совершился акт "набора", за рассыпку которого ещё  будет
долго попрекать западная пресса  наших верховных злодырей, -
совершился от наплыва слабости в ЦК и от прилива твёрдости у
издателя. Мне продлило  это денег почти  на два года  жизни,
важных два года. Но очень скоро в ЦК очнулись, подпраивились
(кто  сказал ту  неосторожную фразу  - так  и неизвестно,  а
может  и  никто  не  говорил,  на  подхвате  не  дослышали и
переврали;  кто  теперь запретил  -  тоже неизвестно,  вроде
опять-таки Брежнев) - и засохло всё на корню.
    Лишил их Бог всякой гибкости - признака живого творения.
    А мне  и легче  - опять  стелился путь  неизведанный, но
прямой, ощущаемо  верный. Не  отвлекало меня  сожаление, что
печатанье не состоялось.
    Не то - Трифонычу. Для него этот срыв прошел как большое
горе. Ведь он поверил уже! он своею отчаянной храбростью как
был  воодушевлён!  -  но поглотило  его  порыв  тупое рыхлое
тесто. Ему надо  же было в  эти дни что-то  предпринимать, и
тянуло делиться со мной, и он слал мне в Рязань  телеграммы,
что нужен я срочно (кажется -  подготовить смягчения). А я -
не хотел смягчений, и больше всего ехать не хотел, два  часа
до  Рязани  да  три   часа  до  Москвы,  да   как  объяснить
забывчивому  селянину,  что под  Новый  год десять  окружных
голодных  губерний  едут  в  Москву  покупать  продукты,  за
билетами очереди,  поездка трудна,  не поеду  я мучиться.  Я
телеграфировал  отказ.  Тогда  иначе:  приехать  сразу после
Нового  года! Да  не поеду  я и  после, когда  же  работать,
измотаешься от этих вызовов! а не поймёт: общая наша борьба,
почему  же  я равнодушен?  "Да  где он?  я  вертолёт к  нему
пошлю?!" Лакшин-Кондратович особенно изволили выйти из себя:
"Если  набирается  вещь,  автор  обязан  жить  тут  хоть две
недели!"
    А правильно, что я не поехал: из отдела культуры  давили
на  Трифоныча  опять,  чтоб хоть  смягчённое,  да  написал я
письмо-отречение:  "Ему пошли  навстречу, напечатали  "Ивана
Денисовича", а он чем отблагодарил? "Пиром Победителей"?.. -
"Не с  кем разговаривать", - очень грустно  вздыхал Трифоныч
моей  жене.  -  Даже  не  "Корпус"  говорят,  а  -  "Раковая
крепость"...  -  И  мечтал:   "А  если  б  сейчас   "Корпус"
напечатать  -  ведь  опять бы  вся  обстановка  изменилась в
литературе!.. Сколько б мы затем двинули!.."
    Прошло ещё дня два, и вот наш разлояльный Трифоныч  тоже
взялся  за  письмо!  - век  писем!  -  не открытое,  правда,
письмо,  лишь  к  одному  Федину,  зато  объёмом  чуть  не в
авторский лист, A. T. писал  его целых три недели, писал  на
даче в лучшие рабочие часы,  собирая к нему мысли и  фразы в
чистке снега.
    А я в Солотче гнал последние доработки "Архипелага",  по
вечерам  балуя  слушаньем  западного радио,  и  в  феврале с
изумлением  услышал  своё ноябрьское  письмо  Воронкову -  с
изумлением,  потому  что  никак  не  выпустил  его  из  рук,
отдельно и смысла не было -  а вот так и береги документы  в
запасе. (Ускользнуло,  конечно, у  Воронкова, обрезана  была
дата, как при поспешном  фотографировании, но много лет  мне
будут поминать, что это - я.)
    К марту у меня начались сильные головные боли,  багровые
приливы -  первый наступ  давления, первое  предупреждение о
старости. А только  "Архипелаг" вытянуть -  надо было ни  на
час не разгибаться  апрель и май.  Лишь бы в  эти два месяца
ничто не  ворвалось, не  помешало!... Я  очень надеялся, что
вернутся силы в моём любимом Рождестве на Истье - от касания
с землёй, от солнышка, от зелени.
    Первый  в жизни  свой клочок  земли, сто  метров  своего
ручья, особая включённость во всю окружающую природу!  Домик
почти  каждый  год затопляло,  но  я всегда  спешил  туда на
первый  же спад  прилива, ещё  когда мокры  были половицы  и
близко к крыльцу подходил вечерами язык вод