"обличительные" данные.
    А я  тем летом  был лишён  своего Рождества,  впервые за
много лет мне  плохо писалось, я  нервничал - и  среди лета,
как  мне нельзя,  решился ехать  на юг,  по местам  детства,
собирать материалы, а начать - как раз с этой самой тёти,  у
которой не был уже лет восемь.
    В полном соответствии  с ситуациями минной  войны иногда
подкопы встречаются лоб в лоб.  Если б я доехал до  тёти, то
гебистская компания приехала бы  при мне. Но меня  опалило в
дороге, и я с ожогом вернулся от Тихорецкой, не доехав едва
едва. Гебисты-"почитатели"  успешно навестили  тётю, от  неё
получили (для "Штерна") записи, рассказы, и вот ликовали! По
20-м-30-м  годам  обвинения  были  убийственные,  это  всё и
скрывали  мы  с  мамой   всю  жизнь,  дрожа  и   сгибаясь  в
раздавленных хибарках.  Однако, сорвался  другой их  подкоп:
благодаря  внезапному  возврату (всё  те  же правила  минной
войны) я попросил приятеля (Горлова) съездить в Рождество за
автомобильной деталью. Он мог поехать во всякий другой день,
но  по случаю  поехал тотчас,  едва я  вернулся с  юга -  11
августа, и час  в час накрыл  9 гебистов, распоряжавшихся  в
моей дачке! Не вернись я с  юга - их операция прошла бы  без
задоринки  -  кто  больше  выиграл,  кто  проиграл  от моего
возврата? В Рождестве в это  лето жила моя бывшая жена,  она
была под доглядом своего  знакомого (их человека), и  в этот
день гебистам было  гарантировано, что она  - в Москве  и не
вернётся. А я  - на юге.  Они так распустились,  что даже не
выставили одного человека в охранение - и Горлов застал их в
разгар работы и может быть - лишь при начале её: ставили  ли
они какую-нибудь  сложную аппаратуру?  но обыска  подробного
ещё  не  успели произвести,  или  так и  не  научились этого
делать? Сужу  по тому,  что много  позже, уже  в 72-м  году,
опять живя в Рождестве, я обнаружил там не уничтоженный мною
по  недосмотру,  привезённый  на сожжение  за  год  до того,
полный комплект копирики от этого самого "Телёнка", которого
сейчас читает читатель (включая предыдущую главу) и такой же
комплект копирки  от сценария  "Знают истину  танки"! Каждый
лист пропечатывался дважды, но очень многое легко читалось -
и давно б у них были почти полные тексты, - нет,  прошлёпали
гебисты! (Позже я узнал: на другое утро, в 4 часа, в тумане,
под лай  собак, опять  приходил их  десяток, что-то доделать
или  следы  убрать.  Напуганные  соседи  подсматривали   меж
занавесок, не  вышел никто.)  Из-за Горлова  пришлось им всё
бросить  и бежать,  правда -  Горлова волокли  за собою  как
пленного, лицом об землю, и убили бы его, несомненно, но  он
успел  изобрести   и  в   горячие  минуты   выдать  себя  за
иностранного  подданного,  а   такого  нельзя  убивать   без
указания начальства, затем  сбежались соседи, потом  обычный
допрос в милиции - и так он уцелел. Он мог бы смолчать,  как
требовали от него, - и ничего б я не узнал. Но честность его
и веяния  нового времени  не позволили  ему скрыть  от меня.
Правда, моего шага [17] он не ждал, даже дух перехватило,  а
это  было  -  спасенье  для него  одно.  Я  лежал  в бинтах,
беспомощный, но разъярился здоровей здорового, и опять  меня
заносило - в письме Косыгину [18] я сперва требовал отставки
Андропова, еле меня отговорили, высмеяли.
    Так взорвался  наружу один  подкоп -  и, кажется, дёрнул
здорово,  опалило  лицо  самому  Андропову.  Позвонили   (!)
ничтожному зэку, передали от министра лично (!): это не  ГБ,
нет,  милиция...  (Надо знать  наши  порядки, насколько  это
нелепо.) Вроде извинения...
    Другие  подкопы  они  взорвали  осенью:  два   пиратских
издания  "Августа",  потом статья  в  "Штерне". Считаю,  что
взрывы намного слабей: мудростью главным образом английского
судьи,  создавшего  юридический  прецедент,  проиграли   они
годовые   судебные   процессы,   и   права   моего  адвоката
утвердились   крепче,   чем  стояли.   А   статья  "Штерна",
перепечатанная "Литературкой",  вызвала в  СССР не  гнетущую
атмосферу травли, как было бы в славные юно-советские  годы,
а взрыв весёлого смеха: так трудолюбивая хорошая семья?!  (И
сами  же   себе  развалили   "сионистскую"  трактовку   моей
деятельности.)
    Вот времена!  -  кучка  нас,   горсточка,  а  у  них   -
величайшая  тайная  полиция  мировой  истории,  какой  опыт,
сколько  лбов  дармовых, какая  механизация  врубового дела,
сколько динамита, - а минную войну не могут выиграть.
    Так говорю, потому что:  не всё тут, много  ещё случаев.
Если рассказывать  подробно и  всё вспоминать,  то все  годы
большая часть  наших забот  и тревог  уходила не  на крупные
действия,  дающие  плодоносные результаты,  но  на волненья,
метанья,  поиски,  предотвращенья, предупрежденья,  -  это в
условиях,  когда  у  них слежка,  у  них  связь, телефонная,
почтовая,  а  нам нельзя  ни  звонить, ни  писать,  иногда и
встречаться  -  а  как-то  спасать  положение.  Таких острых
опасностей было  два десятка,  не преуменьшу  - когда-нибудь
рассказать о них подробней.
    Тут  вспомню  два-три случая.  Один  - в  провинциальном
городе, куда заслан на хранение "Круг Первый", 96-главый. Не
по слежке, не по подозрению, но по обстоятельству,  которого
предвидеть  невозможно,  в  комнату,  где  хранится  "96-й",
приходят гебисты. Ясно,  что обыск  и спасенья  нет. А  они
обыска не делают, берут и требуют признания, что у  человека
есть "Читают Ивана Денисовича".  Он  признаётся,  сдаёт.  Но
96-го не  уничтожает  -  ведь велено хранить,  и  ещё долгая
переписка  с  оказиями,  мы  знаем  о  визите  ГБ,  возможен
повторный и захватят  "96-й", сжигайте скорей!  ответа долго
нет! пока наконец сжигается.
    Другой раз  грянуло: "Телёнок"  - вот  этот самый опять,
который  вы держите  сейчас в  руках, "Телёнок"  - ходит  по
Москве!  Ошеломительно!  Ведь  тут  -  всё  нараспашку,  всё
названо открыто, опаснее этого - что же ещё? Хранили,  таили
-  как   вырвалось?  где?   через  кого?   почему?  Начинаем
следствие, проверяем наши экземпляры, надо ехать за город  и
физически проверить, что на месте, что не двигались, что  не
могли  перефотографировать.  Подозрение,  недоверие,  всё  в
суматохе и переполохе.
    И - поиск с другого конца: кто слышал, что читали?  кому
рассказали, что  кто-то читал?  и кто  же -  читал сам?  как
выглядел экземпляр?  на чьей  квартире читали?  их адрес, их
телефон? (Не  обойтись без  называний по  телефонам голосами
взволнованными, уже на Лубянке, наверно, заметили,  вперебой
нам пометёт и  их погоня сейчас!)  На ту квартиру!  Колитесь
честно,  лучше передо  мной, чем  ждать, пока  прикатит  ГБ.
Колятся, называют. И - машинописный отпечаток кладут  передо
мной. Экземпляр - не наш! (наши честно на месте  оказались).
Не наш - значит,  новая перепечатка! Ещё четыре-пять  таких?
Не  наш -  и не  фотокопия нашего.  Но  спечатан  - точно  с
нашего, и даже рукописно внесены мои последнейшие  поправки.
Значит - воровали мне вослед, копировали из-под руки, кто-то
самый близкий,  тайный, кто  же? Звонить  тому человеку, кто
приносил. Нет  дома. Сидим  и ждём,  меньше мельканья. Через
несколько часов - приходит тот человек, и смущенно  называет
источник. Из  самых доверенных!  Дали ей  - только прочесть.
Она  - тайком  перепечатала (для  истории? для  сохранности?
просто маниакально?).  И дала  прочесть -  одному ему  (он -
близкий). А он  принес - этим,  в благодарность за  какой-то
должок. А эти - позвали на радостях ближайшую подругу. А  та
взахлёб по телефону поделилась со своей подругой. И на  этом
четвёртом колене  - схвачено  нами! передали  - нам!  Велика
Москва,  а  пути  по ней  -  короткие.  Звоним и  виновнице.
Встречаемся и  с ней.  Признанья, рыданья.  Впредь отсечена.
Конфискую  добычу.  За  эти  часы  есть  признаки:   гебисты
взволновались,  засновали  гебистские  легковые  по   четыре
молодчика в тёмном нутре. Облизнитесь, товарищи! Опоздали на
полчасика! (Так  и не  знают: о  чём был  переполох? что  мы
искали? что они упустили?)
    А в декабре  69-го - очень  похожий случай с  "Прусскими
ночами". Так же вот слух по  Москве: ходят! невозможно, но -
ходят!  Так  же бросился  по  квартирам, по  следам,  так же
поймал копию: тоже - не наша! но - точно с нашей!  Украдено!
близким!  кем?  Находятся  и  следы:  мой  приятель   держал
несколько дней, дал почитать. А те - перещёлкали. И  держали
в тайне 4 года! Но поскольку меня изгнали из Союза -  теперь
отчего  ж  не  пустить  в  Самиздат?  (Не  скоро  узнаю:  из
Самиздата  выловило ГБ.  Тотчас же  наш излюбленный  "Штерн"
предложил рукопись в "Ди Цайт", горячо уверяя, что действует
но  моему поручению  и что  моё настойчивое  желание  видеть
поэму  как   можно  скорее   напечатанной  на   Западе.  Так
состраивали на меня криминал. Но почему таким сложным путём?
В "Цайт" мы погасили с другого конца. И почему-то больше  не
вспыхивало.) Как мог - погасил по Москве. Движение  рукописи
прекратилось.
    Вот  из  таких спокойных  недель  составляются спокойные
наши годы, мирные, без заметных событий, когда главные  силы
неподвижны и "ничего не происходит".
    И сколько же лет так можно тянуть? До сегодня - 27  лет,
от первых стихов на шарашке, первых пряток и сжогов.

     А  над   этой  скрытой   мелкой  войною   высоким слоем
облаков   плывёт история,  плывут события  всем видные  -  и
своим  чередом  зовут    к   действию,  исторгают    выклик.
Сколько-то удержано, сколько-то  не  удержать.   В   декабре
71-го   мы   хоронили Трифоныча.  Перегорожены  были  издали
прилегающие  улицы,   не  скупясь  на  милиционеров,  а    у
кладбища  -  и   войска  (похороны  поэта!),   отвратительно
командовали через  мегафон автомобилям  и автобусам,  какому
ехать.  Кордон стоял и  в  вестибюле ЦДЛ, но  меня задержать
не  посмели всё-таки  (жалели потом).  От неуместного  алого
шёлка, на котором лежала голова покойного (в первые же  часы
после  смерти вернулось  к нему  детское доброе  примирённое
выражение, его лучшее) и чем затянут был гроб весь, от лютых
и  механических  физиономий  литературного  секретариата, от
фальшивых речей  - всё,  чем мог  я его  защитить, было  два
крестных знамения - после двух митингов - одно в ЦДЛ, другое
на кладбище. Но  думаю, для нечистой  силы и того  довольно.
Допущенный ко гробу лишь по  воле вдовы (а она во  вред себе
так поступила, зная, что  выражает волю умершего), я,  чтобы
не  подводить  семью,  не  решился в  тот  же  вечер  дать в
Самиздат напутственное слово -  и придержал его до  девятого
дня, оттого  - каждый  день читал  его, читал,  повторял - и
вжился  в это  прощальное настроение,  когда события  жизней
мерятся совсем другими отрезками  и высотами, чем мы  делаем
повседневно. [19]
    Высказал. Так естественно - смолкнуть теперь, само горло
не говорит. Но всего через неделю, в сочельник ночью  слушаю
по западному радио рождественскую службу, послание патриарха
Пимена  - и  загорается: писать  ему письмо!  Невозможно  не
писать! И  - новые  заботы, новое  бремя, новая  сгущённость
дел.
    (С того письма, нет, уже с "Августа" начинается  процесс
раскола  моих  читателей,  потери  сторонников,  и  со  мной
остаётся меньше, чем уходит. На "ура" принимали меня пока  я
был, по видимости, только против сталинских злоупотреблений,
тут  и  всё  общество  было  со  мной.  В  первых  вещах   я
маскировался перед  полицейской цензурой  - но  тем самым  и
перед  публикой.  Следующими   шагами  мне  неизбежно   себя
открывать: пора  говорить всё  точней и  идти всё  глубже. И
неизбежно   терять   на   этом   читающую   публику,  терять
современников, в надежде на потомков. Но больно, что  терять
приходится даже среди близких.)

    Но  почему  это  всё  здесь  рассказывается?  а  где  же
обещанная Nobeliana?
    А нобелиана - своим чередом. Пер Хегге был сильно сердит
на  Ярринга  за  низость  в  нобелевской  истории  и  обещал
непременно его разоблачить. Но  Хегге выслали из СССР,  я об
его угрозе и забыл. А он - исполнил и попал на лучшее время:
в сентябре, за месяц до присуждения новых премий и в  начале
той сессии ООН,  где будут выбирать  генерального секретаря,
куда Ярринг жаждет, опубликовал книгу воспоминаний - и в ней
подробно,  как  Ярринг  подыгрывал  советскому правительству
против меня*. И  -  создал  в Швеции  скандал, даже премьер-
министру   Пальме,  легкокрылому  и  быстроумому социалисту,
тоже   сердечно   расположенному   к   стране    победившего
пролетариата,  пришлось  оправдываться  -  и  по   шведскому
телевидению,  и  письмом  в  "Нью-Йорк  Таймс".  Сперва: он,
Пальме, не знал, как Ярринг распорядился. Потом и  посмелей:
а  что  ж  оставалось  делать?  посольство  -  не  место для
политической демонстрации (как он заранее уверен, что чистой
литературы тут не жди!). И опять качнули Шведскую  Академию,
покоя нет ей со мной, такой хлопотной лауреат был ли раньше?
Секретарь  Академии  Карл Гиров  заявил:  вот в  понедельник
напишу  письмо   Солженицыну,  не   хочет  ли   он  получить
нобелевские знаки  в посольстве.  Юмор: это  он -  в субботу
сказал, в субботу же и по  радио передали. А у меня как  раз
оказия на  Запад в  воскресенье, сижу  ночью письмо  пишу. Я
сразу  и  ему  ответ,   отослал  в  воскресенье.  А   Гиров,
оказывается, не только в понедельник, но и три недели письма
не отправил.  А мой  ответ -  получил... Мой  ответ: неужели
нобелевская  премия   -  воровская   добыча,  что   её  надо
передавать  с глазу  на глаз  в закрытой  комнате?.. А  пока
прислали мне  коммюнике Академии  (срок легальных  писем - 3
недели в  один конец),  я и  коммюнике услышал  по радио  и
- ответил тотчас же.

    [* Книги я не читал, но судя по цитатам, Хегге  поместил
там и непроверенные слухи -  например,  что  только  Сахаров
отговорил меня от поездки в Стокгольм. О том и  разговора  у
нас не было с Сахаровым.]

    После  долгой  болезни  я  только  вошёл  в  работу  над
"Октябрём 16-го",  оказалось -  море, двойной  Узел, если не
тройной: за то, что я "сэкономил", пропустил "Август 15-го",
несомненно нужный,  и за  то, что  я в  1-м Узле  обошёл всю
политическую  и  духовную  историю  России  с  начала  века
- теперь  всё это  сгрудилось, распирает,  давит. Только  бы
работать, так нет, опять зашумела Нобелиана, как будто мне с
медалью и  дипломом на  руках будет  легче выстаивать против
ГБ.  Раз  так  -   надо  Узел  бросать,  опять   оживлять  и
переделывать лекцию,  а напишешь  - с  нею выступать.  А там
такого  будет наговорено  - может  быть, и  разломается моё
утлое   бытие,   и   моё   пристанище   тихое   бесценное  у
Ростроповича, ах, как жаль  бросать II-й Узел, так  хорошо я
наметил: трудиться тихо до 75-го года.
    Человек предполагает...
    В  этот  раз  мне как-то  удалось  освободить  лекцию от
избытка публицистики  и политики,  стянуть её  точнее вокруг
искусства  и,  может быть,  приблизиться  к -  ещё  никем не
определённому и никому не ясному - жанру нобелевской  лекции
по  литературе.  Тем  временем  шла  переписка  с секретарём
Шведской Академии Карлом Рагнаром Гировым. [20] Шведское МИД
снова  отказало  предоставить  посольство  для  церемонии, я
предложил квартиру моей жены, где сам ещё не имел права жить
[21]. Прецедента, кажется, не было, но Гиров согласился.  За
эти  месяцы  я очень  оценил  его такт  и  глубокие душевные
движения,  он  всё  более  проявлял  себя  не   исполнителем
почётной  должности,  но  сердечным,  решительным  и  смелым
человеком (была ему  и в Швеции  на многих нужна  смелость).
Стали уточнять  срок. Он  не смог  в феврале  и марте. Такая
отложка устроила и меня: чтение лекции казалось мне взрывом,
до  взрыва надо  было привести  в порядок  дела (сколько  ни
приводи, всегда они в расстройстве): хоть часть глав II Узла
довести   до   чтимости;   рассортировать   перед  возможным
разгромом свои обильные  материалы, накопленные для  "Р-17";
съездить ещё раз в Питер и посмотреть нужные места, пейзажи,
до  которых,  может  быть,  меня  уже  никогда  не  допустят
(отдельная  новелла,  как я проник  в... В другой раз когда-
нибудь).
    Немало сил отобрало  непривычное письмо Патриарху,  надо
было   советоваться   с  людьми   понимающими   и  не   дать
разгласиться. Тут ударила "Литературка" по моей  родословной
и по мне, приходилось  изнехотя обороняться. Ещё плохо  зная
нравы   западных   корреспондентов,   я   дал   ответ  через
корреспондента гамбургской "Ди Вельт", а он струсил, отдал в
третьи руки, смазал, ответа не вышло, было мелко-досадно.  А
отвечать (не только на это, уж много накопилось,  снесенного
молча) мне  казалось необходимым.  И появилась  естественная
мысль: несколько назревающих выступлений стянуть во времени,
так чтоб они прошли кучно, каскадом, семь бед один ответ,  а
не поодиночке. Такие сгущения событий рождаются сами собой в
кризисные  моменты,  как  было  в  апреле  68-го  при выходе
"Ракового", но кроме того их можно сгущать и по собственному
плану, используя неповторимую особенность советских  верхов:
тупоумие, медленность  соображения, неспособность  держать в
голове  сразу две  заботы. Дату  нобелевской церемонии  - 9
апреля, на  первый день  православной Пасхи,  Гиров объявил,
подавая заявление на визу, кажется, 24 марта. 17-го я послал
своё  письмо  Патриарху, рассчитывая,  что  оно опубликуется
лишь  в конце  марта. Через  несколько дней  после него  дам
интервью, первое  за 9  лет, форма,  которой они  от меня не
ждут, да большое. И  прежде, чем они успеют его переварить -
проведу  нобелевскую  церемонию и прочту лекцию, в которой и
полагал самое опасное.  После чего и  можно смирно сидеть  и
ждать всех кар.
    А  пошло так:  письмо Патриарху,  пущенное лишь  в узко-
церковный  Самиздат, с расчётом на медленное обращение среди
тех, кого  это действительно  трогает, вырвалось  в западную
печать  мгновенно.  Как  я   потом  узнал,  оно  вызвало   у
госбезопасности захлёбную ярость  - большую, чем  многие мои
предыдущие и последующие  шаги. (Немудрено: атеизм  - сердце
всей коммунистической  системы. Но,  парадоксально: и  среди
интеллигенции этот шаг  вызвал осуждение и  даже отвращение:
как  я  узок,  слеп   и  ограничен,  если  занимаюсь   такой
проблемой, как церковная; или с другой мотивировкой:  причем
тут   духовенство?  оно   бессильно  -   то  естъ,   как  и
интеллигенция,  самооправдание  по аналогии,  -  пусть пишет
властям. Дойдёт дело и до властей. При многом осуждении я ни
разу не пожалел об этом шаге: если не духовным отцам  первым
показать нам пример  духовного освобождения ото  лжи - то  с
кого же спрос? Увы,  наша церковная иерархия так  и оставила
нас на самоосвобождение.)  И (позднейшая реконструкция) где-
то  в  20-х числах  марта было  принято давно  откладываемое
правительственное  решение:  ошельмовать  меня  публично   и
выслать  из  страны.  Для  этого  расширилась  и   усилилась
газетная кампания против  меня. По обычному  своему недоумию
они выбрали невыгоднейшее  для себя поле:  клевать "Август",
не  перехваченный   пиратскими  перепечатками,   так  теперь
объявленный  моей  самой  лютой  антипатриотической  и  даже
антисоветской книгой. Для того мобилизовали коммунистическую
западную прессу (ибо в СССР кто же мог "Август" прочесть?) и
перепечатывали оттуда  всякую ничтожную  писанину -  большей
частью  в "Литературке",  но затем  и в  других  центральных
газетах, иные статьи обвиняли меня прямыми формулировками из
уголовного кодекса,  а послушная  советская "общественность"
от  писателей  до сталеваров  посылала  гневные "отклики  на
отзывы". На этот раз настолько твёрдо решенье было  принято,
что придумывались и практические приёмы,  к_а_к  меня  будут
этапировать: через полицейское задержание, то есть временный
арест (просочился  к нам  и этот  замысел, сменивший прежний
план автомобильной аварии,  "вариант Ива Фаржа");  настолько
твёрдо, что