ический и национальный  тип,
то   же   внутреннее   величие,   крупность,  чистота,  -  и
практическая беспомощность, и непоспеванье за веком.  Ещё  и
аристократичность,  естественная в Самсонове, противоречивая
в  Твардовском.   Стал  я  себе  объяснять  Самсонова  через
Твардовского и наоборот - и лучше понял каждого из них.]

    Потом  члены  редколлегии выпили  в  просторном кабинете
Лакшина, посидели,  уехали. А  мелкой сошке  всё не хотелось
расходиться в последний день.  Скинулись по рублю, кто-то  и
из  авторов  скромных,  принесли  ещё  вина  и  закуски,   и
придумали, а пойдём в кабинет Твардовского! Уже темно  было,
зажгли свет, расставили тарелки, рюмки, расселись там,  куда
пускали их изредка и не вместе - "они нас бросили". За  стол
Твардовского никто не сел, поставили ему рюмку "Простим  ему
неправые гоненья!.."
    На другой день ждали прихода нового Главного. А - нет, и
это  снова  по-советски!  -  бумажка,  заложенная  в  заглот
аппарата, почему-то сразу не пошла. В таком темпе душили час
за часом - и вдруг ослабли руки, и замерло. Всего-то из пяти
соседних  комнат  надо   было  секретарям  СП   сбежаться  и
постановить   -   но,   видимо,   не   поступило  верховного
телефонного согласования, и заела  машина, и все замерли  по
кабинетам, - и Твардовский  в своём, на Пушкинской  площади,
ожидая приговора.  И  так  потекли дни,  и  вторая  неделя
Твардовский приезжал, трезвый, тревожный, ожидал телефонного
звонка, входа, снятия - не звонили, не шли... Наконец, и сам
он звонил, ускоряя удар - но уж как заколодит нечистую силу,
так нет её!  - скрывался Воронков,  не подходил к  телефону,
эта  техника  у советских  бюрократов  высочайше поставлена:
легче к ним на  крыльях долететь и крышу  головой прошибить,
чем по телефону от секретарей дознаться: есть ли он на свете
вообще, когда будет, когда можно позвонить? И в один  вечер,
когда   уже   Твардовский   ушёл,   а   секретарь   его  ещё
присутствовала  (и  наверное  ж  точно  высчитав   момент!),
Воронков  позвонил  сам, в  игриво-драматическом  тоне: "Уже
ушёл?  Ах,   как  жалко...   Ведь  он,   наверно,  на   меня
обижается... А ведь это не  от меня зависит. Я всё  послал в
Центральный Комитет. А  сам я -  что могу? Без  Центрального
Комитета  я ни  бэ, ни  мэ". -  И довольно  верно  поняли  в
редакции: Воронков  зашатался, может  быть и  слетит, не так
провернул.
    Решенье  повисло, решенье  могло и  не состояться.  Хотя
такие тягостные  оттяжки под  секирой -  не лучшие  поры для
размышлений, а выдалось всем подумать: если Твардовского  не
снимут, так может журнал ещё  существует? Твардовский есть -
так есть и журнал?  можно остаться и бороться? Но  поскольку
о  снятии  Лакшина,   Кондратовича,  Виноградова  уже   было
напечатано   в   газете,   это,   по   советским   понятиям,
невозвратимо, невосстановимо,   ибо  самая   драная   жёлто-
коричневая  советская  газетка  не  может  ошибиться. Бывшие
заместители Твардовского уже ходили на свои новые должности,
но каждый день  бывали и здесь,  - и в  этом новом положении
выяснилось, что  любимцы A.  Т., его  заместители, не хотят,
чтобы Твардовский вдруг  остался бы без  них: "Н. мира"  без
себя они не мыслили.
    Можно  гибнуть  по-разному. "Новый  мир"  погиб, на  мой
взгляд, без красоты, с нераспрямлённой спиной. Никакого даже
шевеленья к  публичной борьбе,  когда она  уже испробована и
удаётся! Уж  не говорю:  ни разу  не посмели,  ещё при жизни
журнала,  пустить  в Самиздат  изъятую  цензурой статью  или
абзацы, как  сделала с  "Мастером" Е.  С. Булгакова. Скажут:
погубили бы журнал. Да ведь  всё равно погубили, к тому  уже
шло, уже  горло хрипело,  - а  всё бы  не на  коленях! В эти
февральские дни - ни  одного открытого письма в  Самиздат (а
потому что -  риск для партийных  билетов и следующих  служб
отрешённых членов?), робость даже в ходатайствах по команде,
два унизительных письма  Твардовского в "Лит.  газету". Хуже
того: Твардовский и  Лакшин не брезгливо  посетили ничтожный
писательский  съезд РСФСР,  проходивший вскоре.  Твардовский
пошёл  и сел  в президиум,  и улыбался  на общих  снимках  с
проходимцами, как будто специально показывая всему миру, что
он нисколько не гоним и не обижен. (Уж пошёл - так выступи!)
А Лакшин таким образом внешне отметился в верноподданстве, в
кулуарах  же ловил  новомирских авторов  и убеждал  забирать
свои рукописи назад.
    Вот  это   направление  усилий   старой  редакции   было
неблагородно. И вообще-то  нельзя вымогать жертв  из других,
можно з_в_а_т_ь  к ним, но прежде  того и самим  же показав,
как это   делается.  Уходящие   члены    редколлегии   -  не
сопротивлялись, не боролись,  оказали покорную сдачу,  кроме
Твардовского - и не пожертвовали ничем, шли на  обеспеченные
служебные  места,  -  но   от  всех  остальных  после   себя
ожесточённо требовали жертв: после нас - выжженная земля! мы
пали  -  не живите  никто  и вы!  чтобы  скорей и  наглядней
содрогнулся  мир  от затушения  нашего  светоча: все  авторы
должны  непременно  и  немедленно  уйти  из  "Нового  мира",
забравши рукописи, кто поступит иначе - предатель! (а где  ж
печататься им?) весь аппарат - редакторы,секретари, если что
хорошее попытаются сделать после нас - предатели! тем  более
члены  коллегии,  ещё  не  исключенные  -  должны немедленно
подать  в  отставку,  уйти  любой  ценой!  (выходом  из  СП?
гражданской смертью? Повинуясь этой линии, 60-летний  тяжело
больной Дорош подал заявление, не отпускали - предатель!).
    Но  если  весь  новомирский  век  состоял  из постоянных
компромиссов с цензурой  и с партийной  линией, - то  почему
можно запрещать  авторам и  аппарату эту  линию компромиссов
потянуть и подолжить, сколько удастся? Как будто огрязнённый
"Новый мир" становится отвратнее всех других, давно грязных,
журналов.  Не  сумели  разгрома  предотвратить,  не   сумели
защитить  судно   целым  -   дайте  ж   каждому  в  обломках
барахтаться,  как  он  понимает.   Нет!  в  этом  они   были
непримиримы.
    А потому  что, как  это бывает,  свою многолетнюю  линию
жизни совсем иначе видели - вовсе не как вечную  пригнутость
в компромиссах  (иной и  быть не  может у  журнала под таким
режимом!). Видели  совсем иначе,  высоко и  стройно -  и это
проявилось, когда осмелели  всё-таки на Самиздат,  осмелели:
выпустили два  анонимных  -  и  исключительно  партийных!  -
панегирика  погибшему  журналу.  (И  зачем  же  такая робкая
выступка:  совсем  не опасно,  зачем  же анонимно?  Вероятно
потому, что авторы должны  были не открыть своей  близости к
старой редакции - уж и так просвечивала осведомлённость: что
осталось в портфеле старой и  как проходят дни новой. Да  не
трудно угадать, рассмотреть и лица их.)
    Уже шибало в нос, как они подписаны: Литератор, Читатель
- по  худшему   образцу  советских   газет.  У   Читателя  -
обстоятельный, медленного  разгону эпиграф,  как и  любили в
"Новом мире", - да эпиграф-то из кого? - из Маркса! - это  в
70-м году! это для Самиздата! а  дальше и Ленин цитируется -
о, мышление подцензурника, как  ты выдаёшь свои приёмы!..  В
том самом феврале, когда разогнали "Новый мир", гнусный  суд
над Григоренко засудил первого честного советского  генерала
в  сумасшедший  дом;   дюжина  "Хроник"  на   своих  бледных
нечитАнных папиросных  страницах уже  назвала сотни  героев,
отдавших за свободу мысли - свободу своего тела, заплативших
потерей работы,  тюрьмой,  ссылкой,  сумасшедшим  домом,   -
анонимы объявляют  разгром "Н.  мира" -  "важнейшим событием
внутренней   жизни",  которое   "будет  иметь   значительные
политические последствия"  (чтобы имело  последствия -  надо
самим-то  выступать  посмелей);  надуто  хвалят  себя: "наши
самые честные  уста" (честнее  тех, кто  замкнуты тюрьмою?),
"непобедимость  новомирской   Правды"  (и   в  воспоминаниях
маршала   Конева?  и   коминтерников?)  "важнейший   элемент
оздоровления советского общества", "голос народной  совести"
(одобривший оккупацию). "Только он один продержался в защите
очистительного   движения   после   XX   съезда"   (в    чём
очистительного? все золы режима перевалить на Сталина?). Эта
линия верности XX  съезду КПСС искренне  понимается авторами
как "дух  фундаментальных проблем,  ... в  которых вся  наша
историческая  судьба".  Только  бы  одолеть   "положительный
фанатизм"  "сталинистов-экстремистов",   ну  и   конечно  же
"отрицательный  фанатизм...  беспроблемное   нигилистическое
критиканство и озлобленность" - да это же и в "Правду" можно
подавать, зачем  же анонимно,  братцы? Эта  верноподданность
тем особенно и разит, что  она - анонимна и в  Самиздате! На
страницах   "Н.   мира"   её   можно   было   хоть  цензурою
оправдывать... Итак, какая главная беда от разгона "Н.мира"?
-  "теперь  нашим  врагам  будет  гораздо  легче  бороться с
идейным влиянием коммунистического  движения во всём  мире".
Но всего главней, конечно, социализм! - только он  "способен
быть прогрессивной исторической альтернативой миру капитала"
(прямо  с  подцензурных страниц),  "неумерщвлённая  в народе
способность  к  борьбе  за  подлинный  социализм"  (тю-тю-у!
поищите-порыщите,  где  она  осталась,  только  не  в  нашей
стране). А кто ж в неудачах  социализма виноват? да кто ж! -
Россия,  как  всегда:  "извращения  социализма  коренятся  в
многовековом  наследии  русского  феодализма"  -  неужели  ж
допустим, товарищи, что социализм  порочен сам по себе,  что
он вообще не осуществим в доброте?!
    Более мелкой эпитафии нельзя было произнести "Н. миру" и
тем выразить   мелкость  собственного    понимания   истинно
большого дела.
    Впрочем, Самиздат  - не  дурак, разбирается:  панегирики
эти не  были приняты  им, хождения  не получили,  канули; до
меня только и дошли через редакционное круги. И огорчили  не
меньше статьи Дементьева.
    От отставленных членов  я не скрыл,  что осуждаю всю  их
линию  в кризисе  и крахе  "Н. мира".  Так и  передано  было
Твардовскому, но безо всех вот этих мотивировок.
    И снова,  в который  раз, наша  утлая дружба  Трифонычем
утонула в тёмной пучине. Придушенные одним и тем же сапогом,
замолкли мы - врозь.
    Моё  одиночество,  впрочем,   не  одиночество  было,   а
деятельная работа над "Августом". И не стал я слаб вне Союза
и не  ослабел без  журнала, напротив,  только независимей  и
сильней  -  уже  никому  теперь  не  отчитываясь,   никакими
побочными  соображениями  не связанный.  Der  Starke ist  am
machtigsten  allein,  без  слабых  союзников  свободнее руки
одинокого.
    Одиночество же  Трифоныча было  полно горечи  всеобщего,
как ему ощущалось, предательства: он годами жертвовал  собою
для всех, а  для него теперь  никто не хотел  жертвовать: не
уходили из "Н. мира"  сотрудники, и лишь немногие  отхлынули
авторы. Вся  эта возня  с "теневой"  редакцией, непрерывными
обсуждениями, что делается в реальной, только больше  должна
была изводить его и усилить начавшийся от угнетения  скрытый
ход болезни.
    Тут защита схваченного Ж. Медведева снова сроднила  нас,
хоть  и  по-за-очью.  Я, как  обычно,  писал  в Самиздат,  а
Трифоныч - ездил в  психбольницу в Калугу (мимо  ворот моего
Рождества,  так  никогда им  не  найденного и  невиденного),
ошеломив там своим явлением всех врачей-палачей.
    Тут  приближался  60-летний   юбилей  A.  T.,   открывая
возможность снова перекликнуться. Я телеграфировал:
    "Дорогой  наш  Трифоныч! Просторных  вам  дней, отменных
находок,  счастливого  творчества зрелых  лет!  В постоянных
спорах   и   разногласиях  неизменно   нежно   любящий  вас,
благодарный вам Солженицын."
    Говорят, он очень был  рад моей телеграмме, уединялся  с
нею в кабинет. Мог бы и не отвечать, юбиляру это трудно,  он
ответил:
    "Спасибо, дорогой Александр Исаевич, за добрые слова  по
случаю  60-летия  моего.  Расходясь  с  вами  во   взглядах,
неизменно ценю и люблю вас как художника. Ваш Твардовский."
    И,  по  темпам   наших  отношений,  месяцев   ещё  через
несколько  мы бы  с ним  повидались. Я  написал ему  письмо,
прося разрешения показать в октябре свой оконченный роман. Я
знал, это доставит ему удовольствие.
    Но - не пришло ответа. А узналось  - что р_а_к у него (и
- скрывают от  него). Рак - это  рок всех отдающихся жгучему
жёлчному обиженному подавленному настроению. В тесноте  люди
живут, а в обиде гибнут. Так погибли многие уже у нас: после
общественного разгрома, смотришь - и умер. Есть такая  точка
зрения у онкологов: раковые клетки всю жизнь сидят в  каждом
из нас, а  в рост идут,  как только пошатнётся...  - скажем,
дух.  Лишь   выдающееся  здоровье   Твардовского  при   всех
коновальских ошибках кремлёвских  врачей даёт ему  ещё много
месяцев жизни, хоть и на одре.
    Есть много способов убить поэта.
    Твардовского убили тем, что отняли "Новый мир".

Жуковка
Февраль 1971


ТРЕТЬЕ ДОПОЛНЕНИЕ (декабрь 1973)

НОБЕЛИАНА

    "Нобелиана"  -   это   я   не  придумал,    это  краткий
телеграфный  адрес   Нобелевского  фонда   (Nobelianum),  да
ведь  и   так  же  принято  обозначать   всякие   растянутые
торжества  или   пышные оркестровые   разработки.   Со  мной
торжество-не  торжество,  мученье-не мученье,  но суматошная
разработка   потянулась    два   полных   года.   В  странах
нескованных   чтo   есть   присуждение   нобелевской  премии
писателю?  Национальное  торжество. А  для  самого писателя?
Гряда,  перевал  жизни.  Камю говорил,  что  он  не достоин,
Стейнбек  - что  готов от  гордости львом  рычать.  (Правда,
Хемингуэй  на  такую  безделицу  отвлечься  не   удосужился,
ответил, что интереснее писать очередную книгу, - и то  тоже
правда, хоть и не без кокетства.)
    А что  такое Нобелевская  премия для  писателя из страны
коммунизма?  Через  пень  колоду,   не  в  те  ворота,   или
неподъёмное  или под  дёготный зашлёп.  Оттого что  в  нашей
стране не кто  иной, как именно  сама власть, от кровожадно-
юных  дней  своих, загнала  всю художественную  литературу в
политический  жёлоб  -   долблёный,  неструганный,  как   на
Беломорканале ладили из  сырых стволов. Сама  власть внушила
писателям, что литература  есть часть политики,  сама власть
(начиная с Троцкого  и Бухарина) выкликала  все литературные
оценки  политическим  хриплым  горлом  -  и  закрыла  всякую
возможность  судить  иначе.  И  поэтому  каждое  присуждение
Нобелевской    премии    нашему    отечественному   писателю
воспринимается прежде всего как событие политическое.
    Кто у нас был писатель истинный в 20-е, 30-е, 40-е  годы
- того через ведьминскую вьюгу разобрать из Стокгольма  было
невозможно.  И первый  русский, получивший  эту премию,  был
эмигрант Бунин, бесцензурно и неподнасильственно  печатавший
за  границей свои  вещи именно  в том  виде, в  каком он  их
писал. Ну  уж, разумеется,  ничего кроме  брани и  презрения
т_а_к_а_я премия, институт т_а_к_и_х  премий вызвать в  СССР
не  мог.  Навсегда  было  решено, что премии эти ничтожны, и
даже газетного петита не  заслуживают. А  на   размах  листа
печатались - сталинские. И мы все о нобелевских почти думать
забыли. И  вдруг через  25 лет  доглядела Шведская  академия
Пастернака и решилась дать ему. Известно, какой это  вызвало
гнев    коммунистической    партии    (Хрущёв),    комсомола
(Семичастный) и всего советского народа. И сейсмоволны этого
гнева так  ударили под  фундамент Шведской  академии, что  в
глазах  прогрессивного  человечества она  обязана  была себя
реабилитировать да  поскорей. И,  выдержав приличные  7 лет,
присудили  третьему нашему  соотечественнику, именно  автору
прославленной книги (только её одной), напечатанной за треть
столетия  до  того  и по  достоинству  оценённой  ещё прежде
бунинской премии. И эта  поспешность, и эта задержка,  и вся
форма  заглаживания, и  наше казённое  удовольствие -  равно
отшлёпали и на третьей премии остро политическую печать.
    Хотя в политике всё время обвинялась Шведская  академия,
но это наши лающие голоса сделали невозможной никакую другую
оценку. Так  произошло и  с четвёртой  премией, и  - если не
очнётся Россия, - с пятой будет то же самое.
    А  так как  и учёные  наши не  больно часто  Нобелевские
премии  получали,  то  у  нас почти  и  не  поминали  их, до
пастернаковской бури мало кто и знал о существовании  таких.
Я узнал, не помню, от кого-то в лагерях. И сразу  определил,
в духе нашей страны, вполне  политически: вот это - то,  что
нужно мне для будущего моего прорыва.
    Прорыва - большого, а я  пока и малого был сделать  не в
состоянии.  Конечно,  не хочется  писать  только посмертное,
напечататься бы при жизни,  тогда и умереть спокойно.  Но из
лагеря это  грезилось как несбыточное: где  ж такое возможно
при  жизни? Только  за границей.  Но и  после лагеря,  вечно
ссыльный ни сам туда не попадёшь, ни дошлёшь туда свои вещи.
    Впрочем,  в ссылке  я сумел  довести всю  свою  лагерную
работу  до  начинки  книжного переплёта  (пьесы  Б.  Шоу, на
английском.)  Теперь  если бы  кто-нибудь  взялся поехать  в
Москву,  да  там  на  улице  встретив  иностранного  туриста
-  сунул  бы ему  в  руки, а  тот,  конечно, возьмёт,  легко
вывезет,  вскроет  переплёт, дальше  в  издательство, там  с
радостью  напечатают   неизвестного  Степана   Хлынова  (мой
псевдоним)  и Мир,  конечно, не  останется равнодушным!  Мир
ужаснётся, мир разгневается, - наши испугаются - и распустят
Архипелаг.
    Но - и попросить было  некого, кто бы в Москву  повёз, я
был один-одинёшенек в те годы, и москвичи не приезжали в наш
Кок-Терек погостить.
    Когда  же  в  1956  году  я  и  сам  поехал  в  Москву и
присматривался,  кому  б  из  западных  туристов  эту  книгу
перекинуть, - увидел: при каждом туристе идёт переводчик  от
госбезопасности,  а  самое-то  изумляющее  старого  зэка: те
туристы  такие  сытые, лощёные,  развлечённые  своей весёлой
советской поездкой, - зачем им наживать неприятности?
    И  уехал  я  в Торфопродукт,  потом  в  Рязань, работать
дальше.  Дальше -  ещё больше  будет написано,  ещё  сильней
можно тряхнуть. Но и страшней: ещё больший объём зависает  в
опасности  погибнуть,  никому никогда  не  показавшись. Один
провал - и всё пропало.  Десять лет, двадцать лет сидеть  на
этой тайне - утечёт, откроется, и погибла вся твоя жизнь,  и
все доверенные тебе чужие тайны, чужие жизни - тоже.
    И в  1958-м, рязанским  учителем, как  же я  позавидовал
Пастернаку: вот с кем удался задуманный мною жребий! Вот он-
то  и выполнит это! - сейчас поедет, да как скажет речь,  да
как напечатает своё  остальное, тайное, что  невозможно было
рискнуть, живя здесь. Ясно, что поездка его - не на три дня.
Ясно, что назад его не пустят, да ведь он тем временем  весь
мир изменит, и нас изменит - и воротится, но триумфатором!
    После  лагерной  выучки  я,  искренно,  ожидать  был  не
способен, чтобы Пастернак  избрал иной образ  действий, имел
цель иную.  Я мерил  его своими  целями, своими  мерками - и
корчился от  стыда за  него как  за себя:  как же можно было
испугаться  какой-то  газетной  брани,  как  же  можно  было
ослабеть   перед   угрозой  высылки,   и   униженно  просить
правительство, и бормотать о своих "ошибках и заблуждениях",
"собственной  вине",  вложенной в  роман,  - от  собственных
мыслей, от своего духа отрекаться - только, чтоб не выслали!
И "славное настоящее",  и "гордость за  то время, в  которое
живу", и, конечно, "светлая вера в общее будущее" - и это не
в провинциальном университете профессора секут, но - на весь
мир наш нобелевский лауреат! Не-ет, мы безнадёжны! Нет, если
позван на бой, да ещё в таких превосходных  обстоятельствах,
-  иди и  служи России!  Жестоко-упрёчно я  осуждал его,  не
находя оправданий. Перевеса привязанностей над долгом я и  с
юности простить и понять не мог, а тем более озверелым зэком
(Никто бы мне в голову тогда не вместил, что Пастернак уже и