омочь
приукрасить её. Надо  горло  поберечь  для  главного  крика.
Уже  недолго осталось. Вот  начнут переводить "Архипелаг" на
английский язык...
    Оправдание трусости? Или разумные доводы?
    Я -  смолчал. С  этого мига  - добавочный  груз на  моих
плечах.  О  Венгрии  -  я  был  никто,  чтобы  крикнуть.   О
Чехословакии - смолчал.  Тем постыдней, что  за Чехословакию
была у меня и  особая личная ответственность: все  признают,
что у них  началось с писательского  съезда, а он  - с моего
письма, прочтённого Когоутом.
    И только одним  сниму я  с себя  это пятно:  если когда-
нибудь опять же с меня начнётся у нас в отечестве.
    И - гнал, кончал "Круг-96". И опять - совпадение сроков,
какого  не спланируешь  в человеческой  черепной коробке:  в
сентябре я закончил  и, значит, спас  "Круг-96". И в  тех же
неделях,  подменённый,  куцый  "Круг-87"  стал  выходить  на
европейских языках.
    Была    третья    годовщина    захвата    моего   архива
госбезопасностью.  Два  моих  романа  шли  по  Европе  -  и,
кажется, имели успех. Прорвало железный занавес! А я  бродил
себе  по осеннему  приистьинскому лесу  - без  конвоя и  без
кандалов. Не спроворилась чёртова пасть откусить мне  голову
вовремя. Подранок залечился и утвердел на ногах.
    Тут много б ещё  смешного можно было рассказать:  как на
истьинскую  мою  дачку повадился  ходить  изнеженный Луи  со
своей бригадой  - выяснять  отношения, а  я вылезал  к нему,
чумазый и  рваный работяга  из-под автомобиля.  Как он тайно
фотографировал меня телеобъективом и продавал фотографии  на
запад с комментариями вполне  антисоветскими, а по советско-
чекистской линии доносил  на меня само  собой, да кажется  и
звукоаппаратуру рассыпал на моём участке. Как соседи дачные,
по своей  советской настороженности,  считали, что  у меня в
лесу закопана радиостанция,  иначе зачем я  так часто в  лес
ухожу,  да  ещё  с приезжающими  -  очевидно,  - резидентами
разведок? Как  выполняя договор,  благородно навязанный  мне
"Мосфильмом"  года  полтора  назад,  я  тужился  подать   им
сценарий кинокомедии  "Тунеядец" (о  наших "выборах")  и как
наверх, к Демичеву, он подавался тотчас и получал  абсолютно
запретную    визу.    Как    Твардовский    с   редакторским
сладострастием  выпрашивал  у  меня  тот  сценарий  в тайной
надежде:  "а  вдруг,  можно  печатать?"  -  и  возвращал   с
добродушной  улыбкой: "Нет,  сажать вас  надо, и  как  можно
быстрей!"
    Я  шёл по  окаянно-запретным литературным  путям, а  вёл
себя   с   наглой   уверенностью   признанного    советского
литератора.   И   -  сходило.   В   секретариате  СП   РСФСР
допытывались у нашего рязанского секретаря Э. Сафонова:  как
я ответил на критику "Литературной газеты" и "Правды" -  они
хотели бы тот документ посмотреть,  проскочил он мимо них, -
и поверить не могли, что  н_и_к_а_к не  ответил! В советских
головах это ведь не помещается, полвека так: если критикуют,
значит  надо  покаяться,  признать  ошибки.  А  я,   вдруг -
н_и_к_а_к.
    В  тот  декабрь   исполнилось  мне  пятьдесят.   У  моих
предшественников в глухие десятилетия сколько таких  юбилеев
прошло  задушенными,  так что  близкие  даже друзья  боялись
посетить,  написать.  Но  вот  -  отказали  чумные  кордоны,
прорвало запретную зону! И  - к опальному, к  проклятому, за
неделю  вперёд,  понеслись  в  Рязань  телеграммы,  потом  и
письма, и меньше "левых", больше по почте, и мало анонимных,
а всё  подписанные. Последние  сутки телеграфные  разносчики
приносили разом по 50, по 70 штук - и на дню - по  несколько
раз! Всего телеграмм было больше пятисот, писем до  двухсот,
и  полторы  тысячи  отдельных  личных  бесстрашных подписей,
редко замаскированных (как Шулубин, Нержины, Ида  Лубянская,
дети Сима).
    - "...дай Бог вам таким держаться..."
    - "...трудную минуту вспоминайте обсуждение в Союзе..."
    - "...чтоб мы долго-долго  ещё были вашими читателями  и
отпала бы нужда быть вашими издателями..."
    -  "...дороги  выбирает себе  каждый,  и верю  я,  вы не
сойдёте  с  избранного   вами  пути...  радуюсь,   что  наше
поколение по крайней мере выстрадало таких сыновей."
    - "Живите ещё столько же всем сволочам назло; пусть  вам
так же пишется, как им икается."
    - "...пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все
любить умеют только мёртвых."
    -   "...и   в  дальнейшем   быть   автором  только   тех
произведений, под которыми не стыдно подписываться."
    - "...Моя совесть это вы."
    - "...всё, что вы сделали - надежда на пути от  духовной
оторопи, в какой застыла вся страна..."
    - "...жить в одно время с вами и больно и радостно."
    -  "...Слава  Богу,  что в  этот  день  вам не  придётся
услышать ни полслова неискреннего, фальшивого..."
    - "...читаем ваши книги на папиросной бумаге, оттого они
нам ещё дороже. И если  за свои великие грехи Россия  платит
дорогой ценой,  то наверно  за великие  её страдания  и ещё,
чтоб не  упали совсем  мы духом  от стыда,  посланы в Россию
вы..."
    - "когда мне надо думать,  как вести себя на работе  - я
обращаюсь  к   вашим  поступкам...   когда  бывают   моменты
душевного упадка - обращаюсь к вашей жизни..."
    - "...оказываешься перед лицом своей совести и с горечью
сознаёшь, что молчишь, когда молчать уже нельзя..."
    -  "Не  люблю  предателей.  Вы  отпраздновали  свой день
рождения,  а  спустя  10  дней  мы  будем  праздновать  день
рождения товарища Сталина. За  этот день мы поднимем  полные
бокалы!!!  История  всё  и  всех  поставит  на  своё  место.
Заслужив  признание  Запада, вы  приобрели  презрение своего
народа.  Привет  Никите  - другу  вашему"  (на  машинке, без
подписи, брошено в дверной почтовый ящик*).

    [* А по Самиздату пришли и такие поздравления:
    - "Поражены Вашей способностью дожить до 50-и лет писать
правду. Просим поделиться опытом на страницах нашей газеты.
    Редакция 'Правды'"

    -  "В  год  Вашего  50-летия  по  количеству  и качеству
выпускаемой  продукции  мы  заняли  первое  место  в   мире.
Надеемся сотрудничать с Вами ближайшие 50 лет.
    САМИЗДАТ"

    - "Кацо!  Дарагой! Бальшое  спасиба уточнение  отдельных
деталей  маей замечательной  биографии. Нэ  плохо, очень  нэ
плохо, паздравляю!
    Иосиф Джугашвили"]

    -  "Вашим  голосом  заговорила сама  немота.  Я  не знаю
писателя, более долгожданного и необходимого, чем вы. Где не
погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят
и  лечат душу.  Вы вернули  русской литературе  её громовое
могущество. Лидия Чуковская".
    -  "...Живите  ещё пятьдесят  не  теряя прекрасной  силы
вашего  таланта.  Всё  минётся,  только  правда останется...
Всегда ваш Твардовский".
    Скажу, не ломаясь: в ту неделю я ходил гордый.  Настигла
благодарность при жизни и, кажется, не за пустяки. В день же
11-го,    между   сотенными    пачками   телеграмм,    стали
складываться, выхаживаться строки  ответа, хотя и  некуда их
послать, только в Самиздат спасительной, ну с отвлеченьем на
"Литературку" [10]:
    "...Моя единственная мечта - оказаться достойным  надежд
читающей России".
    И не ведаю, что близок день, когда эта клятва  стреножит
меня.


ДУШАТ

    Занесусь  по   своей    линии,   по  своим    планам   и
действиям  замечаю: линию  Твардовского упустил,   а уж  она
кровно  в эту книгу  вплелась,  хотя  сказать   о  ней  могу
всего   лишь выведенное из встреч.  Весь 1968 год,   начатый
трёхнедельным письмом к Федину, был годом быстрого  развития
Твардовского,  неожиданного   расширения  и   углубления его
взглядов и   даже принципов,  казалось бы  устоявшихся, -  а
ведь исполнялось  ему пятьдесят  восемь! Не  прямо, не ровно
пробивалось  это  развитие  (хотя  б  вокруг  той телеграммы
"Граней") - а шло!
    Когда летом 68-го я увидел A. T., я поразился  перемене,
произошедшей в  нём  за 4  месяца.  Он опять  вызвал  меня
криком в тёмную пустоту, ибо  так и не знал, бедняга,  где я
есть  (а  от  его  дачи до  моего  Рождества  -  меньше часа
автомобильной  езды, уж  он бы  не раз  ко мне  накатывал!),
явлюсь ли вообще. "Когда эта конспирация кончится?!" - топал
он  в  редакции.  И  можно  понять  его  раздражение  и даже
отчаяние,  ну,  как  со  мной  договариваться  и   совместно
действовать?  Вероятно,  не раз  зарекался  он обязать  меня
твёрдой  связью,  но я  явлюсь,  обезоружу его  готовностью,
дружелюбностью, - он смягчается и не имеет настояния  жёстко
условиться на будущее.
    Может быть, я б и в  этот раз не явился, но из  редакции
по секрету передали мне, в чём новость: в "отделе  культуры"
ЦК сказали  Лакшину и  Кондратовичу, что  "скоро Солженицыну
конец - Мондадори печатает "Пир победителей"". Беляев:  "Его
растерзают!" - т. е., разгневанные патриоты.
    Мелентьев: "Ну,  не  растерзают,  у  нас  закон.  Но   -
посадят". Твардовский  очень напугался  и, главное:  не я ли
пьесу  пустил? Он  всё не  верил до  конца, что  нет у  меня
"Пира",  что  только  они  могут  пустить.  (И  ведь  как им
жадалось этот "Пир" увидеть на Западе! сколько раз  почесуха
их брала - самим  передать, а не решались,  плюгавцы, потому
что,  через  плечо,  с  оборотом,  сильно  кусал  их  "Пир",
наломал-навредил бы им больше, чем мне.)
    Я  рванулся  и приехал  на  дачу А.  Т.  тотчас -  много
раньше,   чем  он   рассчитывал  меня   увидеть.  Очень   он
обрадовался  такой  неожиданности,  широкими  руками  принял
меня. Сели опять в том же мрачном холле, где три года  назад
на  хворостяном  костре  сжигались  моё  спокойствие  и  моя
нерешительность. Я притворился, конечно, что повода не знаю,
и А. Т.  подробно мне всё  рассказывал, я же,  к его полному
облегчению  в  десятый  раз  подтвердил,  что  нет  у   меня
экземпляра "Пира", честно,  что это -  провокация агитпропа.
(Тогда  Трифоныч:  "Да  как  же  мне  самому  прочесть?". Я:
"Возьмите у них, чёрт с  ними, скажите - с моего  согласия".
Нет, так и не взял.) Но и встречный аргумент я ему  положил:
его-то "мальчики", Лакшин да Кондратович, такие изворотливые
в  защите журнала,  могли бы  не просто  струхнуть и  бежать
плакаться А. Т., и он бы топал, меня вызывал, а сразу там, в
"отделе   культуры",   сдвинув   строго   брови,   ответить:
"Позвольте,   это   -   крайне   важное   сообщение.   Чтобы
действовать,   редакции   необходимо   знать   источник    и
достоверность его". Мол, если западная газета, так  назовите
число; а если вы узнали по  тайным каналам - так не сами  ли
вы, голубчики, и продали?..  Трудно ли было найтись?  Но для
этого  надо  иметь  дыхание  свободное.  Воспитанные  же  на
советской службе, они,  как и в  случае с Луи,  с "Гранями",
всё, что знали и умели, по-советски: ловить сверху упрёки  и
травить их  вниз. А.  Т. и  сейчас мимо  ушей пропустил  мой
аргумент как самый незначащий.
    Однако  всем  остальным чрезвычайно  порадовал  он меня.
Застал я  его за  чтением Жореса  Медведева "Об  иностранных
связях".  Удивлялся:  "Пробивные два  братца!".  И вообще  о
Самиздате,  восхищённо  взявшись  за  голову  обеими руками:
"Ведь это ж целая литература! И не только художественная, но
и публицистическая, и научная!"  Давно ли коробило его  всё,
что не напечатано  законно, что  не прошло  одобрения какой-
нибудь редакции  и не  получило штампа  Главлита, хоть  и не
уважаемого нисколько. Лишь опасную контрабанду видел он  уже
во скольких  моих вещах,  пошедших самиздатским  путем, -  и
вдруг  такой  поворот!  И  ревниво  следил,  оказывается, за
самиздатскими  ответами  на облай  меня  в "Литературке".  С
большим одобрением: "А Чуковскую вы читали? Хорошо она!.." А
с    Рюриковым    и    Озеровым    (предполагаемые    авторы
литературкинской  статьи  против меня)  A.  T. решил  ничего
общего не  иметь и  в Лозанну  ехать не  вместе с  ними, как
посылают, а порознь.
    Да что! сидели  мы, болтали -  вдруг он вскочил,  легко,
несмотря на свою телесность,  и спохватился, не таясь:  "Три
минуты пропустили! Пошли  Би-Би-Си слушать!" Это -  он?! Би-
Би-Си?!.. Я закачался. Он так же резво, неудержимо, большими
ножищами семенил к "Спидоле", как я бросался уже много  лет,
точно по часам.  Именно от этого  порыва я почувствовал  его
близким как никогда, как никогда! Ещё б нам несколько  вёрст
бок-о-бок,  и  могла  б между  нами  потечь  откровенная, не
таящая дружба.
    - Вы стали радио...? А о вашем письме к Федину слышали?
    Нетерпеливо, но с опаской:
    - А подробный текст его не передавали?
    Вот,  наверно,  откуда! -  от  своего письма  стал  он и
слушать. Естественный путь. Но первый-то рубеж - отважиться,
переступить свободным актом воли, послать само письмо!  Надо
помнить,  что  именно  с весны  1968  года  растерянные было
власти стали  теснить расхрабрённую  общественность, теснить
очень примитивно и успешно: "собеседованиями" пять к  одному
с  подписантами  в  парткомах  и  директоратах, исключениями
одиночек из партии и  из институтов - и  поразительно быстро
свелось на нет  движение протестов, привыкшие  пугаться люди
послушно возвращались в согнутое положение. Твардовский  же,
напротив, именно в это  время стал упираться там,  где можно
бы и уступить:  не только по  журналу, это всегда,  но из-за
отдельных  абзацев обо  мне жертвовал  статьёй о  Маршаке  и
задерживал целый том своего собрания сочинений.
    После Би-Би-Си:
    - Такая серьёзная радиостанция, никакого пристрастия.
    Недавно Твардовский ехал  в Рим и  предупредил Демичева:
"Если спросят о Солженицыне - я скажу, что думаю".  Демичев,
уверенно-цинично: "Сумеете вывернуться!" Но, говорит А.  Т.,
с ним за границей обращались  как с больным, не напоминая  о
здоровьи: избегая вопросов о "Н. мире" и Солженицыне...
    В  этот раз  научил я  его приёму,  как оставлять  копии
писем при шариковой ручке. Очень обрадовался: "А то ведь  не
всё машинистке дашь".
    Сердечно мы расстались, как никогда.
    Это  было  -  16  августа.  А  21-го  грянула  оккупация
Чехословакии.
    И я не доехал до Твардовского со своей бумагой. Нет,  её
бы он не  подписал и, вероятно,  кричал бы на  меня. Однако,
вот как он себя повёл.  Верховоды СП, чтобы шире и  надёжней
перепачкать  круг  писателей,  в  эти  дни  прислали  А.  Т.
подписать   два   письма:  1)   об   освобождении  какого-то
греческого писателя  (излюбленный отвлекающий  манёвр) и  2)
письмо чехословацким  писателям: как  им не  стыдно защищать
контрреволюцию? Твардовский ответил: первое - неуместно,  от
второго отказываюсь.
    Отлистайте  сто  страниц  назад  -  разве  это   прежний
Твардовский?
    Я ему, в сентябре: - Если это подлое письмо появится  за
безликой подписью  "секретариат СП",  можно ли  рассказывать
другим, что вы туда не вошли?
    Он, хохлясь:
    - Я не собираюсь делать из этого секрета.
    (Три года назад: "нежелательная огласка"!..)
    - Я глубоко рад, Александр Трифоныч, что вы заняли такую
позицию!
    Он, с достоинством:
    - А какую я мог занять другую?
    Да какую ж? ту самую... Ту самую, которую в этих же днях
совсем неокупаемо, бессмысленно подписал "Новый мир": горячо
одобряем   оккупацию!  Гадко-казённые   слова,  в   соседних
столбиках "Литературки"  - одни  и те  же у  "Октября" и "Н.
Мира"!..
    Глазами чехов: значит, русские  - все до одного  палачи,
если передовой журнал тоже одобряет...
    Напомним:  во  многих  московских  НИИ  всё-таки нашлись
бунтари в  те дни.  В "Новом  мире" не  нашлось. Правда,  на
предварительно    собранной    партгруппе    не   соглашался
подписывать  эту   мерзость  Виноградов,   но  благоразумные
Лакшин-Хитров-Кондратович  отправили  его  домой  -  и   так
состоялось  единогласие,  и  его  поднесли  общему  собранию
редакции. Да впрочем, и "Современник" голосовал единогласно.
Да  кто  не голосовал?  кто  себя не  спасал?  Сам ли  я  не
промолчал, чтобы бросить камень?
    И всё-таки этот день  я считаю духовной смертью  "Нового
мира".
    Да, конечно, жали: не обычный секретариат СП, к которому
уже привыкли,  но райком  партии (дело  партийной важности!)
звонил  в "Н.  Мир" каждые  два часа  и требовал  резолюцию.
Замечешься! А Твардовского в редакции не было: он  формально
в отпуске. И Лакшин с  Кондратовичем поехали к нему на  дачу
за согласием.
    Твардовский  уже  распрямлял  свою  крутую  спину,   уже
готовился - впервые в жизни! по такому важному вопросу! -  к
необъявленному, молчаливому устоянию против верхов. С  какой
же задачей неслись  к нему по  шоссе его заместители?  Какие
доводы  везли?  Если  бы  к  этому  новому  Твардовскому они
приехали бы с горячим движением: "на миру и смерть красна, а
может и выстоим гордо!" (и выстояли бы! - чувствую, вижу!) -
решение состоялось бы мгновенно  и ясно какое: плюс  на плюс
даёт только плюс.
    Но если позиция Твардовского была плюс, это мы знаем,  а
умножение  дало минус,  то позиция  Лакшина открывается  нам
алгебраически. Ясно, что,  приехав, он сказал  Твардовскому:
"надо спасать журнал!".
    Спасать  журнал!   Дать  визу   на  публичную   позорную
резолюцию  -  и   сосморкано  наземь  собственное   одинокое
горделивое устояние главного редактора.  Разъезжались ноги -
одна на земле,  одна на плотике.  Устоять душой -  и сдаться
публично! Разве надолго это спасёт журнал? Разве злопамятные
верхи  забудут  ему, что  сам  он сказал  оккупации  нет, да
только ловкости не имел разгласить.
    Спасать журнал! - крик, на который не мог не  отозваться
Твардовский! С тех  лет, как всё  реже и реже  поэмы и стихи
выходили из-под его пера, он всё страстней любил свой журнал
-  действительно,  чудо  вкуса  среди  огородных  пугал всех
остальных  журналов,  умеренный  человеческий  голос   среди
лающих, честное лицо свободолюбца среди циничных  балаганных
харь. Журнал постепенно становился не только главным  делом,
но  всею  жизнью  Твардовского,  он  охранял  детище   своим
широкоспинным  толстобоким  корпусом,  в  себя  принимал все
камни, пинки,  плевки, он  для журнала  шёл на  унижения, на
потери постов кандидата  ЦК, депутата Верховного  Совета, на
потерю  представительства,  на опадание  из  разных почётных
списков (что больно переживал до последнего дня!),  разрывал
дружбы,  терял  знакомства,  которыми  гордился,  всё  более
загадочно и одиноко высился - отпавший от закоснелых  верхов
и не слившийся  с динамичным новым  племенем. И вот  - не из
этого разве племени? - приезжает к нему молодой, полный сил,
блеска и знаний заместитель  и говорит: надо уступить,  сила
солому ломит.
    С_о_л_о_м_у!  -  только  солому.  Ну,  ещё  хворост.  Но
даже жердинника не берёт.
    Хотя много раз виделись мы с Лакшиным, но всегда  бегло,
кратко, наспех (из-за меня), да и дел-то мы с ним ни  одного
никогда  не  решали,  все  мои  решались  Твардовским.  А по
закрытости  характера  его  и моего  у  нас  не возникало  и
подробных ненаправленных разговоров.  Итак, не имею  прочных
оснований судить  о его  убеждениях и  побуждениях. Но  - не
обойти  его  повествованием.  И  рискну,  опираясь  на явные
факты, дать не столько достоверный портрет его, сколько этюд
о нём.
    Я считаю Лакшина весьма одарённым литературным  критиком
- уровня наших лучших критиков XIX века, и не раз высказывал
так  ему. Он  и сам  эту традицию  знал в  себе и  очень ею
дорожил,  со вкусной  баритональностью поставленного  голоса
произносил: До-бро-лю-бов. Как  и многие у  нас, вряд ли  он
ощущал эстетическую  ущерблённость той  критики, никогда  не
отделённой   от   общественного   направления,   никогда  не
достигавшей  высшего  возможного  интуитивного  уровня,  как
судит крупный художник о другом крупном художнике,  Ахматова
о Пушкине. Ведь дар великого критика редчайший:  чувствовать
искусство   так,  как   художник,  но   почему-то  не   быть
художником.
    У Лакшина тесная преемственность с русской критикой  XIX
века. И в том, что статьи его обычно не содержат  собственн