ом  маятнике  -  сейчас  мы  А.  И.  исключаем,   потом
принимать, потом  опять исключать,  опять принимать..."  - и
голосует за  исключение. (Его  б совсем  немного поддержать,
раньше  мне выступить  бы, что  ли, -  да вот  как  сошлось:
добивался он два года комнаты  - и завтра обещают ему  ордер
выписать.  И  Левченко  сколько лет  без  квартиры.  И Родин
который  год  просится  в  Рязань -  тоже  не  дают.  И опыт
показывает: так - крепче.)
    Я:
    - Разрешите вопрос задать.
    Не дают: нет! нельзя.
    Я:
    -  Стенографистки нет. Протокола не будет!
    Ничего, им не надо!
    Что-то  разговорился  этот  брюхатый,  победительный как
Наполеон, я ему:
    -  Простите,  кто  вы  такой,  что  здесь,  на  собрании
писателей...
    Он даже хохочет от изумления:
    - Как - кто? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!
    - Ну, и что ж, что представитель? А - кто именно?
    - Секретарь обкома.
    -  Какой именно  секретарь? -  не унимаюсь  я. Это  даже
омрачает ему  радость выигранного  сражения: что  за победа,
если противник тебя и не узнаёт?
    - По агитации.
    - Позвольте, ваша фамилия как?
    - Хм!  фамилии моей  не знаете?  - Явно  оскорблён, даже
унижен: - Кожевников!!!
    Ну-у-у!  - действительно  смешно, засмеялся  б и  я,  да
времени нет. По  советским меркам это  дико даже: он  - отец
родной всем рязанским деятелям  идеологии, он - бессменно  в
Рязани, я - уже семь лет рязанский писатель и спрашиваю, кто
он такой!.. Обидишься...
    - Да, - назидает, - мы с вами никогда не виделись.
    -  Нет,  виделись,  - говорю,  -  просто  у меня  слабая
зрительная  память. -  (Каких только  шуток она  со мной  не
играла.)  -  Мы  виделись,   когда  я  из  Кремля   приехал,
рассказывал  о встрече  с Хрущёвым,  вы приходили  послушать
меня.
    Как  я  прославился  -  он  вызывал  меня  из  школы  по
телефону, я  ответил:  устал,  не могу.  На  мою  славу при-
хрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько
было наставлений писателям -  а меня всегда нет.  (Правильно
делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский
писатель,  подручный  партии?!)  А  год  назад  позвонил мне
домой:  - "Как  вы относитесь,  что "Советская  Россия"  вас
нехорошо  упоминает?"  -  "А  я  её  не  читал".   Изумился:
"Слушайте, я по  телефону вам прочту".  - "Да нет,  я так не
умею".   -   "Приходите   побеседовать".   -   "На    тайное
собеседование,   в   кабинет?  не   пойду!   Собирайте  всех
писателей, гласно побеседуем". -  "Нет, митинга мы не  будем
устраивать".
    Ну, вот  дождался, вот,  у праздничка,  оттого и  сиянье
такое.
    Исключенье - решено, но как мне успеть всё записать? Вот
и  мне  слово дают,  а  у меня  и  речь не  готова,  кое-как
склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат:
    - Десять минут! Конец!!
    - Что  значит  - десять?  Вопрос  жизни! Сколько  надо
столько и дайте.
    Матушкин, елейно-старчески:
    - Три минуты ему дать.
    Вырвал  ещё  десять.  Пулемётной  скоростью  гнал:  ведь
только то, что успею сказать, только то и можно будет завтра
по свету пустить, а что за щекой останется, какое б  разящее
ни  было  -  не  пойдёт,  не  сразит.  Ничего,  за  20 минут
наговорил много. Вижу - Маркин просто счастлив, слушает, как
я их долблю, да  и Родину через болезнь,  через температуру,
нравится: им самим приятно, что хоть кто-то сопротивляется.
    А проголосовали - покорно.
    И я,  с удовольствием  - против  всей резолюции  в целом
(про меня - только пунктик там).
    Разошлись   весёлые,   кулуары,   разговоры.   Собрал  я
карандаши, рванулся - Таурин меня ловит, да обходительно, да
сочувственно:
    -  Я  вам  очень   советую,  вы  езжайте  сейчас   же  в
секретариат, именно завтра  будет полный секретариат,  это в
ваших интересах!
    Я:
    - Нигде в уставе не написано, чтобы в 24 часа исключать,
можно и с разрядочкой.
    (Про  себя:  мне б  только  слух успеть  пустить,  мне б
"Изложение" скорей пустить, а тогда посмотрим, как вы будете
заседать.  Уверен  я  всё-таки  был,  что  без  меня  нельзя
исключать, - а можно! всё у нас можно!)
    -  Слушайте,  -  цепляется  Таурин  за  рукав,  -  никто
исключать  вас  не  хочет!   Вы  только  напишите  вот   эту
бумажечку,  единственное,  что  от  вас  требуют,  вот   эту
бумажечку, что вы возмущены, что на Западе там...
    Может  быть,  и  правда,  они  рассчитывали?  подарок  к
октябрьской годовщине?.. А без этого, ведь, совсем  никакого
смысла не  было в  исключении, только  месть одна.  Пока они
меня не исключали, положение,  казалось, в их пользу:  стоит
шеститысячная глыба, из сожаления не давит меня, а захочет -
раздавит. А вот как исключат, да я цел - тогда что?
    Ещё в коридоре ловил меня Маркин, громко просил прощения
(это - по хорошему Достоевскому, ещё несколько раз он  будет
каяться,   плакаться,   на  колени   становиться,   и  опять
отрекаться, ему и правда тяжко,  он душой и правда за  меня,
да  грешное  тело не  пускает),  - я  скорей,  скорей, и  на
переговорную. В Рязани я - в капкане, в Рязани меня додушить
не трудно, надо, чтобы вырвалась, вырвалась весть по  Москве
-  и  в  этом  только  спасение.  У  нас  в  Рязани   завели
единственный  междугородний  автомат, и  если  он сейчас  не
испорчен... нет... и  очереди нет... Набираю  номер. Никого.
Набираю другой. Не подходят. Куда же звонить? В "Новый мир"!
-  ещё нет  пяти вечера,  ещё не  разошлись. Так  и  сделал.
(Потом возникнет  рабское истолкование:  "За то  и разогнали
"Новый мир".)
    Тогда, уже  спокойный, воротился  домой, сел  записывать
"Изложение". В  6 утра  проснулся, включил  по обычаю "Голос
Америки", безо всякой задней мысли, и, как укололо:
    "По частным сведениям из Москвы, вчера в Рязани, в своём
родном   городе,   исключён   из   писательской  организации
Александр Солженицын!"
    Я - подскочил! Ну, век информации! Чтобы так моментально
- нет, не ожидал!!
    Четыре раза в кратких известиях передали, четыре раза  в
подробных. Хор-рошо! Вышел в сквер заряжаться, когда нет ещё
никого на улице, смотрю: заметённый снегом, стоит грузовик с
кузовной  надстройкой  уже  на  другой  слежке  мною однажды
замеченный, а  в тёмной  кабине сидят  двое. Прошел  мимо их
кабины близко,  оглядел; они  без радио,  не знают,  что уже
упустили.
    Однако и тревожно: не схватят ли меня? Чуть отъедешь  от
Москвы   -   глухой  колодец,   а   не  страна,   загородить
единственный продух ничего не стоит.
    С    предосторожностями    отправил    один    экземпляр
"Изложения", спасти. [11]
    Рассвело, раздёрнул  занавеси -  и с  уличного щита  мой
затаённый  Персонаж  бойко,  бодро  глянул  на  меня  из-под
кепочки. Да,  не писалось  мне больше  о нём,  и в  том была
главная  боль  - от  т_а_к_и_х  оторвали страниц! (С тех пор
полтора года  прошло  -  а  всё не вернусь. Персонаж мой  за
себя постоять сумел.)
    В рязанском обкоме  переполошились! оказывается: "Би-Би-
Си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у  них
в  Рязани  есть  агентура,  следят  за  нашей идеологической
жизнью  и  моментально  передают  в  Лондон!"  И догадались:
посадить того  же бездомного  Левченко к  телефону и  на все
звонки из Москвы отвечать,  что он - посторонний,  ничего не
знает,   никого  не   исключали.  Западные   корреспонденты,
действительно, звонили, наскочили,  поверили, и начались  по
западному  радио  опровержения. А  в  этот же  самый  день 5
ноября, секретариат  РСФСР меня-таки  исключил, управился  и
без меня!
    Я этого  сам ещё  два дня  не знал  и кроме  "Изложения"
ничего  больше не  собирался писать  и распространять.  Лишь
когда узнал, - заходил во мне гнев, и сами высекались  такие
злые строки, каких я ещё не швырял Союзу советских писателей
- это само так получалось, это не было ни моим замыслом,  ни
моим  маневром.  (Замысел   был  лишь  спопутный:   защитить
угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо  воткались
в  текст  -  и, кажется,  защита  удалась:  замялась чёртова
сотня.)
    "Изложение" я  отправил в  Москву вперёд  себя, а  сам в
Рязани  ещё пытался  работать над  моим Персонажем,  но  уже
утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали  по
солдатски  через  голову,  выколачивались  из  груди  к бою.
Кончились ноябрьские  праздники, посвободнели  поезда -  и я
поехал в Москву. Ещё не думал, что это, - навсегда. Что жить
мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили  мне
крест-на-крест Рязань.  (А как  ещё приезжал  туда по  беде,
подходил к столу - а через окно-то, с уличного щита, всё так
же щурился на меня в кепочке Персонаж - так и проторчал  он,
год и другой, во все непогоды,  перед моим покинутым окном -
есть  незавидность в  избыточной славе.  Я опять  уехал,  он
опять остался.)
    А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё
тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл  двенадцать
пробных глав  самсоновской катастрофы  и остался  ими сверх-
доволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как  я
кончу - и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас
никто  не  остановит,  и  напечатается  Солженицын  в "Новом
мире", и заживём мы славно! Ведь не говорил же я ему,  какие
ещё  будут  в "Августе"  шипы.  Никак не  мог  он принять  и
поверить, что  открытый им,  любимый им  автор -  непроходим
навеки...  Накануне  Твардовский настаивал,  чтобы  я скорей
приехал: ему надо говорить со  мной больше даже о себе,  чем
обо мне. (Опять эта  тема, опять эта разбережённость,  как и
после чтения "Круга"!..)
    11  ноября  я  пришёл в  редакцию  прямо  с поезда.  Вся
редколлегия сидела в кабинете A. T., перед кем-то лежало моё
"Изложение",  они только-что  вслух его  прочли и  обсудили.
Все, как по  команде, поднялись и  оставили нас вдвоём  (это
так уж повелось, черта  иерархии, никогда не ждали,  чтоб A.
T. сказал: "мы наедине хотим поговорить"). Заказал A. T. чай
с   печеньем   и  сушками   -   высшая  форма   новомирского
гостеприимства.
    Предполагая Трифоныча на низшем гражданском градусе, чем
он  был,  я стал  объяснять  ему, почему  не  мог успеть  на
секретариат,  что  они  даже и  вызова  мне  не прислали,  а
косвенное извещение, и то поздно. Но, оказывается, в этом А.
Т. не надо  было убеждать: он  и для себя  считал презренным
там быть, не пошёл. (Слухи-слухи!  Слух по Москве: он был  и
яростно меня защищал.)
    Он  вот  что, он  с  тревогою (и  не  первый раз!)  -  о
западных деньгах:  неужели правда,  что я  получаю деньги за
западные издания романов?
    Заклятая   советская   анафема:  кто   думает   не  так,
обязательно продался за вражеские деньги; если советских  не
платят - умри патриотически, но западных не получай!
    Я:  не  только  за  романы,  пришло  за  "Денисовича" от
норвежцев -  и то  пока не  беру. Просто,  сволота из  СП не
может представить, что доступно человеку прожить и скромно.
    Сияет A. T. Хвалит  "Изложение". Но опять же:  как могло
получиться,   что   уже   вчера   "читатели-почитатели"  ему
приносили это самое "Изложение"?
    - А я  -  п_у_с_т_и_л.
    Он отчасти напуган: как  же можно? ведь разъярятся!  (т.
е., наверху).
    А  у  меня в  портфеле  уже томится,  своего  часа ждет,
готовое  "Открытое  письмо"  секретариату.  И  ведь  вот же:
распaхнут, расположен А. Т., однонастроены мы! - а  показать
ему боюсь, по старой памяти об его удерживаниях и  запретах.
Всё-таки подготовлю:
    -  А. Т.!  Вы меня  любите, и  хотите мне  добра,  но  в
советах своих исходите из опыта другой эпохи. Например, если
бы я  в своё  время пришёл  к вам  советоваться: посылать ли
письмо Съезду? распускать ли "Раковый Корпус" и "Круг"? - вы
бы усиленно  меня отговаривали.  - (Мягко  сказано... стекло
настольное об меня бы разбил.) - А ведь я был прав!
    Старое-то приемлется. Но о новом - не смею. Просто:
    -  Поймите.  Так  надо!  Лагерный  опыт:  чем  резче  со
стукачами,  тем  безопаснее.  Не  надо  создавать  видимости
согласия. Если промолчу -  они меня через несколько  месяцев
тихо  проглотят  -  но  "непрописке",  по  "тунеядству",  по
ничтожному поводу. А если нагреметь - их позиция слабеет.
    Он:
    - Но на что вы надеетесь? Все эти  "читатели-почитатели"
только  играют  в  поддержку.  Лицемерно  вздыхают  о  вашем
исключении и тут же переходят на другие темы. Я верю, что вы
не позу занимаете, когда  говорите, что готовы к  смерти. Но
ведь - бесполезно, ничего не сдвинете.
    Если память не изменяет -  не первый раз мы уже  на этом
брёвнышке противовесим. Только  сегодня - без  горячности, с
грустным благожелательством.  Да больше:  такой сердечности,
как сегодня, не бывало у нас сроду. Нет, сердечность бывала,
а вот р_а_в_е_н_с_т_в_а  такого не бывало.  Впервые за 8 лет
нашего знакомства действительно как  с равным, действительно
как с другом.
    Я:
    -  Если  так  -  пусть  так,  значит  жертва  будет пока
напрасна.  Но в  дальнем будущем  она всё  равно  сработает.
Впрочем, думаю, что найдёт поддержку и сейчас.
    (Да,  я  так   думал.  Меня  избаловала   поддержка  ста
писателями  моего съездовского  письма. С  обычным для  меня
перевесом оптимизма, предчувствием успеха, где его нет, я  и
сейчас  ожидал  массового  писательского  движения,  борьбы,
может быть  выхода из  СП. А  его -  не получилось.  Не было
никакого настоящего гнёта, не было арестов, не было  громов,
- но  усталые люди  потеряли всякий  порыв сопротивляться. С
разной степенью  громкости и  резкости написали  протесты 17
членов СП, да восемь - сходили Воронкова пугать, потом их по
одному тягали в ЦК на расправу.)
    A. T.:
    -  Сейчас  идёт  отлив,  обнажаются  коряги,  водоросли,
безобразная картина.
    Я:
    - Где была вода - там и будет.
    А - разговор о нём, о Трифоныче? Наконец, и он. Для меня
потеря   СП   -  формальность,   и   даже  облегчающая,   на
Твардовского находит трагедия большая, ибо - души  касается:
подходит  неизбежное  время покидать  ему  своё детище,  "Н.
Мир". И в моём исключении он видит последний к тому  толчок.
А  предпоследний:  звонил  инструктор  ЦК,  хочет   приехать
"подрабатывать" состав редакции (почему? никто его не  звал;
видимо - Лакшина, Хитрова, Кондратовича выталкивать).
    Как вдумчивые верующие  люди всю жизнь,  и в высший  час
её,  размышляют  о своей  грядущей,  неизбежной смерти,  так
сколько раз  уже, сколько  раз A.  T. заговаривал  со мной о
своей  отставке -  ещё когда  мне только  не дали  ленинской
премии,  ещё  когда  мы все  казались  на  гребне хрущёвской
волны. И всякий же раз, и сегодня особенно энергично (обойдя
со стулом его большой  председательский стол и к  его креслу
туда, рядом)  убеждал я  его: "Н.  Мир" сохраняет культурную
традицию,  "Н.   Мир"  -   единственный  честный   свидетель
современности, в каждом номере две-три очень хороших статьи,
ну  пусть  одна  -  и то  уже  всё  искуплено,  например вот
лихачёвская "Будущее литературы",  - A. T.  сразу повеселел,
встряхнулся,  с   удовольствием  поговорили   о  лихачёвской
статье. А от чего приходится отказываться!
    -  Например,  есть  воспоминания  участника   сибирского
крестьянского восстания 1921 года.
    ("А дадите почитать?" - "Дам". - Вот тут мы - не разлей,
как и начинали с "Денисовича".)
    - Но,  - твердил  A. T.,  - я  не могу унизиться править
Рекемчука.  Я  стоял, сколько  мог,  а теперь  я  шатаюсь, я
надломлен, я сбит с копытьев.
    Я:
    - Пока стоите - ещё  не сбиты! Зачем вы хотите  поднести
им торт - добровольно уйти? Пусть эту грязную работу возьмут
на себя.
    Договорились:   если    не    тронут    Лакшина-Хитрова-
Кондратовича - он стоит, если снимут их - уходит.
    Прощался я от наперсного разговора, - а за  голенищем-то
нож, и показать никак нельзя, сразу всё порушится. Бодро:
    -  Александр Трифоныч,  в общем,  если вынудят  меня  на
какие-нибудь резкие  шаги -  вы не  принимайте к  сердцу. Вы
отвечайте им, что  за меня головы  не ставили, я  вам не сын
родной!
    Ещё и к Лакшину зашёл, для амортизации:
    -  Владимир  Яковлевич!  Прошу  вас:  сколько   сможете,
смягчите А. Т., если...
    Неуклонным взглядом через  молодые очки смотрит  Лакшин.
Кивает.
    Нет, не сделает. У него - своя проблема, своё  уязвимей.
Неужели   же   в   такую   минуту   наперекор    становиться
разгневанному А.  Т.? Направленье  моё -  не его,  я ему  не
союзник.
    На  другой   день,  с   опозданием  в   неделю  -  удар!
Секретариат объявил своё решение.
    И  я  без  колебаний  -  удар!  Только  дату  и осталось
вписать. Рас-пус-каю!!! [12]
    Борис Можаев (прекрасно вёл себя в эти дни, как и во все
тяжёлые  дни  "Нового   мира")  со  всем   своим  внутренним
свободным размахом ушкуйника, за годы привык искать и гибкие
выходы, держит меня за  грудки, не пускает: нельзя  посылать
такое письмо!  зачем рубить  канаты? не  лучше ли  формально
обжаловать решение  секретариата РСФСР  в секретариат  СССР,
пойти туда на разбирательство?
    - Нет, Боря, сейчас меня и паровозом не удержишь!
    Смеётся.
    - Ты  как задорный  шляхтич, лишь  бы поссориться.  А по
моему вот это и есть самое русское состояние: размахнуться -
и  трахнуть!  В  такую  минуту  только  и  чувствуешь   себя
достойным  сыном этой  страны. Разве  я смелый  - я  и  есть
предельный   боязливец:   "Архипелаг"   имею   -   молчу,  о
современных лагерях  сколько  знаю -  молчу,  Чехословакию -
промолчал, уж за это одно должен сейчас себя выволочить.  Да
правильно сказала Лидия Корнеевна о политических протестах:
    - Без этого не могу главного писать. Пока этой стрелы из
себя не вытащу - не могу ни о чём другом!
    Так и  я. При  всеобщей робости  и не  хлопнуть выходною
дверью - да что я  буду за человек! (Кому надо  оправдаться,
такой  встречный  слух  распустят:  он  сам  своей резкостью
помешал за себя заступиться - мы только-только собирались, а
он  хлопнул  и  всё  испортил.  Если  уж  "классовую борьбу"
обсмеял  -  действительно,  не  подступишься.  Да  ведь  всё
отговорка - кто хотел, тот раньше успел.)
    А послал - и как сразу спокойно на душе. Хотя в тот день
гнали за мной по московским  улицам двое нюхунов-топтунов, -
мне казалось: за город, в благословенный приют, предложенный
мне Ростроповичем (в самом  сердце спецзоны, где рядом  дачи
всех  вождей!),  за  мной  не  ехали.  Здесь  (хоть  уже   и
газовщики, и  электрики приходили  какие-то) кажется  мне: я
скрылся  ото  всех,  никому  не  ведом,  не  показываюсь, по
телефону не звоню. Пусть там бушует моё письмо, а здесь  так
исцелительно, тихо и  так ясно работает  радиоприёмник, лови
своё отражённое письмо и  ещё устаивайся на сделанном.  Да и
работать же начинай.
    Не помню, кто  мне в жизни  сделал больший подарок,  чем
Ростропович этим приютом. Ещё в прошлом, 68-м году, он  меня
звал, да я  как-то боялся стеснить.  А в этом  - нельзя было
переехать и  устроиться уместней  и своевременней.  Что б  я
делал сейчас в рязанском капкане? где бы скитался в  спёртом
грохоте Москвы?  Надолго бы  ещё хватило  моей твёрдости?  А
здесь, в несравнимой тишине спецзоны (у них ни  репродукторы
не работают,  ни трактора)  под чистыми  деревьями и чистыми
звёздами - легко быть непреклонным, легко быть спокойным.
    Не  первый  раз  стучится  Ростропович  в  переплёт этих
очерков. Но  - невозможно,  уже не  держит вещь,  и без того
взбухла, в  Ростроповиче жизни  и красок  на десятерых, жаль
описывать его побочно.
    В ту  осень он  охранял меня  так, чтоб  я не  знал, что
земля разверзается, что градовая туча ползёт. Уже был приказ
посылать наряд милиции - меня выселять, а я не знал  ничего,
спокойно погуливал по аллейкам.
    Иногда  беспечная  близорукость -  спасение  для сердца.
Иногда борони нас, Боже, от слишком чуткого предвидения.
    Впрочем, на случай прихода милиции у меня была  отличная
защита придумана, т