а, он  имел глаза рассмотреть  автора и
правильно с ним обратиться. Он очень приятно окал,  улыбался
приятно, и  знал за  собой, как  он нравится  собеседникам -
толстоморденький   симпатичный   мужичок,   с   очень    уже
прореженными, чуть вьющимися  волосами, под шестьдесят  лет.
Он  и прищуриться  умел и  вполголоса намекнуть  -  свойский
парень, понятный  каждому. Да  вот он  охотно принимает вашу
рукопись!  -  "ну   поработаем,  конечно,  поработаем!"   (и
исковеркаем). Он и перед Главным, перед которым вы  робеете,
умеет  за  вас замолвить:  "Саша,  ты прав,  это  дерьмо, но
автору же  нельзя вложить  твою голову.  Ну, поддержим  его,
подправим, напечатаем".
    Но там, где  разрывался обруч,  где выбивалась  крышка -
там  Дементьев  не  понимал,  о  чём  можно  толковать?  Там
вступало  сердце  и  зрение  Твардовского.  Так  сорвалось у
Дементьева  с  "Иваном  Денисовичем":  впечатления бессонной
ночи и двойного чтения были слишком сильны над  Твардовским,
чтобы рывку его  поэтического и мужицкого  чувства Дементьев
отважился противостать.
    Впрочем, это тоже  всё годами позже  я узнал и  понял. А
тогда  только  чувствовал  в  Дементьеве  врага.  Я  ещё  не
понимал,  что  главное обсуждение  "Матрёны"  уже состоялось
между ними двумя, дома, втихую, что на этот раз второй  Саша
уже одолел  первого. Одолел  редактора, но  не мог заглушить
чувства  в поэте.  И Твардовский,  обречённый отказать  мне,
мучился и для того и  кликал второго Сашу за стол  ничего не
решающего  обсуждения,  чтоб  тот  помог  разобраться  в его
собственном  смятении  и  объяснить  мне,  почему  рассказ о
Матрёне ни в коем, ни в коем случае не может быть напечатан.
(Как будто я им это предлагал! Я принёс рассказ, чтоб только
откупиться от расспросов). Но  ушёл Дементьев, не помог  - и
досталось  Твардовскому  "обсуждать"   самому  -  при   трёх
молчащих сотрудниках редакции и моих редких слабых  ответах.
Почти   три   часа   длилось   это   обсуждение   -  монолог
Твардовского.
    Это  была  сбивчивая,  растерянная  и  сердечная   речь.
(Сидевшая среди нас  Берзер говорила мне  потом, что за  все
годы  в "Новом  мире" не  помнила, не  слышала  Твардовского
таким.)
    Он  делал  круг  над   рассказом  и  потом  круг   общих
рассуждений,  и  опять  над  рассказом,  и  опять  -   общих
рассуждений. Художник  истинный, он  не мог  упрекнуть меня,
что здесь  неправда. Но  признать, что  это и  есть правда в
полноте, - подрывало его партийные, общественные убеждения.
    Да не  первый же  раз, да  сколько раз  уже, конечно, он
переживал это  разрушительное душевное  столкновение, только
может быть  не сходилось  таким острым  клином! Он  и жил-то
единственным  истоком: русской  литературой -  с тех  первых
некрасовских стихов,  заученных босоногим  мальчишкой, и  со
своего первого стихотворения, написанного в тринадцать  лет.
Он  предан  был  русской литературе,  её  святому  подходу к
жизни. И хотелось ему быть только - как те, Пушкин и кто  за
ним.  Повторяя  Есенина,  он  охотно  бы  умер  от  счастья,
сподобленный пушкинской судьбе. Но не тот был век, и всеми и
всюду была признана  и в каждого  внедрена, - а  тем более в
главного редактора,  -   другая,  более   важная  истина   -
партийная. Направлять  сегодня русскую  литературу, помогать
ей он не мог бы без партийного билета. А партийный билет  он
не мог  носить неискренно.  И, как  воздух, нужно  было ему,
чтоб эти две правды  не раздваивались, а сливались.  (Потому
вскоре он так  полюбит и приблизит  Лакшина, что тот  сумеет
ладить  между   этими  двумя   правдами,  сумеет   пластично
переходить от  одной к  другой, не  выявляя трещины.) Всякую
рукопись   полюбив  сперва   чувством  первым,   Твардовский
непременно должен  был провести  её через  второе чувство  и
лишь тогда печатать - как произведение советское.
    Мы все  сидели неподвижно,  а он  вставал и  использовал
простор позади  своего стула,  похаживал два-три  шага туда-
сюда. Говорил  так: "Уж  до такой  степени у  вас деревня  с
непарадной стороны - ну, хоть бы один заходик с  парадной...
Все вокруг - дегенераты, вурдалаки, - а ведь из каких-то  же
деревень и  генералы выходят,  и директора  заводов, и потом
сюда в отпуск  приезжают". Но тут  же сам себя  поворачивал:
"Нет, я не говорю вам, чтоб  вы сделали  Киру  комсомолкой".
То    находил    он    "слишком    христианским"   отношение
повествователя  к  жизни.  То как  на  приколе  ходил вокруг
мысли,  что  стало  у  нас  добро  -  имуществом,  и Толстой
выступал ему  напомин: "дети,  старик добро  вам говорил!" И
хвалил мой рассказ за сходство с моральной прозой  Толстого.
И  упрекал,  что   он  "художественно  пожиже",   чем  "Иван
Денисович". (Ведь если художественно пожиже, так вот  почему
и  можно  не  печатать...)  Но тут  же  опять  хвалил  то за
народные слова, то за сельские наблюдения.
    Дошёл до того, что хвалил "реализм без  прилагательных",
и признавался, что  ему приходится критический  нисколько не
хуже социалистического.
    И потом ещё много было  о материально-технической базе -
о той, которая и в Америке, и в Швеции выше, и мы за 20  лет
её  не  достигнем,  но  уже  сейчас  "с  отвращением  от неё
отталкиваемся".  И тут  же вспоминал,  как Сталин,  возражая
Троцкому, обещал построить социализм "не за счёт  ограбления
деревни". И вдруг остановился, как застигнутый снопом света,
и, изумлёнными глазами  обведя нас, спросил:  "А за счёт  же
чего  он построен?"  Но мы  не протянули  ему соломинки,  мы
молчали,  и  снова  он брёл  по  вязкому  паркетному полу  и
рассуждал о  разрыве между  материально-технической базой  и
моралью.  Однако,  настаивал   он,  "религия  имела   слабое
сдерживающее влияние на дурные инстинкты". (Непонятно, что ж
их тогда сдерживало?..)
    Так он  вёл свой  почти непрерывный  монолог, то светясь
благородством, то  сгибаясь под  догматическим потолком;  то
вздрагивая от чутья правды,  опережающего и пальцы, и  глаза
поэта,  то  как бульдозер  натужно  выталкивая наперёд  себя
баррикадой авгиевы завалы.
    А  мы  не  возражали  и  не  соглашались  -  мы молчали.
Возражал  же  ему  -   рассказ  о  нищей  старухе   Матрёне,
безмолвная   рукопись,   которую   он   обещал    Дементьеву
отвергнуть. И не получив ни единого возражения вслух, но как
будто  битый  по  всем  аргументам,  Александр  Трифонович с
раскаянным стоном выложил свой последний и главный:
    - Ну  да нельзя  же сказать,  чтоб Октябрьская революция
была сделана зря!
    Никто из нас  этого не говорил!  никто не писал!  Но вот
конфуз - и сейчас никто из нас не подтвердил, не  улыбнулся,
ни даже кивнул. Мы неприлично молчали.
    Как! - мы и этого простейшего не понимали! В недоумении,
как всё ещё переослеплённый светом фар, Александр Трифонович
стал против нас быковато и воскликнул в тоске:
    -  Так ведь  если б  не революция  - не  открыт бы  был
Исаковский! А кем бы был я, если б не революция!
    Только   эти   факультативные   поэтические   события  и
подвернулись ему на язык  в ту минуту!  (А Есенин, а Клюев -
с_т_а_л_и без революции!)
    И завершилось "обсуждение" тем, что - нет, конечно  нет,
безусловно нет, "эта вещь не может быть напечатана".
    Но  хотя естественно  было после  того вернуть  рукопись
автору, Твардовский с виноватой заминкой сказал:
    - А всё-таки, оставьте её пока в редакции. Почитает кое-
кто.
    Все равно её обнаружив, ничего я теперь не терял, если и
оставить.
    И ещё A. T. попросил меня (после сказанного многого  это
совсем изумительно звучало):
    - Только пожалуйста,  не станьте идейно-выдержанным!  Не
напишите  такой  вещи,  которую  бы  редакторы  и  без моего
ведома, сами, решились бы запустить.
    То  есть,  ничего  из   принесённого  мною  он  не   мог
напечатать - и просил впредь писать не иначе!!
    Как раз это я легко ему мог обещать.
    Тем более желая  смягчить отказ, A.  T. стал говорить  о
мерах   но   печатанию  "Ивана   Денисовича"   -  пока   ещё
фантастических. И упнулся. Он действительно сам не знал  что
предпринимать?   с   какой   стороны?   когда?   Сказал  мне
примирительно:
    - Ну, вы нас не торопите. Не спрашивайте, в каком номере
будет.
    Да я и не собирался.  Обошлось без Лубянки - и  спасибо.
Проиграл  я только  то, что  вообще рассекретился  и  теперь
должен был с тройной осторожностью прятать свои готовые вещи
и текущую работу. Я ответил:
    - Это в молодости важно - скорей увидеть себя в  печати.
А теперь уж у меня другое дыхание.
    Так  мы  и  расстались довольно  надолго.  Я  не торопил
Твардовского и в тот  год не находил ничего  неправильного в
его  медлительности.  Да  и с  чем  было  эту медлительность
сравнивать,   какой   единицей  измерять!   Разве   в  нашей
литературе до того был подобный случай?
    В  пустой  след  упрекать  легко.  Когда  куриное   яйцо
поставлено с малой смятинкой  тыльца, то все видят,  что оно
может стоять. А до того оно у всех валилось. Кто из  вельмож
советской литературы до Твардовского или кроме  Твардовского
захотел  бы  и одерзел  бы  такую разрушительную  повестушку
предложить наверх?  В начале  1962 года  совсем нельзя  было
догадаться какими путями придумает он действовать? насколько
всё это ему удастся?
    Но миновали  годы, мы  знаем, что  Твардовский напечатал
повесть  с  задержкой  в  11  месяцев,  и  теперь  легко его
обвинить, что  он не  торопился, что  он недопустимо  тянул.
Когда моя  повесть только-только  пришла в  редакцию, Никита
ещё рвал и метал против Сталина, он искал, каким ещё  камнем
бросить   -  и   так  бы   пришлась  ему   к  руке   повесть
пострадавшего! Да если б сразу тогда, в инерции XXII съезда,
напечатать   мою   повесть,   то   ещё   бы   легче   далось
противосталинское улюлюканье вокруг  неё и, думаю,  Никита в
запальчивости охотно бы закатал в "Правду" и мои главы "Одна
ночь  Сталина"   из  "Круга   первого".  Такая   правдинская
публикация с тиражиком в  5 миллионов мне очень  ясно, почти
зрительно рисовалась, я её видел как въявь.
    И теперь не знаю как же правильно оценить. Не сам же  бы
я  понёс   и  донёс   повесть  к   Никите.  Без   содействия
Твардовского никакой бы и XXII  съезд не помог. Но вместе  с
тем как не сказать  теперь, что упустил Твардовский  золотую
пору,  упустил приливную  волну, которая  перекинула бы  наш
бочонок  куда-куда  дальше  за  гряду  сталинистских  скал и
только там бы раскрыла содержимое. Напечатай мы тогда, в 2-3
месяца после съезда,  ещё и главы  о Сталине -  насколько бы
непоправимей  мы  его  обнажили,  насколько  бы   затруднили
позднейшую подрумянку. Литература могла ускорить историю. Но
не ускорила.
    Виктор  Некрасов,  нервничая, говорил  мне  в июле  1962
года:
    - Я не  понимаю, зачем такие  сложные обходные пути?  Он
собирает  какие-то  отзывы, потом  будет  составлять письмо.
Ведь ему же доступна трубка того телефона. Ну, сними  трубку
и позвони прямо Никите! Боится...
    Характер  Твардовского,  действительно,  таков,  что ему
тошнотно напарываться на отказ в просьбах. Говорили, что  он
переносит с мучением,  когда просят его  походатайствовать о
ком-нибудь,  о чьей-нибудь  квартире: а  вдруг ему, депутату
Верховного Совета и кандидату ЦК, откажут? - унизительно...
    Можно  допустить,  что  он  и  пОвести  боялся повредить
слишком прямым и  неподготовленным обращением к  Хрущёву. Но
думаю, что больше  здесь была привычная  неторопливость того
номенклатурного круга, в котором так долго он обращался: они
лениво  живут  и  не  привыкли  спешить  ковать ускользающую
историю - потому ли, что никуда она не уйдёт? потому ли, что
не ими,  собственно, куётся?  А ещё  была у  Твардовского на
несколько  месяцев  и  некая  насыщенность  своим открытием,
повесть довлела ему и ненапечатанная. Он, не торопясь, давал
читать её Чуковскому, Маршаку - и не только, чтоб их именами
подкрепить будущее движение рукописи, но чтоб отзывами этими
и самому понаслаждаться, почитать их вслух и членам редакции
и повезти  хорошим знакомым  (только мне  не показал,  боясь
меня  испортить).  И  Федину давал  рукопись  (тот  никак не
отнёсся), и не мешал дать прочесть Паустовскому и  Эренбургу
(недолюбливая, сам  им не  предложил). Он  долго подгонял  к
повести  предисловие (а  собственно, его  могло и  не  быть:
зачем  ещё   оправдываться?).  Так   вёл  он   многомесячную
неторопливую   подготовку,   ещё   не   определив,   как  же
продвигаться выше. Просто отдать в набор и послать в цензуру
казалось ему губительно (да  губительно и было): цензура  не
только запретит,  но немедленно  донесёт в  "отдел культуры"
ЦК, и тот успеет с враждебными предупредительными шагами.
    А месяцы шли - и остывал, и совсем уже миновал пыл  XXII
съезда. Непостоянный во всех  своих начинаниях, а тем  более
продолжениях, неустойчивый в  настроении, Никита должен  был
ещё и  поддерживать Насера,  и снабжать  ракетами Кастро,  и
изобретать  окончательный   (уже  самый   наилучший)  способ
спасения и полного  расцвета сельского хозяйства,  да где-то
же и  космос подогнать,  и лагеря  укрепить, ослабшие  после
падения Берии.
    И ещё одна, неожиданная для Твардовского, опасность была
в  этом   методе  прочтений,   рекомендаций  и   планомерной
подготовки: в наш машинописный и фотографический век  быстро
растекались копии рукописи  (кому достаточно было  для этого
суток,  а  кому и  двадцати  минут). В  сейфе  "Нового мира"
исходные экземпляры хранились под строгим учётом, - а  между
тем уже  десятки, если  не сотни,  перепечатков и отпечатков
расползлись  по  Москве,  по  Ленинграду,  проникли  в Киев,
Одессу,   Свердловск,   Нижний   Новгород.   Распространение
подогревалось всеобщей уверенностью, что эту вещь никогда не
напечатают. Твардовский сердился, искал "измену" в редакции,
не понимая техники и темпов нашего века, не понимая, что сам
же он, с этим сбором устных восторгов и письменных рецензий,
был  главный  распространитель. Он  всё  мялся, не  решался,
месяцы шли - и вот наросла уже явная опасность, что  повесть
утечёт на Запад, а  там люди попроворнее, -  и, напечатанная
там, она  никогда уже  не будет  напечатана у  нас. (Логика,
вполне понятная советскому человеку и совершенно  непонятная
западному. Ведь для  нас мир -  не мир, а  постоянно воюющие
"лагеря",  мы  так  приучены.)  Пожалуй,  эта  опасность   и
заставила  Твардовского   поспешить.  В   июле  он   передал
рукопись, окружённую букетом рекомендаций, эксперту  Хрущева
по культуре Владимиру Семёновичу Лебедеву.
    Между тем меня Твардовский ни разу не звал, и я лишь  по
рассказам Берзер вызнавал, что  там в редакции делается.  Да
начинал  иногда  знакомиться  с  людьми,  уже  читавшими мою
повесть.  После  подпольного   затишья  два  десятка   таких
читателей  создавали  для  меня  ощущение  толпы  и   бурной
известности.
    Я спешил подготовиться к новому опасному периоду  жизни.
Одно дело  прятать рукописи,  когда я  песчинка среди других
таких  же;  другое  -  когда  я  открылся,  и  Лубянка может
проявить  более  настойчивую  любознательность,  чем  "Новый
мир", и прислать  своих неторопливых лоботрясов  - поискать,
что  ж  у  меня написано  ещё.  Стал  я пересматривать  свои
похоронки -  и показались  они мне  слишком простыми, вполне
отгадными  для этих  взломщиков. И  я сам  теперь  некоторые
взламывал и уничтожал, так чтоб не было и следа; дожигал все
лишние  варианты  и  черновики.  Остального  решил  дома  не
держать,  и  под  новый  1962 год  мы  с  женой  повезли мой
хранимый архив  к её  приятелю Теушу  в Москву  (через три с
половиной  года он-то  и будет  захвачен опричниками).  Этот
переезд  я  особенно  запомнил  потому,  что  в  праздничной
электричке   какой-то   ворвавшийся   пьяный   хулиган  стал
глумиться над  пассажирами. И  так получилось,  что никто из
мужчин не противодействовал ему:  кто был стар, кто  слишком
осторожен. Естественно было вскочить мне - недалеко я сидел,
и ряжка у меня была изрядная. Но стоял у наших ног  заветный
чемоданчик со  всеми рукописями,  и я  не смел:  после драки
неизбежно было потянуться в  милицию, хотя бы свидетелем,  с
чемоданчиком ли, без  - обое рябое.  Вполне была бы  русская
история, чтоб вот на таком хулигане оборвались бы мои хитрые
нити.  Итак,  чтобы  выполнить русский  долг,  надо  было не
русскую выдержку иметь. И я позорно, трусливо сидел,  потупя
глаза от женских упреков, что мы - не мужчины.
    Может  быть  не  в  такой  постыдной  форме,  но  так же
отяготительно  сколько   раз  моя   изнуряющая  литературная
конспирация   лишала   меня   свободы   поступков,   свободы
высказываний, свободы выпрямленной спины. Всех нас гнуло, но
меня  ещё  этот подвальный  огрузняющий  этаж как  пригибал,
сколько  души отбирал  от литературы.  Все кости  ноют, все
кости просят - разогнуться!! - и хоть умереть.
    Отвёз я архив,  но из январской  встречи в "Новом  мире"
понял,  что в  печать, собственно,  ничто не  идёт. В  новом
уязвимом положении надо было  и дальше, совмещая со  школой,
писать в урывки дней. Была  у меня потребность ещё в  одной,
последней, перепечатке "Круга", и с января 62 г. я  рискнул.
Четыре месяца, до конца апреля, ничем другим я не был занят,
а  в судьбе  "Ивана Денисовича"  только тем  озабочен, чтоб
лучше эти месяцы ничего не страгивалось, не менялось,  пусть
и не продвигается - лишь бы спокойно мне кончить роман.
    И   молиться   было  не   надобно:   ничего  с   "Иваном
Денисовичем" и не стронулось. На майские праздники развёз  я
благополучно   экземпляры   отпечатанного   романа,   и  ещё
занимался разными  доработками, и  уж лето  подошло, и  надо
было  славно  провести его  в  движении. Всё  дело  с "Новым
миром" настолько казалось заглохшим (и к лучшему! - думал я,
вернусь постепенно в безопасное состояние), что придумали мы
с женой  ехать на  Енисей и  на Байкал  (был я  в Сибири, но
только в "Столыпине" и только до Новосибирска). Так и  вышло
по пословице  "бедному жениться...".  Именно в  Иркутске, не
ближе   никак,   ожидала  меня   копия   срочной  телеграммы
Твардовского, приглашающего  "на короткое  время" заехать  в
редакцию.
    Ещё до  того "короткого  времени" езды  от Иркутска было
четверо суток, и оставался Байкал неосмотренным.
    Опять устроили всередакционное заседание.  Неопределённо
было  мне  объявлено,  что  в  одной  важной  инстанции (это
значило  -  B.  C.  Лебедевым)  повесть  моя  одобрена.   Но
высказаны некоторые  пожелания к  её улучшению.  Твардовский
считал, что  этих пожеланий  совсем немного,  и он  бы очень
просил   меня   выполнить   их,   не   упустить  появившейся
возможности.
    Он  очень  себя  сдерживал,  чтоб  не  ликовать  слишком
открыто. Детскость  его проявлялась  непогасимой радостью  в
глазах. Очень он  был доволен своим  удающимся многомесячным
планом и  только из  редакционной церемонийности  делал вид,
что добавляет  какие-то свои  замечания, а  иных от  меня не
хотел, лишь  бы я  принял лебедевские.  Но так  прямо он  не
говорил, а  серьёзно вёл  заседание и  предлагал всем членам
высказываться о необходимых исправлениях.
    Говорили что-то, но  никто ничего существенного,  потому
что не имели другой цели, как угодить Главному редактору,  и
не хотели даже иметь собственного мнения, от него отличного.
Когда-нибудь   с   удивлением   изучит   и   узнает  история
литературы,  что   эта  свободолюбивая,   самая  либеральная
журнальная  редакция  в  СССР в  эти  годы  поношения культа
личности  Сталина  содержалась  внутри  себя  по  культовому
принципу. (И  это не  Твардовский так  сложил, это  само так
сложилось в  журнале, естественно,  по подобию  всякой части
своему целому,  это сложилось  как во  всяком учреждении, во
всяком звене  советской системы,  - только  именно здесь это
выглядело вопиюще,  а у  Твардовского не  хватило простоты и
юмора