тетушки  в  сентябре, после
Ливадии. Но все  врёт. Приехали в  августе, а не  в сентябре
трое советских  граждан, прекрасно  говоривших по-русски  (а
Штейнер, кажется, и не говорит)  и были у тётушки пять  раз,
не торопились. Очень восхищались её собственной  биографией,
попросили  у неё  записки почитать  на несколько  часов -  и
больше  не  вернулись,  украли.  Наружностей  их  она, почти
слепая, не видела, но по ухватке, по психологической окраске
-  характер  диккенсовского  Иова  Троттера,  гости  были из
компании Виктора  Луя, да  не исключу,  что и  сам он. Связь
"Штерна" с  Виктором Луем  давно хорошо  известна. Например,
когда Луй приезжал ко мне оправдываться, будто не он  продал
"Раковый корпус" на запад, - детали нашего с ним разговора и
его   воровские   фотографии   (телеобъективом   из  кустов)
появились именно в "Штерне", уже не за его подписью. Даже на
моём малом опыте я заметил, что "Штерн" имеет особые  льготы
в  нашей  стране,  ему  доступны  такие  телефоны  и адреса,
которые можно  получить лишь  от тех,  кто подслушивает  мои
телефонные  разговоры  и  перлюстрирует  мои  письма.   Едва
появилась статья в  "Штерне", как секретарь  Союза писателей
Верченко сказал на партсобрании: "Это тот источник, которому
мы  имеем  все  основания  верить".  Публикация  в  "Штерне"
руководится из  того же  центра, откуда  и пиратские издания
Флегона и Ланген-Мюллера, которыми хотели подорвать  систему
международной защиты моих книг.

    (Есть мнение, что у Ланген-Мюллера неплохой перевод)

    Я  уверен,  что  перевод  нивелирован,  то  есть  срезан
языковой рельеф. У  меня там часто  эллиптический синтаксис,
то есть, с пропусками  как будто даже необходимых  слов, это
очень трудно для иностранца, да ещё за 4 месяца? Может быть,
их там коллектив переводчиков  сидел, денег ведь не  жалели!
Но от коллектива перевод не станет лучше.

    (Издатель Фляйсснер уверяет, что он получил рукопись ещё
весной, из Самиздата.)

    Такой  же лгун.  Как мог  он получить,  если я  до  июня
выпустил из стола только тот один экземпляр, который пошёл в
ИМКА-пресс? Ну, пусть назовёт,  от кого получил. Это  должен
быть или очень уж близкий ко мне человек или вор из  разряда
тех, кто приходит в отсутствие хозяина в его дом с  надёжным
удостоверением. Фляйсснер  хочет неблагородно  спрятаться за
наш благородный Самиздат. Он делает логическую натяжку:  раз
предыдущие мои вещи сперва появлялись в Самиздате, значит  и
в этот раз так. А как раз и не так! Предыдущие вещи я  давал
читать беспрепятственно. Эту же книгу я хотел сам непременно
довести до печатания. Лишь когда книга вышла - лишь тогда  я
стал давать и рукопись желающим.
    Так  вот, по  ухватке штерновской  статьи, по  шкодливой
подсказке, проглядываются знакомые сочинители, особенно там,
где решаются судить  о природе литературного  творчества. Мы
узнаём, что  Солженицын применил  такой хитрый  литературный
приём: перенёс действие в  дореволюционное время - для  того
углубился  в людей  другой эпохи,  прочёл немало  военных  и
исторических  трудов,  напрягся  изобразить  не  ту   войну,
которую сам прошёл, а другую,  непохожую, - и всё для  того,
чтобы на 740-й странице  высунуться с одной фразой,  которую
"Штерн" подсказывает понять  в переносном смысле  и посадить
Солженицына в тюрьму.  Точно, как в  своё время вожди  Союза
писателей упрекали  меня, что  я подробно  изучал онкологию,
вступил в раковую клинику  и раком заболел нарочно,  - чтобы
подсунуть какой-то символ. Трусливые шкодники лезут судить о
природе художественной  литературы. Им  невозможно в  голову
вобрать, что человек давно не нуждается в прятках и  говорит
о современности открыто всё, что думает.

    (Насколько достоверны сведения в статье "Штерна")

    Да  уж  будем  говорить   без  псевдонима  -  в   статье
"Литгазеты".  Достоверны   в  том,   что  уже   совпадает  с
напечатанным  моим  романом. В  остальном  есть смехотворный
вздор, а есть и очень направленная, продуманная ложь. Только
в усердии перебрали. Например, утверждают, что оба моих деда
были помещиками на  Северном Кавказе. "Литературной  газете"
всё-таки неудобно  до такой  степени не  знать отечественной
истории. Кроме нескольких всем известных казачьих генералов,
никаких помещиков, то есть, дворян землевладельцев, потомков
древней  знати,  получившей  земли  за  военную  службу,  на
Северном  Кавказе  вообще  никогда  не  бывало.  Все   земли
принадлежали   Терскому  и   Кубанскому  линейным   казачьим
войскам. Эти земли  до самого XX  века многие пустовали,  не
хватало рабочих  рук. Крестьяне-поселенцы  могли получать  в
собственность  лишь  небольшие  участки,  но  казачье войско
охотно  сдавало  в  аренду  сколько  угодно,  по баснословно
низкой цене.
    Деды  мои  были не  казаки,  и тот  и  другой -  мужики.
Совершенно случайно  мужицкий род  Солженицыных зафиксирован
даже  документами  1698   года,  когда  предок   мой  Филипп
пострадал от гнева Петра I (газетa "Воронежская коммуна"  от
9 марта 1969 г., статья  о городе Боброве.) А прапрадеда  за
бунт сослали  из Воронежской  губернии на  землю Кавказского
войска. Здесь, видимо, как бунтаря, в казаки не  поверстали,
а   дали  жить   на  пустующих   землях.  Были   Солженицыны
обыкновенные  ставропольские  крестьяне,  в  Ставрополье  до
революции несколько  пар быков  и лошадей,  десяток коров да
двести овец никак не  считались богатством. Большая семья  и
работали  все  своими  руками. И  на  хуторе  стояла простая
глинобитная  землянка,  помню её.  Но  для классовой  линии,
чтобы оправдалась Передовая Теория, нужно приврать: какой-то
банк,  приписать ноли  к имуществу,  придумать 50  батраков,
двоюродную сестру колхозницу вызвать в правление на  допрос,
а под  кисловодским дачным  домом Щербаков,  где я  родился,
подписать, что  это "деревенское  поместье" Солженицыных.  И
дураку видно, что не станичный дом. Вот такие мы "помещики".
Всю эту  ложь раздула  нечисть ещё  и для  того, чтобы  отцу
моему,   народнику   и   толстовцу,   приписать    трусливое
самоубийство  "из  страха перед  красными"  - не  дождавшись
желанного  первенца  и  почти  не  пожив  с  любимой  женой!
Суждение пресмыкающегося.

    (О матери)

    Она  вырастила  меня  в  невероятно  тяжёлых   условиях.
Овдовев ещё до моего  рождения, не вышла  замуж второй раз -
главным образом опасаясь возможной суровости отчима. Мы жили
в Ростове до войны  19 лет - и  из них 15 не  могли получить
комнаты от государства, всё время снимали в каких-то  гнилых
избушках у частников, за  большую плату, a когда  и получили
комнату,  то это  была часть  перестроенной конюшни.  Всегда
холодно, дуло,  топилось углём,  который доставался  трудно,
вода приносная  издали, что  такое водопровод  в квартире, я
вообще узнал лишь недавно.  Мама хорошо знала французский  и
английский,  ещё  изучила  стенографию  и  машинопись,  но в
учреждения, где хорошо платили, её  никогда не принимали из-
за  её  соц.   происхождения,  даже  из   безобидных,  вроде
Мельстроя, её  подвергали чистке,  это значит  - увольняли с
ограниченными правами на  будущее. Это заставляло  её искать
сверхурочную вечернюю работу,  а домашнюю делать  уже ночью,
всегда  недосыпать.  По  условиям  нашего  быта  она   часто
простужалась, заболела туберкулёзом, умерла в 49 лет. Я  был
тогда на  фронте, а  на её  могилу попал  лишь через 12 лет,
после лагеря и ссылки.

    (О тёте Ирине.)

    Раза  два-три  мама  отправляла  меня  к  ней  на летние
каникулы. Остальное - плод её воображения, уже затемнённого.
Я не жил с ней никогда.

    (Что помнит об отце.)

    Только фотокарточки,  да рассказы  матери и  знавших его
людей. Из университета добровольно пошёл на фронт, служил  в
Гренадёрской артиллерийской бригаде. Горела огневая  позиция
- сам растаскивал ящики со снарядами. Три офицерских  ордена
с  первой мировой  войны, которые  в моё  детство  считались
опасным криминалом,  и мы  с мамой,  помню, закапывали  их в
землю, опасаясь обыска.  Уже весь  фронт почти  разбежался -
батарея,  где служил  отец, стояла  на передовой  до  самого
Брестского  мира.  Они  с  мамой  и  венчались  на  фронте у
бригадного  священника.  Папа вернулся  весной  1918 года  и
вскоре  погиб  от несчастного  случая  и плохой  медицинской
помощи.  Его  могила в  Георгиевске  закатана трактором  под
стадион.

    (О другом деде.)

    А дед по матери пришёл из Таврии молодым парнем -  пасти
овец и батрачить. Начал с гола, потом стал арендовать  землю
и  к  старости, действительно,  весьма  разбогател. Это  был
человек редкой энергии и  трудолюбия. В пятьдесят своих  лет
он  выдавал  стране  зерна  и  шерсти  больше,  чем   многие
сегодняшние совхозы, и не меньше тех директоров работал. А с
рабочими обращался так, что  после революции они старика  12
лет до  смерти добровольно  кормили. Пусть  директор совхоза
после снятия попробует своих рабочих попросить.

    (Ставится ли сейчас в вину происхождение.)

    Конечно,  не  бушует,  как  в  20-е-30-е  годы,  но  это
"суждение по соцпроисхождению" - оно очень прочно внедрено в
сознание и весьма ещё живо  в нашей стране, ничего не  стоит
снова раздуть костёр в любую минуту. Да совсем недавно враги
Твардовского  публично  ставили ему  в  вину так  называемое
"кулацкое" происхождение. И со мной: если "измена родине" не
вышла  через  плен,  так  может  натянется  через  классовую
основу? Так что последние  статьи в "Литгазете" при  всей их
безграмотности и  глупости -  совсем не  простое, бесцельное
зубоскальство.
    Кстати,  Вы  замечаете, что  "Литгазета",  и никогда  не
спорившая с  моими произведениями  и взглядами  по существу,
никогда  не  отважившаяся  напечатать  обо  мне  ни   одного
подлинного критического разбора, хотя бы самого враждебного,
ибо тем самым приоткрыла бы часть невыносимой правды, -  она
в суждениях обо мне как будто и вообще потеряла свой  голос,
как  будто  лишилась  собственных  критиков  и  авторов.   В
нападках  на  меня  она  всё  прячется  за  перепечатки,  за
бульварный журнал,  за иноземных  журналистов, а  то даже  -
эстрадных певцов или жонглёров.  Я этой робости не  понимаю.
Может быть потому, что "с детства вскормленные уксусом,  как
говорят в  Финляндии" становятся  же всё-таки  и образцовыми
соц.  реалистами  и  даже  пробираются  в  руководство Союза
писателей и той же "Литгазеты"?..
    Так вот, по заданию "Литгазеты" финский журналист  Ларни
взялся написать и напечатать не у себя в Финляндии, а ещё  в
третьей  стране,  взялся натянуть  зубами  стальную пружину.
Смертельный  номер.  Знаете,  как  бывает  в  цирке, выходит
дураковатый клоун, все над ним смеются, он лезет куда-нибудь
к мастерам, под купол, на проволоку, вдруг виснет на зубах -
и весь цирк замирает и видит, что он совсем не клоун, что он
пошёл  на  смертельный  номер.  Ларни  намекает  на какие-то
намёки, я  так  могу  понять:  что  в  моём  романе  социал-
демократ-пораженец   Ленартович   высказывает   в   1914  г.
сочувствие к тому, чтобы Россия потерпела поражение и  тогда
она перестроится социально.  Именно так желали  и рассуждали
все с-д-пораженцы   в  отличие  oт  так  называемых  социал-
патриотов, то  есть с-д-оборонцев,  и Ларни,  как коммунист,
вероятно же  это знает  - и  всё-таки безрассудно натягивает
стальную  пружину зубами,  не понимая,  как легко  сорваться
самому.  Он  натягивает отсюда,  что  сам автор,  то  есть я
(отнюдь  не  социал-демократ!)   "не  прочь  видеть   немцев
победителями" - и уже, кажется, не в 1914, а в 1941 г.  ("1"
и "4" отчего не переставить местами, руки свободны!)
    Вот  уж  чего  в  моём   романе  и  духа  нет  так   это
пораженчества. А  они всё  равно натягивают.  Любой ценой им
нужен  газетный  плацдарм,  чтобы  следом  печатать "гневные
письма  трудящихся",  как уже  бывало  не раз.  Бессовестное
мошенничество  прессы,  которая не  привыкла  к поправкам  и
опровержениям.  Ах,  как  бы нужен  им  плен,  как нужна  их
литературной  критике   справочка  из   Гестапо!  Если   так
натягивал на  глазах у  всего цирка,  то что  ж они  чудят с
бесконтрольных закрытых трибун!
    Конечно,  это не  последняя ложь,  впереди их,  наверно,
больше, чем позади, против всех лжей не оправдаешься,  пусть
навешивают.  Да может,  кто-нибудь и  другой ответит  вместо
меня.   Интервью  -   не  дело   писателя.  Девять   лет  я
воздерживался от интервью и нисколько не жалею.
    Вообще,  известность  -  густая  помеха,  мною   времени
съедает попусту. Ещё не тянут меня на заседания, как других,
спасибо, исключили.  Хорошо мне  было работать,  когда никто
меня  не  знал, не  упражнялся  басни обо  мне  сочинять, не
собирал подзаборных сплетен, вроде этих проходимцев Бурга  и
Файфера.

    (В чём состоит план.)

    План состоит в том,  чтобы вытолкнуть меня из  жизни или
из страны, опрокинуть  в кювет, или  отправить в Сибирь  или
чтоб я "растворился  в чужеземном тумане",  как они прямо  и
пишут. Какая самоуверенность, что те, кого ласкает  цензура,
имеют на русскую землю больше прав, чем другие, рождённые на
ней  же.  Вообще   во  всей  этой   травле  -  неразумие   и
недальновидность  тех,  кто  её ведёт.  Они  не  хотят знать
сложности и богатства истории  именно в её разнообразии.  Им
лишь бы заткнуть  все голоса, которые  неприятны их слуху  и
лишают  сегодня  покоя,  а  о  будущем  они  не  думают. Так
неразумно они  уже заглушили  "Новый мир"  и Твардовского  -
обеднели от этого,  прислепли от этого  - и не  хотят понять
своей потери.
    Кстати,  недели  две  назад  в  "Нью-Йорк  Таймс"   было
напечатано письмо одного советского поэта, Смелякова, где он
оспаривает моё поминальное слово о Твардовском.

    (О доступности западной прессы.)

    Нет, не видим, но иногда сквозь скрежет глушения  слышны
западные радиостанции. Если что узнаём о своих же  событиях,
так оттуда.
    Этот  новый  выпад  против  меня  поразителен  по форме:
казалось бы,  вся печать  в их  руках, а  ответить мне негде
ближе,  чем  в  "Нью-Йорк  Таймс"!  Вот  что  значит бояться
правды: отвечать мне в  советской печати - пришлось  бы меня
хоть немного цитировать, а это невозможно. А по  содержанию:
удивительно, что Смеляков спорит, как будто меня не читавши.
Я  пишу,  что задушили  "Новый  мир" и  этим  способом убили
Твардовского. Смеляков обходит: "у Твардовского были тяжёлые
минуты". Я пишу, что Твардовский написал о фронте искреннее,
чище   всех.    Смеляков   кривит:    значит,   "Твардовский
отрицательно  относился к  советской армии?"  Откуда это?  Я
написал буквально  "чей мягкий  увещательный голос,  который
слышали все", Смеляков выворачивает "Солженицын  приписывает
Твардовскому свои иллюзии, что в некий день советская власть
рухнет и новое  поколение построит новую  Россию". Перечтите
моё поминание, - где там такое?
    А там последний абзац действительно полон смысла, да что
же  делать,  если  прочесть не  хотят,  не  умеют!  Изучение
русской  истории, которое  сегодня уже  увело меня  в  конец
прошлого века,  показало мне,  как дороги  для страны мирные
выходы,  как   важно,  чтобы   власть,  как   ни  будь   она
самодержавна и неограниченна, доброжелательно прислушивалась
бы к обществу,  а общество входило  бы в реальное  положение
власти, как важно, чтобы не сила и насилие вели бы страну, а
правота.  Очевидно, это  изучение и  помогло мне  увидеть  в
деятельности     Твардовского     именно     примирительную,
согласительную линию. Увы, и самый мягкий увещательный голос
тоже  нетерпим, затыкают  и его.  Уж как  уступчиво, уж  как
благожелательно недавно выступали у нас Сахаров,  Григоренко
- никого даже не выслушали, пропадите, заглохните!
    В  том-то и  мелкость, и  низменность расчёта  тех,  кто
руководит кампанией против меня.  Им искренне не приходит  в
голову, что  писатель, думающий  иначе, чем  большинство его
общества, составляет гордость этого  общества, а не позор  и
порок его.

    (9  апреля  -  Нобелевская  церемония.  Где  она   будет
происходить?)

    Пока  ни  шведское  посольство,  ни  наше   министерство
культуры не согласились способствовать нам. Тоже удивительно
до  комичности:  почему  такая  сердитость  на   Нобелевскую
премию?  Пройдёт  сколько-то  лет  и  это  же  самое событие
придётся освещать совсем наоборот, стыдно будет.

    (О приглашённых)

    Не знаю, кого пожелает пригласить г. Карл Гиров. С  моей
же стороны, не говоря о моих близких друзьях - самые  видные
представители художественной  и   научной  интеллигенции   -
некоторые  писатели,  главные  режиссёры  ведущих   театров,
крупные музыканты, артисты,  некоторые академики. Я  пока не
назову  их,  ибо не  знаю,  все ли  они  сочтут возможным  и
захотят придти, какие помехи  встретят. Во всяком случае,  я
приглашаю тех, кого знаю, чьё творчество уважаю, а там - кто
придёт.
    Ещё хотел бы я  пригласить на церемонию своего  адвоката
г. Хееба, но, как  частное лицо, не имею  официального права
приглашать из-за границы.
    Кроме  того  я   приглашаю  министра  культуры   СССР  и
корреспондентов   "Сельской   жизни"   и   "Труда"   -  двух
центральных газет, которые пока ещё не клеветали на меня.

    (Не могут ли быть поставлены препятствия церемонии)

    Теоретически  это  не исключено,  практически  это очень
легко сделать, не требуется ни много сил, ни много ума. Но я
этого не предполагаю, это была бы постыдная дикость.

    (А если г. Гирову откажут в визе)

    Тогда  церемония не  состоится, и  знаки мои  полежат в
Стокгольме ещё 10-20 лет.

    (Был слух, пока не подтвердившийся, что против  писателя
Максимова возбуждено уголовное дело за его роман "Семь  дней
творения")

    Художественная литература - один из самых высоких даров,
из  самых  тонких   и  совершенных  инструментов   человека.
Возбуждать против  неё уголовное  дело могут  только те, кто
сами   уголовники,   кто  уже   решился   стать  за   чертой
человечества и человеческой природы.

    [23]

    ЗАЯВЛЕНИЕ при отмене Нобелевской церемонии

    Мы с г. Гировым уступили во всём, что только было можно:
его поездка  намечалась как  частная, на  частную  квартиру,
для  совершения   церемонии   почти   по   частному  обряду.
Запрет   церемонии     даже     в    таком     виде     есть
бесповоротный     и  окончательный   запрет  всякой    формы
вручения мне  Нобелевской премии на территории моей  страны.
Поэтому запоздалая уступка  шведского  МИД  уже   нереальна.
Но  она  и    оскорбительна, шведское МИД  продолжает упорно
рассматривать вручение мне Нобелевской премии не как явление
культурной  жизни,  а  как  политическое  событие,  потому и
ставит условие, которое привело  бы или снова к  "закрытому"
варианту вручения или к специальному отбору присутствующих и
запрету им как-либо выражать своё отношение к происходящему,
ибо всё это может быть кем-то истолковано как  "политическая
демонстрация".
    Кроме  того,  после  отказа г.  Гирову  в  визе, принять
нобелевские знаки из чьих-либо иных рук, нежели  Постоянного
Секретаря Шведской Академии, я  считал бы унижением и  ему и
мне.
    Наконец, нашими  скромными силами  уже была  произведена
вся  нелёгкая  подготовка:  были  разосланы  приглашения, не
только  по Москве,  примерно двадцати  писателям, которых  я
понимаю  как  цвет  и  творческую  силу  нашей   сегодняшней
литературы,  и  примерно стольким  же  артистам, музыкантам,
академикам, многие из них из-за этого назначили или отменили
свои поездки  или репетиции  или другие  обязанности. Теперь
всем  этим  сорока  гостям  нанесено  оскорбление   отказом,
разослана отмена приглашения. И  они и я достаточно  занятые
люди, чтобы затевать такую процедуру вторично.
    По   разъяснённым   мне   правилам   Шведской   Академии
нобелевские знаки  могут храниться  ею неограниченно  долго.
Если  не х