Я  искренне благодарен
Вам за это решение и, откровенно говоря, считаю, что оно как
луч проходит сквозь эту препятственную ситуацию.
    Итак, после  всех запросов,  газетных статей,  коммюнике
для прессы, ответов шведского МИД и даже личных  разъяснений
Вашего  премьер-министра, нас  возвращают к  тому, что  безо
всяких усилий  великодушно предлагал  мне г.  Ярринг еще год
назад: тайное безгласное  вручение Нобелевских знаков  в его
закрытом кабинете.
    По пословице, из большой тучи да малая капля...
    А  вся  досадность  оказывается  в  том,  что   шведское
посольство в Москве просто не имеет помещения для любой иной
процедуры. (И от этого бедствия, может быть, даже никогда не
проводит приёмов?)
    Закрадывается:   а    нет   ли    здесь   семантического
недоразумения?  Не  понимает  ли  господин  посол  Ярринг  и
стоящая   над   ним   администрация   под    "публичностью",
"гласностью" процедуры  - непременно  "массовость" её?  - уж
если не с глазу на глаз, так только при тысяче человек?  Для
того,  действительно, помещения  нет. Но  в кабинете  самого
господина  Ярринга -  неужели не  расставить стульев  на  30
человек? И если эти гости будут приглашены Вами и мною, - то
вот, по  моему и  вполне достойная  публичная обстановка для
чтения Нобелевской лекции. Таково самое простое решение.
    Увы,  увы,   боюсь,  что   не  поверхностная   семантика
разлучает  нас  и   владельцев  помещений,  но   неожиданная
разность в понимании того, где проходят границы культуры. По
делам  культуры шведское  посольство имеет  в своем  составе
атташе и, стало  быть, обнимает своим  ведением всевозможные
культурные вопросы, акты, события, - но вот рассматривает ли
оно вручение  Нобелевской премии  (к сожалению,  на этот раз
мне) как явление культурной жизни, соединяющее наши  народы?
А  если  нет,  а  скорее  даже  как  предосудительную  тень,
грозящую омрачить посольскую деятельность, - то ведь тогда и
при самом просторном помещении, господин Гиров, для нашей  с
Вами процедуры места никак не найти.
    Но тут я с утешением вспоминаю Ваши слова, что  Шведская
Академия и Нобелевский Фонд  в своей деятельности и  в своих
решениях независимы и  неприкосновенны, и этому  факту могла
бы   нанести   даже    и   ущерб   официальная    церемония,
организованная "как бы" шведским государством.
    Очень понимая и разделяя  это Ваше чувство, с  другой же
стороны   не   зная   в   Москве   такой   общественной  или
кооперативной    организации,    которая    согласилась   бы
предоставить  нам  помещение для  искомой  цели, я  осмелюсь
предложить  Вам  иной  вариант:  совершить  всю  церемонию в
Москве  на  частной  квартире,  а  именно  -  по  адресу, по
которому  Вы  посылаете мне  письма.  Квартира эта,  правда,
никак не просторнее  шведского посольства, но  40-50 человек
разместятся, по русским понятиям, вполне свободно.
    Церемония может несколько потерять в официальности, зато
выиграть в  домашней теплоте.  И зато,  вообразите, господин
Гиров, какой душевный груз мы при этом снимем и с  господина
шведского посла и даже со шведского министерства Иностранных
дел.
    Я не знаю Нобелевских анналов, но предполагаю, что уже и
в  прошлом  мог  быть  случай,  когда  нобелевский   лауреат
оказывался прикован  к месту  - ну,  например, болезнью  - и
представитель фонда или Академии выезжал и вручал ему премию
прямо на дому.
    А если все варианты окажутся нам с Вами  преграждёнными?
Что ж, тогда подчинимся судьбе, пусть мои Нобелевские  знаки
продолжают и дальше храниться в Нобелевском Фонде, они  ведь
нисколько от  того не  обесцениваются. И  когда-нибудь, даже
после моей  смерти, Ваши  преемники с  пониманием вручат эти
знаки моему сыну.
    Однако, уже переждавшая год, старится Нобелевская лекция
по литературе за 1970 год. Как нам быть с ней?
    В  этом  письме, господин  Гиров,  я допустил  несколько
шутливый  тон -  лишь для  того, что  так легче  одолеваются
неприятные  затруднения. Но  Вы почувствуете,  что этот  тон
нигде  не  отнёсся  лично к  Вам.  Ваше  решение благородно,
находится на  пределе Ваших  возможностей, и  я снова  тепло
благодарю Вас за него.
    Передайте мои  самые добрые  пожелания господину  Нильсу
Столе, который, как я понял, вполне разделяет Ваши взгляды и
оценки.
    Всё  же  веря, что  нам  с Вами  не  закрыто в  жизни  и
встретиться,

    крепко жму Вашу руку
    Искренне Ваш
    А. Солженицын


    [22]

    ИНТЕРВЬЮ А. СОЛЖЕНИЦЫНА
    газетам "Нью-Йорк Таймc" и "Вашингтон Пост"

    Москва, 30 марта 1972

    (Над чем сейчас работает.)

    "Октябрь Шестнадцатого", это второй Узел той же книги.

    (Скоро ли кончит.)

    Нет. В  ходе работы  выяснилось, что  этот Узел сложнее,
чем я предполагал. Приходится охватить историю  общественных
и духовных течений с конца XIX века, ибо они впечатлелись  в
персонажей. Без предшествующих событий не понять и людей.

    (Не опасается ли,  углубясь в детальную  историю России,
удалиться от тем общечеловеческих и вневременных.)

    Мне  кажется, наоборот:  тут многое  выясняется общее  и
даже вневременное.

    (Много ли материалов приходится изучать.)

    Очень  много.  И эта  работа  с одной  стороны  для меня
малопривычна, ибо до  последнего времени я  занимался только
современностью и писал  из своего живого  опыта. А с  другой
стороны  так  много  внешних  враждебных  обстоятельств, что
гораздо  легче   было  никому   не  известному   студенту  в
провинциальном Ростове в 1937-38 годах собирать материалы по
Самсоновской  катастрофе (ещё  не зная,  что и  мне  суждено
пройти по тем же местам, но только не нас будут окружать,  а
-  мы). И  хотя хибарка,  где мы  жили с  мамой,  уничтожена
бомбой в 42-м  году, сгорели все  наши вещи, книги, бумаги -
эти две тетрадочки чудом сохранились, и когда я вернулся  из
ссылки, мне передали их. Теперь я их использовал.
    Да,  тогда  мне   не  ставили  специальных   преград.  А
сейчас...  Вам,  западным  людям,  нельзя  вообразить  моего
положения. Я живу у себя на родине, пишу роман о России,  но
материалы к нему мне труднее собирать, чем если бы я писал о
Полинезии.  Для  очередного   Узла  мне  нужно   побывать  в
некоторых исторических  помещениях, но  там -  учреждения, и
власти  не  дают  мне  пропуска.  Мне  преграждён  доступ  к
центральным и областным  архивам. Мне нужно  объезжать места
событий,  вести  расспросы  стариков  -  последних умирающих
свидетелей, но  для того  нужны одобрение  и помощь  местных
властей, которых мне не получить. А без них - все замкнутся,
из подозрительности никто рассказывать не будет, да и самого
меня без мандата на  каждом шагу будут задерживать.  Это уже
проверено.

    (Могут ли это делать другие - помощники, секретарь.)

    Не могут.  Во-первых, как  не-член Союза  писателей я не
имею  права  на секретаря  или  помощника. Во-вторых,  такой
секретарь,  представляющий  мои  интересы,  так  же  был  бы
стеснён и ограничен, как и  я. А в-третьих, мне просто  было
бы нечем платить секретарю.  Ведь после гонораров за  "Ивана
Денисовича" у меня  не было существенных  заработков, только
ещё деньги, оставленные мне покойным К. И. Чуковским, теперь
и они подходят к концу. На первые я жил шесть лет, на вторые
- три  года. Мне  удалось это  потому, что  я ограничил свои
расходы на прежнем уровне, как в преподавательское время. На
самого себя  я никогда  не трачу  больше, чем  надо было  бы
платить секретарю.

    (Нельзя ли брать деньги с Запада)

    Я  составил  завещание,  и  когда  создастся возможность
осуществлять  его  -  все  гонорары  будут  направлены  моим
адвокатом для общественного использования у меня на  родине.
(Чистосердечная, никогда не лгущая "Литературная газета" так
и  напечатала  "он  дал  подробные  указания,  как   следует
распорядиться   гонорарами",   а   что   для   общественного
использования  на   родине  -   попало  у   неё  в  невинное
сокращение.)  Сам же  я буду  пользоваться лишь  Нобелевской
премией.  Однако   получение  и   этих  денег   сделали  мне
унизительным, трудным и неопределённым. Министерство внешней
торговли  объявило  мне,  что  на  каждую  приходящую  сумму
потребуется специальное решение коллегии выплачивать ли  мне
её вообще, в каком виде, сколько процентов.

    (Как же всё-таки удаётся собирать материалы)

    Тут  опять  особенность нашей  жизни,  которую западному
человеку, вероятно, трудно понять. Насколько я  представляю,
может быть тоже неверно, на Западе установилось, что  каждый
труд  должен  быть  оплачен,  и  малопринято  делать  работу
бесплатно.  А  у  нас  например тот  же  Самиздат  на  чём и
держится, как  не на  бесплатности? Люди  тратят свой  труд,
свободное время, сидят ночами над работой, за которую  могут
попасть только под преследования.
    Так и со мной. О моей работе, моей теме широко  известно
в обществе, даже и  за пределами Москвы, и  доброхоты, часто
мне незнакомые, шлют мне, передают, разумеется не по  почте,
а  то  бы не  дошло  - разные  книги,  даже редчайшие,  свои
воспоминания и т. д. Иногда это бывает впопад и очень ценно,
иногда невпопад, но всегда трогает и укрепляет во мне  живое
ощущение, что я работаю для России, а Россия помогает мне. И
иначе. Часто  я сам  прошу знающих  людей, специалистов  - о
консультациях, порой  очень сложных,  о выборке  материалов,
которая требует времени и  труда, и не только  никто никогда
не спрашивал вознаграждения, но все наперебой рады помочь.
    А ведь это бывает ещё и очень опасно. Вокруг меня и моей
семьи создана как бы запретная, заражённая зона. И посегодня
в  Рязани остались  люди, уволенные  с работы  за  посещение
моего  дома  несколько   лет  назад.  Директор   московского
института членкор Т. Тимофеев, едва узнав, что работающий  у
него  математик   -  моя   жена,  так   перетрусил,  что   с
непристойной поспешностью  вынудил её  увольнение, хотя  это
было  почти тотчас  после родов  и вопреки  всякому  закону.
Семья совершила  вполне законный  квартирный обмен,  пока не
было известно,  что  эта  семья  -  моя.  Едва  узналось   -
несколько  чиновников  в Моссовете  были  наказаны: как  они
допустили, что Солженицын, хотя не сам, но его сын младенец,
прописан в центре Москвы?
    Так  что  мой  консультант  иногда  встретится  со мной,
поконсультирует час  или два  - и  тут же  за ним начинается
плотная   слежка,  как   за  государственным   преступником,
выясняют личность. А  то и дальше  следят с кем  встречается
уже этот человек.
    Впрочем, не всегда  так. У госбезопасности  свои график,
свои глубокие соображения. Иные дни внешнего наблюдения  нет
или только простейшее. Иные - как обвисают, например,  перед
приездом Генриха Бёлля. Поставят  у двух ворот по  машине, в
каждой сидят по трое, да и смена ведь не одна, и вослед моим
посетителям  едут,  так  и  гоняются  за  пешеходами.   Если
вспомнить,  что  круглосуточно  подслушивают  телефонные   и
комнатные  разговоры,  анализируются  магнитные  плёнки, вся
переписка, а в каких-то просторных помещениях все полученные
данные собирают, сопоставляют, да чины не низкие, - то  надо
удивляться,  сколько  бездельников  в  расцвете  лет  и сил,
которые  могли  бы  заниматься  производительным  трудом  на
пользу отечества, заняты моими знакомыми и мною, придумывают
себе врагов. А  ещё кто-то роется  в моей биографии,  кто-то
посылает агентов  за границу,  чтобы внести  хаос в  издание
моих  книг.  Кто-то  составляет  и  регулирует  общий   план
удушения  меня.  План этот  ещё  не принес  успеха  и потому
несколько раз  перестраивался на  ходу. Но  развитие его  за
минувшие годы можно проследить по стадиям.
    Удушить меня  решили с  1965 года,  когда арестовали мой
архив и  ужаснулись моим  произведениям лагерных  лет -  как
будто они  могли не  нести на  себе печати  обречённых навек
людей! Если  б это  были сталинские  годы, то  ничего проще:
исчез и всё, и никто не  спросит. А после XX и XXII  съездов
сложней.
    Сперва  решили  замолчать  меня.  Нигде  ни  строчки  не
появится, никто не упомянёт  даже бранно, и через  несколько
лет  меня  забудут.  Тогда  и  убрать.  Но  уже  шла   эпоха
Самиздата, и мои книги растекались по стране, потом  уходили
и за границу. Замолчать - не вышло.
    Тогда-то против  меня начали  (и по  сегодня не кончили)
клевету с закрытых трибун.
    Этого  тоже  западному  человеку  почти  и   представить
нельзя.   Существует   по  всей   стране   устоявшаяся  сеть
партийного и  общественного просвещения  и лекционная  сеть.
Нет такого  учреждения или  воинской части,  районною центра
или совхоза, где бы по определённому расписанию не выступали
лекторы и пропагандисты, и все они, во всех местах, в одно и
то же время говорят одно и то же, полученное по  инструкциям
из одною  центра. Бывают  и некоторые  варианты - столичные,
областные, армейские, академические и т. д. Благодаря  тому,
что допускаются только свои сотрудники или живущие в  данном
районе, такие лекции фактически носят закрытый характер, или
прямо  закрытый.  Иногда  так  и  командуют,  даже   научным
работникам: уберите записные книжки и авторучки. В эту  сеть
можно вложить  любую информацию,  любой лозунг.  С 1966 года
дали  команду  говорить  обо мне  сперва,  что  я сидел  при
Сталине  за   дело,  что   я  реабилитирован   неверно,  что
произведения мои преступны и т. д. Причём сами лекторы сроду
не читали тex произведений, потому что боялись дать и им, но
им велено  было так  говорить. Система,  замысел в  том, что
читают только своим сотрудникам. Снаружи - тишь и благодать,
никакой   травли,  а   по  стране   разливается  клевета   и
неотразимая, не поедешь во все города, не пустят в  закрытые
аудитории, лекторов этих тысячи, возражать некому, а клевета
завладевает умами.

    (Как это становится известно)

    А  - эпоха  новая, эпоха  другая. И  из провинции  и  по
Москве очень  много ко  мне стекается.  Время такое,  что на
всех  этих лекциях,  даже самых  закрытых, везде  сидят  мои
доброжелатели и потом разными путями мне передают: такого-то
числа  в  такой-то  аудитории  лектор  по  фамилии  такой-то
говорил  о  вас  такую-то  ложь  и  гадость.  Самое  яркое я
записываю,  может  когда-нибудь и  пригодится,  какому-то из
этих лекторов  и предъявить.  Может быть,  наступит в  нашей
стране и такое время,  когда они за это  персонально ответят
по суду.

    (Почему  слушатели  не  возражают  тут  же,  если  видят
искажение)

    О, это у  нас невозможно и  сегодня. Встать и  возразить
партийному пропагандисту никто  не смеет, завтра  прощайся с
работой, а то и со  свободой. Бывали и такие случаи,  что по
мне, как  по лакмусу,  проводили проверку  на лояльность при
отборе  в  аспирантуру или  на  льготную должность.  "Читали
Солженицына? Как  к нему  относитесь?" и  от ответа  зависит
судьба претендента. Говорят на этих лекциях мною и пустяков.
Одно время перемалывали  мою семенную историю,  нисколько не
зная суть  её, a  - на  самом кухонном  уровне. Представьте,
какая у нас занятость и за что платят зарплату, если не бабы
базарные,  но  штатные  пропагандисты  в  сети   просвещения
обсуждают  с трибуны  чью-то женитьбу,  рождение и  крещение
сына.  Одно  время  очень  охотно  обыгрывали  моё  отчество
"Исаевич". Говорили, так  вроде небрежно "Между  прочим, его
настоящая  фамилия  Солженицер   или  Солженицкер  но   это,
конечно, в нашей стране не имеет значения".
    А  по  серьёзному  была взята  установка,  к  чему легко
склоняется ухо слушателей: изменник родине. У нас вообще для
травли приняты  никогда не  аргументы, но  самые примитивные
ярлыки, грубейшие клички,  наиболее простые, чтобы  вызвать,
как  говорится,   "ярость  масс".   В  20-е   годы  это  был
"контрреволюционер", в  30-e  -  "враг  народа",  с  40-х  -
"изменник родине".  Ах, как  листали мои  военные документы,
как искали, не был ли я  хоть два денёчка в плену, как  Иван
Денисович, -  вот была  бы находка!  Но впрочем,  с закрытых
трибун можно плести доверчивой публике любую ложь. И понесли
- годами, годами, по  всем близким и отдалённым  аудиториям,
по всей стране. Солженицын добровольно сдался немцам в плен!
Нет, целую  батарею сдал!  После этого  служил у  оккупантов
полицаем! Нет, был власовцем!  Нет, прямо служил в  Гестапо!
Снаружи - тихо, никакой травли,  а под коркой - уже  опухоль
клеветы.   Как-то   проводил   "Новый   мир"    читательскую
конференцию в Новосибирске  - прислали Твардовскому  записку
"Как  вы  могли  допустить, что  в  Вашем  журнале печатался
сотрудник гестапо?"  Таким образом,  общественное мнение  по
всей стране было вполне  подготовлено к любой расправе  надо
мной. А всё-таки - эпоха не та, не раздавить без гласности.
    Правда, пришлось публично  признаться, что я  был боевой
офицер, что  моя  боевая служба  безупречна.  Туман повисел-
повисел без дождя и стал рассеиваться.
    Тогда  началась  новая  кампания  обвинений,  что  я сам
передал "Раковый  корпус" на  запад. С  закрытых трибун чего
только ни  врали как  на границе  (неизвестно где) задержали
знакомого  моего  знакомою  (имён -  никаких),  а  у него  в
чемодане двойное дно, а там-то - мои произведения  (названий
никаких). И эту дребедень серьёзно внушали всей провинции, и
люди ужасались, какой я злодей, опять-таки изменник  родине.
-  Потом  с  исключением  из  Союза  писателей  открыто  мне
намекали, чтоб  я убирался  из страны  - под  ту же  "измену
родине" подводя. Потом - вокруг Нобелевской премии. Со  всех
трибун  заладили:  Нобелевская  премия  -  иудина  плата  за
предательство   своей   родины.  И   сейчас   повторяют,  не
стесняясь,  что  могут  бросить  тень,  например,  на  Пабло
Неруду. Незапасливо оскорбляют всех нобелевских лауреатов  и
сам институт Нобелевских премий.

    (Но ведь "Август Четырнадцатого" передал за границу  сам
- и это действие не инкриминируют)

    Пока  хватает   ума  не   инкриминировать.  Но   честная
"Литературная   газета"   и   здесь   допускает  сокращение,
невинное, как все её "сокращения". "Солженицын сразу передал
рукопись своего романа  за границу", -  о, не ложь!  упущено
самое  маленькое: после того  как  предложил семи  советским
издательствам  -  "Художественной  литературе",  "Советскому
писателю", "Молодой гвардии" и разным журналам, не хотят  ли
они хоть прочесть, хоть полистать  мой роман - и ни  одно не
изъявило желания даже взять его в руки. Как сговорились.  Ни
одно  не  ответило  на  моё  письмо,  ни  одно  не попросило
рукописи.
    Однако,    появление     "Августа"    надоумило     моих
преследователей о новом пути. Дело в том, что в этом  романе
я подробно рассказал о материнской и отцовской линиях.  Хотя
моих  родственников  знали  многие  ныне  живущие  друзья  и
знакомые,  но,  как  ни  смешно,  всеведущая госбезопасность
только из  этого романа  и узнала.  Тут они  и бросились "по
следу" с целью скомпрометировать меня - по советским меркам.
Усилия их при этом  раздвоились. Сперва ожила опять  расовая
линия. Верней, еврейская. Специальный майор  госбезопасности
по  фамилии Благовидов  кинулся проверять  личные дела  всех
Исаакиев  в архивах  Московского университета  за  1914 г  в
надежде доказать, что я - еврей. Это дало бы соблазнительную
возможность  "объяснить"  мою литературную  позицию.  Ведь с
появлением исторического романа задача тех, кто травит  меня
- сложнеет: мало опорочить самого автора, ещё надо подорвать
доверие к его взглядам на русскую историю - уже  высказанным
и возможным будущим.
    Увы расовые исследования сорвались: оказался я русский.
    Тогда  сменили  расовую  линию  на  классовую,  для чего
поехали  к старой  тётке, сплели  статью из  её рассказов  и
поручили бульварному "Штерну" напечатать.
    Главный редактор "Штерна" теперь настаивает, что  именно
его  корреспондент  был  у моей