Чаковский на "планёрке" в своей редакции при  30
человеках   открыто,   многозначительно   объявил:    "Будем
высылать!".  Видимо,  на  середину  апреля  намечалась   эта
операция,  к  тому  времени  должна  была  достичь максимума
газетная кампания.
    Но   мой   график   был   стремительней.    Американские
корреспонденты пришли ко мне без телефонного звонка.  Газеты
их были две сильнейшие в Штатах, происходило это за  полтора
месяца до приезда американского президента в СССР.  Интервью
не имело значения общественного, я не говорил ни об узниках,
ни о разлитых по стране несправедливостях - уже скоро 2 года
молчал я об этом в  своем внешнем "затмении", в жертве  всем
для  "Р-17",  так  и сейчас  отмерял  не  перейти неизбежный
уровень столкновения и не заслонить лекцию. Интервью было  в
основном разветвлённою  личной защитой,  старательной метлой
на мусор, сыпаный мне на голову несколько лет, - но сам  вид
этого  мусора   сквозь  ореол   "передового  строя"   вызвал
достаточное впечатление на Западе.
    По   внезапности  появления   и  открывшимся   мерзостям
интервью   [22]   оглушило  моих   противников,   как  я   и
рассчитывал. И даже больше, чем я рассчитывал. Оно появилось
4  апреля -  и менее  чем за  сутки, вопреки  своей обычной
медлительности,  власть,   не  успев   обдумать,  защитилась
рефлекторным рывком, простейшим движением: себе на посмех  и
позор отказала секретарю Шведской Академии в праве  приехать
и вручить мне нобелевские знаки. Что будет читаться лекция -
не  писалось  в письмах, не говорилось под потолками, только
смутно догадываться могли власти,  публично шла речь лишь  о
том,  что  на  частной  московской  квартире  будут  вручены
нобелевские знаки в присутствии друзей автора - писателей  и
деятелей искусства.  И этого  - испугалось  всемирно-могучее
правительство!.. -  будь левый  Запад не  так оправдателен к
нам,  одна  эта  cамопощёчина  надолго  бы  разоблачила  всю
советскую игру в культурное  сближение. Но по закону  левого
выворота голов  - красным  всё прощается,  красным всё легко
забывается.  Как пишет  Оруэлл: те  самые западные  деятели,
которые негодовали от одиночных смертных казней где бы то ни
было  на Земле,  - аплодировали,  когда Сталин  расстреливал
сотни тысяч;  тосковали о  голоде в  Индии -  а неполегающий
голод на Украине замечен не был.
    По  нашему  обычному  ловкому  умению  давать   отмазку,
советское посольство в Стокгольме оговорилось, впрочем,  что
"оно  не исключает,  что виза  Гирову будет  дана в  другое,
более удобное время"  - чтобы смягчить  раздражение, создать
иллюзию  и плавный  переход на  ноль. Шведское  МИД  сделало
заявление в  масть. Но  мы-то здесь  слишком понимаем  такую
игру! - и я стремительно разрубил её особым заявлением [23].
Запрет  на   приезд  Гирова   закрывал,  обессмысливал   всю
церемонию. Да  и облегчал  - и  устроителей, и  тех, кто дал
согласие прийти.
    Подготовка  этой  церемонии  кроме  бытовых трудностей -
прилично   принять   в  рядовой  квартире  60  гостей и  всё
именитых, либо западных  корреспондентов, - подготовка  была
сложна, непривычна и во всех отношениях. Сперва:  определить
список   гостей   -   так,   чтобы   не   пригласить  никого
сомнительного  (по  своему  общественному  поведению),  и не
пропустить никого достойного (по своему художественному  или
научному весу) - и вместе с тем, чтобы гости были  реальные,
кто   не  струсит,   а  придёт.   Затем  надо   было   таить
пригласительные билеты  - до  дня, когда  Гиров объявил дату
церемонии,  и  теперь  этих  гостей  объехать  или  обослать
приглашениями  -  кроме  формальных  ещё  и  мотивировочными
письмами,   которые   побудили   бы   человека   предпочесть
общественный   акт   неизбежному   будущему   утеснению   от
начальства.  Число  согласившихся  писателей,  режиссёров  и
артистов удивило меня: какая ж ещё сохранялась в людях  доля
бесстрашия, желания разогнуться или стыда быть вечным рабом!
А  неприятности  могли  быть для  всех  самые  серьёзные, но
правительство  освободило и  приглашённых и  себя от  лишних
волнений. Конечно, были и отречения - характерные,  щемящие:
людей с мировым именем, кому не грозило ничто.
    В подготовку церемонии  входил и выбор  воскресного дня,
чтоб никого не задержали на работе, и дневного часа -  чтобы
госбезопасность, милиция, дружинники  не могли бы  в темноте
скрыто  преградить  путь:   днём  такие  действия   доступны
фотографированию. Надо было найти и таких бесстрашных людей,
кто, открывая двери, охранял  бы их от врыва  бесчинствующих
гебистов.   Предусмотреть   и   такие   вмешательства,   как
отключение электричества, непрерывный телефонный звонок  или
камни в окно - бандитские методы последние годы становятся в
ГБ всё более излюбленными.
    Ото всех этих хлопот избавило нас правительство.
    В  виде юмора  я посылал  приглашение министру  культуры
Фурцевой и двум  советским корреспондентам -  газет, которые
до сих пор не нападали на меня: "Сельской жизни" и  "Труда".
"Сельская жизнь"  и прислала  на несосостоявшуюся  церемонию
единственного гостя-гебиста, проверить,  не собрался ли всё-
таки  кто.  А "Труд",  орган известного  ортодокса Шелепина,
поспешил исправить свой гнилой нейтрализм и в эти самые  дни
успел выступить против меня.
    Но  то  было  -  из  последних  судорог  их  проигранной
кампании:   потеряв   голову,   опозорясь   с    нобелевской
церемонией, власти прекратили  публичную травлю и  в который
раз  по  несчастности  стекшихся  против  них  обстоятельств
оставили меня на родине и на свободе.
    И так была бы исчерпана полуторагодичная Nobeliana, если
б не осталось главное в  ней - уже готовая лекция.  Чтоб она
попала в  годовой нобелевский  сборник, надо  было побыстрей
доставить  её в  Швецию. С  трудом, но  удалось это  сделать
(разумеется, снова тайно, с  большим риском). К началу  июня
она  должна  была  появиться.  Я  всё  ещё  ждал  взрыва,  в
оставшееся время  поехал в  Тамбовскую область  - глотнуть и
её, быть может, в последний раз.
    Но ни в июне,  ни в июле того  изнурительно-жаркого лета
лекция   не   появилась.   Неужели   ж   настолько    прошла
незамеченной?  Лишь  в августе  я  узнал, что  летом  была в
отпуску  многая  шведская  промышленность,  в  том  числе  и
типографские рабочие. Годовой  сборник опубликовался лишь  в
конце августа.
    Пресса  была  довольно  шумная,  больше  недели.  Но две
неожиданности  меня   постигли,  показывая   неполноту  моих
предвидений: лекция не вызвала ни шевеления уха у наших,  ни
- какого-либо общественного сдвига, осознания на Западе.
    Кажется, я очень много сказал, я даже всё главное сказал
- и проглотили? А: лекция была хоть и прозрачна, но всё же -
в  выражениях  общих, без единого имени собственного. И там,
и здесь предпочли не понять. Нобелиана - кончилась, а взрыв,
а главный бой - всё отлагался и отлагался.


ВСТРЕЧНЫЙ БОЙ

    Встречным боем  называется в  тактике такой  вид боя,  в
отличие  от  наступательного  и  оборонительного,  когда обе
стороны  назначают наступление  или находятся  в походе,  не
зная о замыслах друг друга, - и сталкиваются внезапно. Такой
вид  неспланированного  боя  считается  самым  сложным:   он
требует от военачальников наибольшей быстроты, находчивости,
решительности и обладания резервами.
    Такой бой и произошёл на советской общественной арене  в
конце   августа-сентябре  1973   года  -   до  той   степени
непредвиденный, что  не только  противники не  ведали друг о
друге,  но даже  на одной  стороне "колонны"  (Сахаров и  я)
ничего не знали о движениях и планах друг друга.
    Хотя протяжённые в предыдущей главе 1971 и 72 годы уж не
такие были у меня  спокойные, но и не  такие сотрясательные,
то ли я притерпелся. У  меня всё время было сознание,  что я
скрылся,  замер, пережидаю,  выигрываю время  для "Р-17",  а
современность как будто перестаю различать в резком  фокусе.
И всякий раз,  отказываясь от вмешательства,  я даже не  мог
никому,  тем  более  деятелям  "демократического   движения"
(очень лёгким на распространение сведений) объяснять, почему
ж я именно молчу, почему так устраняюсь, хотя как будто  мне
"ничего не будет",  если вмешаюсь. Да  при дремлющем роке  и
само житьё у Ростроповича в блаженных условиях, каких у меня
никогда  в  жизни  не  было  (тишина,  загородный  воздух  и
городской комфорт), тоже  размагничивало волю. Не  взорвался
на письме министру ГБ, не взорвался на письме Патриарху,  не
взорвался на нобелевской лекции  - и сиди, пиши.  Тем более,
так труден оказался II-й Узел, и переход к III-му не  обещал
облегчения. И ту развязку, что передо мной неизбежно  висела
всегда -  я откладывал.  И даже  когда в  конце 72-го года я
окончательно назначил появление  "Архипелага" на май  75-го,
мне это казалось - жертвой, добровольным ускорением событий.
    Житьё  у  Ростроповича  подтачивалось  постепенно. Узнав
меня   случайно   и  почти   тотчас   предложив  мне   приют
широкодушным порывом, ещё совсем не имея опыта  представить,
какое  тупое  и  долгое  обрушится  на  него  давление, даже
вырвавшись с открытым письмом после моей нобелевской премии,
и  ещё  с  год  изобретательно  защищаясь  от многочисленных
государственных  ущемлений,  - Ростропович  стал  уставать и
слабеть от длительной безнадёжной осады, от потери  любимого
дирижёрства  в  Большом  театре,  от  запрета  своих  лучших
московских  концертов,  от  закрыва  привычных   заграничных
поездок,  в  которых  прежде  проходило  у  него   полжизни.
Вырастал вопрос: правильно ли одному художнику хиреть, чтобы
дать расти другому? (Увы,  мстительная власть и после  моего
съезда   с   его  дачи   не   простила  ему   четырёхзимнего
гостеприимства, оказанного мне.)
    Подтачивался мой  быт и  со стороны  полицейской, уже не
только министерство  культуры жаждало  очиститься от  такого
пятна.  Да  все верхи  раздражал  я как  заноза,  живя в  их
запретной сладостной привилегированной барвихской  спецзоне.
А по советским законам  выселить меня ничего не  составляло:
24  часа было  достаточно в  такой особой  правительственной
зоне.  Но  соединение  двух  имён  -  моего  и Ростроповича,
сдерживало. А попытки делались. Наезжал капитан милиции  ещё
перед нобелевской премией, я сказал "гощу". Отвязался.
    В марте 71-го года  как-то был  у меня "лавинный день" -
редкий  в  году счастливый  день,  когда мысли  накатываются
неудержимо и по разным темам и в незаказанных  направлениях,
разрывают,  несут  тебя, и  только  успевай записывать  хоть
неполностью,  на  любом  черновике,  разработаешь  потом,  а
сейчас лови. В счастливом состоянии я катался на лыжах,  ещё
там дописывая в блокнотик,  воротился - зовёт меня  старушка
Аничкова на верхний этаж большой дачи:
    - А. И., идите, пришла вас милиция выселять!
    Сколько  этого я  ждал, и  ждать уже  перестал, хотя  на
такой случай лежала у  меня приготовленная бумага -  в синем
конверте,  в  несгораемом  шкафике.  Неужели  осмелились, да
перед  самым  своим XXIV  съездом  (как сутки,  не  знали бы
своего XXV-го!) - или не понимают, какой будет скандал!
    Трое их, от капитана и выше. Постепенно выясняется,  что
главный,  некто  Аносов   -  начальник  паспортного   отдела
московской области, немалая шишка, - умный, с юмором, есть у
них всё-таки люди, попадаются.  Я в своем счастливом  лёгком
состоянии так  же  легко,  свободно  влился  в  разговор   -
победоносно-развязно,  в  лучшей   форме,  как  когда-то   с
таможенниками.
    За бумагой  мне сходить  в мой  флигель -  три минуты  и
сейчас я перед вами её положу или прочту драматически, стоя,
тем и вас понужу  приподняться из кресел. Нет.  Нет, сегодня
ещё не выселяют они меня: не составляют протокола,  первого,
а по  второму передаётся  в суд.  Они только  давят на меня,
чтобы я в несколько  дней озаботился о прописке,  или уезжал
бы. В Рязань. В капкан.
    Естественно,  всякий  советский  человек,  без  верховой
защиты,   что  может   сделать  в   таком  положении?   Тихо
подчиниться. Выхода нет.  Но, слава Богу,  я уже вышагнул  и
выпрямился из ваших рядов.
    Сперва, с большой заботой к их личным судьбам:
    -  Товарищи,  пожалуйста,  составляйте  протокол  -   но
остерегитесь! Очень прошу вас  - не сделайте личной  ошибки,
на которой вы можете пострадать. Прошу вас, прежде проверьте
на самом верху, действительно  ли там решили, что  надо меня
выселить. А то ведь потом на вас же и свалят.
    Тупой майор:
    - Если я действую по закону и в своём районе - мне ни  у
кого не надо спрашивать.
    -  Ах,  товарищ  майор, вы  ещё  мало  служите!.. Вы  же
окажетесь и самоуправ. Мой случай - очень деликатный.
    Областной начальник:
    - Но ведь я же насилия и не применяю.
    -  Ещё бы  вы применяли  насилие! Но  даже и  при самом
нежном обращении - может произойти большой скандал.
    Так я  уверенно говорю,  как будто  из соседней  комнаты
хоть  сейчас  могу  Брежневу  звонить.  Опытный   царедворец
понимает: осторожно, заминировано, откуда-то моя уверенность
идёт. Заминается.
    Но что ж мне выигрывать несколько дней? Мне надо  наверх
через них  передать, как  это серьёзно,  насколько я  готов.
Дача Ростроповича  для меня  - рубеж  жизни и  работы, пусть
знают, что тихо не выйдет.
    И  в  новом   повороте  разговора  сделав   страшноватые
арестантские глаза, я заявляю металлически:
    -  Своими  ногами  в  Рязань?  -  не  пойду,  не  поеду!
Судебному решению? - не подчинюсь! Только в кандалах!
    Вот так - мне легче, совсем легко. Утопить в луже я себя
не дам, накатывайте уж  море! Чувствую себя молодо,  сильно,
снова в бою.
    Уходят вежливые, растерянные. Не ожидали.
    -  Будет   грандиозный  скандал!   -  напутствую   я  их
поощрительно.
    Потому что следующий раз, когда они составят протокол, я
поиграю ещё  с ними  в советскую  букашку, буду  проверять в
протоколе каждую закорючку,  требовать второй экземпляр  для
себя,  а  когда  подойдёт  дело  подписывать  -  вдруг выну,
подпишу свою бумагу и поменяю на протокол:

        "МИЛИЦИИ,   понуждающей   меня   выселиться   из
    подмосковного   дома   Мстислава  Ростроповича  -  в
    Рязань,  по  месту моей милицейской "прописки", -

        МОЙ ОТВЕТ

        Крепостное право  в нашей  стране  упразднено  в
    1861  г. Говорят,  что  октябрьская  революция смела
    его  последние остатки.  Стало  быть  я,   гражданин
    этой  страны,  -   не крепостной, не раб, и..."

    С ними так надо стараться в каждом деле: поднимать  звук
на  октаву.  Обобщать,  как  только  хватает  слов.  Не себя
одного,  не узкий  участок защищать,  но взламывать  всю  их
систему!
    И всё - не подошёл тому час?! Доколе же?
    Ветер борьбы дунул в лицо  - и как сразу весело,  и даже
жалко,  что  вот -  уходят,  и готовая  чудная  такая бумага
остаётся втуне.
    Через полгода - пришли  опять. Тот же Аносов  с каким-то
штатским, кривым. Я к ним пошёл уже сразу с синим конвертом.
Положил, между  ним и  собой. Но  Аносов -  сама любезность,
лишь напоминание: как же всё-таки с пропиской?.. неудобно...
вот  уже  два  года  (где  два  дня  нельзя,  где московская
прописка тоже значит ноль!) ...Ну, при таком тоне: вот,  как
улажу семейные  дела...  -  Так  улаживайте,  улаживайте!  -
обнадёживает, торопит.  - Да  ведь мне  и после  регистрации
брака всё равно московской прописки не дадут? - Что вы,  что
вы, по закону - обязаны прописать.
    На всякий-то случай и другой регистр:
    -  Ведь  мы можем  и  к Ростроповичу  как  к домохозяину
предъявить претензии.  У  него  могут   и  дачу  отнять.   -
Смотрите, говорю,  эта сковородка  и так  накалена, зачем на
неё ещё лить?..
    А  синий  конверт  -  лежит  между  нами  -  безобидный,
неразвёрнутый, туневой. И я:
    -  Если на  вас очень  нажмут -  вы не  утруждайте себя
визитом,  отдайте  районной  милиции  распоряжение,  они так
хотели составить протокол. Правда, я предам гласности...
    Кривой:
    - Что значит "гласность"? Закон есть закон.
    Я (с металлом):
    - Гласность? Это: я по протоколу никуда не уеду, и в суд
не пойду, а выносите уголовный приговор о ссылке.
    - Что вы, что вы! - заверяют, - до этого не дойдёт.
    И  -  не двинулась  моя  бумага. Всё  так  же беззаконно
прожил я у Ростроповича ещё полтора года.
    Когда же развод состоялся и регистрация с женою, живущей
в Москве, тоже - и  я законно подал заявление на  московскую
прописку  - вот  тут-то новый  начальник паспортного  отдела
города Москвы (перешедший  с областного) Аносов  ("по закону
обязаны прописать")  с той  же любезной  улыбкой объявил мне
лично от  министра: что  "милиция вообще  не решает" вопросы
прописки,  а занимается  этим при  Моссовете совет  почётных
пенсионеров (сталинистов):  рассматривает политическое  лицо
кандидата, достоин ли он жить в Москве. И вот им-то я должен
подать прошение.
    Я тоже с самой любезной улыбкой (у меня уже готов был  к
ходу синий конверт и только ждал назначенной даты)  попросил
выдать мне отказ в письменном  виде. Он - ещё любезнее,  как
старый знакомый:
    - Александр Исаич, ну - вам и нужна какая-то бумажка?
    Ожидал я, что будут молчать-тянуть, но что прямо вот так
откажут  - всё-таки  не ждал.  Наглецы. Откровенно  толкали:
убирайся сам с русской земли!
    (А может быть можно понять и их обиду: не повлиял ли  на
власти  слух,  который  был   мне  так  досаден,  слух   от,
самоназванных   "близких  друзей",   каких  немало   бралось
объяснять  мою  жизнь  и   намерения:  "да  ему  только   бы
соединиться  с  семьёй, он  сейчас  же уедет,  ни  минуты не
останется!" Вот развели - и  "законно" ждали моего отъезда
а я что ж не уезжал?)
    И с июня 73-го они применили новый выталкивающий  приём:
анонимные письма  от  лже-гангстеров.  По  почте,  поспешно-
небрежно разоблачая себя и заклейкою поверх почтового штампа
приёма (раз для дрожи нервов вклеивши загадочный  извилистый
волосок) и стремительной почтовой доставкой (когда остальная
переписка  отметалась). Печатными  разноцветными буквами,  а
стиль - Бени Крика, с большим ущербом вкуса. Сперва: мы - не
гангстеры, вы передаёте нам 100 тысяч долларов, взамен - "мы
гарантируем  вам  спокойствие  и  неприкосновенность   Вашей
семьи",  и  в знак  своего  согласия я  должен  появиться на
ступеньках  центрального  телеграфа.  Следующий  раз  -  уже
никаких  требований,  а  откровенно  одни  угрозы: "Третьего
предупреждения не последует, мы не китайцы. Мы откажем вам в
своём доверии  и  уже  ничего  не  сможем  гарантировать"  -
напугать,  чтоб  спасаясь  от  этих  "гангстеров",  бежал за
границу.
    После второго  такого письма  применил и  я новый приём:
откровенное    "внутреннее"   письмо    в   ГБ,    безличное
предупреждение  [24].   Письмо  дошло,   вернулось  обратное
уведомление: экспедитор КГБ имярек (разборчиво). Три  недели
думали. По телефону позвонил всё тот же полковник, который в
71 г. звонил от имени  Андропова. И теперь та же  пластинка:
"Ваше заявление (??) передано в милицию". Т_а_к_у_ю  бумажку
-  и передадут?..   Толкали,   намекали,  как и в анонимках:
обращайтесь  в  милицию за  защитой.  (И сами  же  под видом
охраны на  голову сядут.)  Больше, чем  на месяц,  подмётные
письма прекратились.  В конце  июля, однако,  пришло третье:
"Ну,  сука,  так  и  не  пришёл?  Теперь  обижайся  на себя.
Правилку  сделаем".  Ничего  не  требовали,  только  пугали:
уезжай, гад!
    То было тяжёлое у нас лето. Много потерь. Запущены, даже
погублены  важные  дела.  Своих  малышей  и  жену  в тяжёлой
беременности я оставлял на многие недели на беззащитной даче
в Фирсановке,  где не  мог работать  из-за низких самолётов,
сам уезжал  в Рождество  писать. Поддельные  ли бандиты  или
настоящие,   только   ли   продемонстрируют   нападение  или
осуществят,  -  ко  всем видам  испытаний  м