к
два  года  назад "Ивана  Денисовича":  перешагивалась черта,
которую  до  сих  пор не  переступали.  До  какой степени  у
Твардовского перехватит дыхание? -  не настолько ли, что  он
обернётся тоже в недруга?
    Во всяком случае все эти зимние месяцы, пока он  боролся
за  премию,  я  не  мешал  его  борьбе  и  не  показывал ему
обещанного "Круга". Весной  пришла пора Твардовскому  читать
мой роман. Но  как на время  чтения оторвать его  от главных
противосоветчиков и прежде всего - от Дементьева? Мне  нужно
было, чтоб над романом сформировалось собственное мнение  А.
Т. Я сказал:
    - Александр  Трифоныч! Роман  готов. Но  что значит  для
писателя  отдать  в  редакцию  роман,  если  всего  за жизнь
думаешь сделать их только  два? Всё равно, что  сына женить.
На такую свадьбу уж приезжайте ко мне в Рязань.
    И  он   согласился,  даже   с  удовольствием.   Кажется,
уникальный случай в его редакторской жизни.
    В Рязани, как  раз в пасхальную  ночь (но А.  Т. вряд ли
памятовал  её)  мы  встретили  его  как  могли  пышно  -  на
собственном "москвиче". Однако он поёживался, влезая в  этот
маленький (для его  фигуры взаправду маленький)  автомобиль:
по своему положению он не  привык ездить ниже "волги". Он  и
приехал-то простым пассажиром  местного поезда и  билет взял
сам в Круглой  башне, не через  депутатскую комнату -  может
быть со смоленских юношеских времён так не ездил.
    За первым же ужином А. Т. тактично предварял меня, что у
каждого   писателя   бывают   неудачные   вещи,   надо   это
воспринимать спокойно. Со следующего утра он начал читать не
очень захваченно, но от завтрака до обеда разошёлся,  курить
забывал, читал, почти подпрыгивая.
    Я заходил к нему как бы ненароком, сверяя его настроение
с номером главы.  Он вставал от  стола: "Здорово!" и  тут же
подправлялся: "Я  ничего не  говорю!" (то  есть, не  обещает
такой окончательной оценки). Как я понимаю работу, ему нужно
было быть трезвым до  её конца, но гостеприимство  требовало
поставить к  обеду и  коньяк, и  водку. От  этого он  быстро
потерял  выдержку,  глаза его  стали  бешеноватые, белые,  и
вырывалась  из  него потребность  громко  выговариваться. Он
захотел пройти на почту, звонить в Москву (обговаривалась  у
него с женой  покупка новой дачи);  до почты было  четыреста
метров, а шли  мы туда и  обратно два часа:  А. Т. поминутно
останавливался, загораживая тротуар, и как я ни понуждал его
идти или говорить тише, он громко выговаривался: что человек
никому ничего н_е   д_о_л_ж_е_н; что "начальство трогательно
любит  само  себя";  о  маршале  Коневе*,   который  в  виде
похвалы  сказал  Твардовскому,   что   сделал   бы   его  из
полковника    запаса  генерал-майором;  и  о  таинственности
московской  комиссии   по прописке,   решающей,  кому  жить,
кому  не  жить;  и  о  тайных  местах  (острова  в  Северном
море)    тайной   ссылки    инвалидов   войны   (от  первого
Твардовского я  это слышал,  не сомневаюсь  в достоверности;
умонепостигаемо для   всех, кроме   советских: этих   бывших
героев   и эти   жертвы,  принесшие   нам победу,  выбросить
вон,   чтоб  своими  обрубками  не   портили стройного  вида
советской  жизни,  да не  требовали  слишком горласто   прав
своих);  и  о  том,   как  Брежнев  стал  "жертвой   культа"
(пострадал от  Сталина за  то, что  в Кишинёве  общественный
городской сад  забирал себе  под резиденцию);  и о  том, что
несправедливо  оплачиваются   сборники  стихов   -  массовые
меньше, чем немассовые (мне пришлось замечать, что он вникал
в  расчёты и  вычеты по  своим изданиям,  похвалив  издание,
добавлял "да и  деньги немалые", но  это было не  жадно, а с
добродушной гордостью труженика, как крестьянин возвращается
с базара), и о Булгакове ("блестящий, лёгкий"), и о  Леонове
("его  раздул,  непомерно возвысил  Горький"),  о Маяковском
("остроумие  -  плоское,  не  национален,  хотя  изощрялся в
церковнославянских вывертах, не заслуживает площади рядом  с
Пушкинской").

    [* Я видел его в редакции в штатском. Это был  туповатый
средний колхозный бригадир...]

    В  этот  вечер я  пытался  ему объяснить,  что  один его
заместитель  ничтожен,  а другой  враждебен  его начинаниям,
лицо совсем  из иного  лагеря. А.  Т. во  всём не соглашался
"Дементьев сильно эволюционировал за десять лет." - "Да  где
ж эволюционировал,  если с  пеной у  рта бился  против Ивана
Денисовича!" - "Он ушиблен очень." Но вообще-то высказал  А.
Т.,  что мечтает  иметь "первое  лицо" в  редакции -  такого
знающего  и  решительного  заместителя,  который безошибочно
управлялся бы и сам. (Это будущее "первое лицо" уже состояло
в редакции и уже возвышалось - Лакшин.)
    Второй  день  чтения   проходил  насквозь  в   коньячном
сопровождении, а  когда мы  пытались сдерживать,  А. Т.  сам
настаивал   на   "стопце".   Кончал   день   он   опять    с
беловозбуждёнными глазами.
    - Нет, не могли ж вы испортить роман во второй половине!
- высказывал он с надеждой и страхом после 64-й главы.
    - Нет,  теперь, в  конце, вы  уже никак  не сможете  его
испортить!
    Ещё после какой-то:
    - Вы - ужасный человек. Если бы я пришёл к власти - я бы
вас посадил!
    -  Так  Алексан Трифоныч,  это  меня ждёт  и  при других
вариантах.
    - Но если я сам не сяду - я буду носить вам передачи. Вы
будете  жить  лучше,  чем  Цезарь  Маркович.  Даже бутылочку
коньяку:
    - Там не принимают.
    - А я - одну бутылочку Волковому, одну - вам!
    Шутил он шутил, но  тюремный воздух всё больше  входил и
заражал его лёгкие.
    После 72-й:
    - Завтра будет у нас разговор совсем в другой плоскости,
чем вы предполагаете: мы будем  говорить больше не о вас,  а
обо м_н_е.
    (О его ограниченных возможностях?.. о долге совести?.. о
том,  как  он  ощущает  собственные  изменения?..  Т_а_к_о_й
разговор не  состоялся,  и  я  не  знаю,  что  имел  в  виду
Твардовский.)
    Это настроение  - что  может быть  не избежать  и самому
садиться (верней тоскливое шевеленье души, как у Толстого  в
старости: а жаль, что я не посидел, мне-то бы - надо), в тот
приезд несколько  раз проявилось  у него.  С ним  и в поезде
была книга Якубовича-Мельшина "В мире отверженных", уже  она
готовила   его.   Он  с   большим   вниманием  относился   к
подробностям зарешёточной  жизни, с  любопытством спрашивал:
"А зачем там  лобки бреют?" "А  почему стеклянную посуду  не
пропускают?" По поводу одной линии в романе сказал: "Идти на
костёр - так  идти, но было  бы из-за чего."  Несколько раз,
уже  теряя  в  парах  коньяка и  тон  и  ощущение  шутки, он
возвращался к обещанию носить мне передачи в тюрьму, но чтоб
и я ему носил, если не  сяду. А к вечеру второго дня,  когда
по ходу чтения посадка Иннокентия становилась уже неминуемой
("теряешь чувство защищённости") да ещё после трёх  стаканов
старки он очень опьянел и требовал, чтобы я "играл" с ним "в
лейтенанта МГБ", именно  кричал бы на  него и обвинял,  а он
стоял бы по струнке.
    Досадным  образом  чтение  романа  переходило  в  начало
обычного  запоя А.  Т. -  и это  в доме  автора-трезвенника!
Однако чувство реальной опасности  росло в нём не  спьяну, а
от романа.
    Мне пришлось помочь ему  раздеться и лечь. Но  вскоре мы
проснулись от  громкого шума:  А. Т.  кричал и разговаривал,
причём на разные голоса,  изображая сразу несколько лиц.  Он
зажёг все  лампы, какие  были в  комнате (он  вообще любит в
комнате побольше света - "так веселей"), и сидел за  столом,
уже безбутылочным, в одних трусах. Говорил: жалобно:  "Скоро
уеду и умру". То кричал рёвом: "Молчать!! Встать!!" - и  сам
перед собою вскакивал,  руки по швам.  То оскорбело: "Ну,  и
пусть, а иначе я не могу..." (Это он решался идти на  костёр
за убийственный  мой роман!)  То размышлял:  "Смоктуновский!
Что за фамилия? А Гамлета сыграл лучше меня...".
    Тогда  я  вошёл к  нему,  и мы  с  ним ещё  сидели  час.
Покурил,  постепенно  лицо  его  мягчело,  он  начал  уже  и
смеяться. Вскоре я уложил его опять, и больше он не буянил.
    На третий день  ему оставалось уже  немного глав, но  он
начал  утро  с  требования:  "Ваш  роман  без  водки  читать
нельзя!" Кончая  главу "Нет,  не тебя!",  он дважды  вытирал
слезы: "Жалко Симочку...  Шла как на  причастие... А я  б её
утешил..." Вообще в разных местах романа его восприятие было
не редакторским, а самым простодушным читательским.  Смеялся
над Прянчиковым или размышлял за Абакумова: "А правда, что с
таким  Бобыниным поделаешь?"  По поводу  подмосковных дач  и
холодильников  у  советских  писателей: "Но  ведь  там  же и
честные  были  писатели. В  конце  концов у  меня  тоже была
дача".
    Он кончил читать,  и мы пошли  с ним смотреть  рязанский
Кремль и разговаривать о романе. Обещанный разговор о  самом
А. Т., видимо, весь усочился в ночной самодиалог.
    -  И  имея такой  роман,  вы ещё  могли  ездить собирать
материалы для следующего?
    Я:
    -  Обязательно  должен быть  перехлёст.  На реке  нельзя
останавливаться, надо захватывать предмостный плацдарм.
    Он:
    - Верно. А то кончишь, отдохнёшь, сядешь за следующий, а
- хрЕна! не идёт!
    Твардовский хвалил роман с  разных сторон и в  усиленных
выражениях. Там были  суждения художника, очень  лестные мне
("Энергия изложения  от Достоевского...  Крепкая композиция,
настоящий  роман... Великий  роман... Нет  лишних страниц  и
даже   строк...   Хороша   ирония   в   автопортрете,    при
самолюбовании себя написать  нельзя... Вы опираетесь  только
на  самых  главных (т.  е.  классиков) да  и  то за  них  не
цепляетесь, а своим путём... такой роман - целый мир,  40-70
человек,  целиком уходишь  в их  жизнь, и  что за  люди!..",
хвалил  краткие,  без  размазанности,  описания  природы   и
погоды.)  Но были  и суждения  официального редактора  тоже:
"Внутренний  оптимизм... Отстаивает  нравственные устои",  и
главное: "Написан  с партийных  позиций(!)... ведь  в нём не
осуждается Октябрьская революция... А в положении  арестанта
к этому можно было прийти."
    Это "с   партийных   позиций"   (мой-то   роман!..)    -
примечательно  очень.  Это  не  была  циничная  формулировка
редактора,  готовящегося "пробивать"  роман. Это  совмещение
моего   романа   и  "партийных   позиций"   было  искренним,
внутренним, единственно-возможным путём, без чего он,  поэт,
но и коммунист, не мог  бы поставить себе цель -  напечатать
роман. А он такую цель поставил - и объявил мне об этом.
    Правда,  он  попросил  некоторых  изменений,  но   очень
небольших, главным образом со Сталиным: убрать главу "Этюд о
великой жизни"  (где я  излагал и  старался психологически и
внешними фактами доказать  версию, что Сталин  сотрудничал с
царской  охранкой);  и  не  делать  такими  уверенно-точными
детали быта монарха,  в которых я  уверен быть не  мог. (А я
считал:  пусть  пожнёт Сталин  посев  своей секретности.  Он
тайно жил -  теперь каждый имеет  право писать о  нём всё по
своему  представлению.  В  этом   право  и  в  этом   задача
художника: дать с_в_о_ю картину, заразить читателей.)
    Вообще же о сталинских главах в романе он хорошо сказал:
их можно было бы и  изъять, но отсутствие их в  романе могло
бы   быть   воспринято   как   "испугался",   "побоялся   не
справиться".   В   них   можно   допустить   даже  некоторую
излишность,  то   есть  сверх   того,  что   необходимо  для
конструкции романа.
    А  Спиридон  показался   ему  слишком  коварен,   хитёр,
нарисован "несколько с горожанскими представлениями". Сперва
я удивился: неужели  я его не  добротно описал? Но  понял: о
мужике  так  много  плохого   сказано  с  20-х  годов,   что
Твардовскому  больно  уже  тогда,  когда  говорится  не одно
сплошь хорошее. Это уже - отзывно, идеализация нехотя.
    Утром четвёртого дня мы неумело пытались пресечь  начало
запоя А. Т. тем, что  не дать ему опохмелиться -  однако, он
досуха лишился возможности завтракать, не мог взять куска  в
рот.  С  детской  обиженностью  и  просительностью улыбался:
"Конечно, черемисы не опохмеляются. Но ведь и что за жизнь у
них? Какое низкое развитие!" Кое-как согласился позавтракать
с пивом. На вокзале же  с поспешностью рванул по лестнице  в
ресторан, выпил поллитра, почти не заедая, и уже в блаженном
состоянии ожидал поезда. Только повторял часто: "Не  думайте
обо мне плохо".
    Все эти подробности по  личной бережности может быть  не
следовало бы  освещать. Но  тогда не  будет и представления,
какими непостоянными,  периодически-слабеющими руками  вёлся
"Новый мир" - и с каким вбирающим огромным сердцем.
    Итак мой замысел -  завлечь Твардовского моим романом  в
отсутствие  Дементьева  как  будто  удался.  Твардовский  не
только  хвалил  роман  -  он  готовился  принять  за  него и
страдания.  Он  даже торопил  меня  при расставаньи:  скорей
переделывать сталинские главы и привозить ему  окончательный
вариант.
    А это уже и выходило за пределы моих ожиданий! Я не  мог
поверить,  чтобы  "Круг первый"  способен  был проскочить  в
печать  в  1964  году.  Но  тогда  зачем  же  я  давал   его
Твардовскому?..  чего хотел?  Пожалуй, опять  как с  "Иваном
Денисовичем": переложить с  себя на него  ответственность за
эту  вещь.  Чтобы  он  знал: вот  есть  такая.  А  самому не
упрекаться, что ничего не сделал для продвижения. Теперь  же
я как будто  ввязывался в ложную  бесплодную возню и  только
отвлекался от настоящей работы.
    Через  две   недели  я   привёз  Твардовскому   роман  с
переделками. Как  и все  мои пещерные  машинописи, эта  была
напечатана обоесторонне, без  интервалов и с  малыми полями.
Ещё  предстояло  её всю  перепечатывать,  прежде чем  что-то
делать.
    А. Т.  встретил меня  у себя  дома такой  чистенький, по
детскому славный, в бархатной курточке, что невозможно  было
и предположить, будто он когда-либо выпивает, вообразить его
ревущим буйволом в трусах.  Он был один: жена  поехала ближе
разглядывать новокупленную на этих  днях дачу в Пахре  (свою
прошлую он отдал замужней старшей дочери).
    А. Т. не только очнулся  от запоя, но и протрезвился  от
восторгов   по   поводу   романа,   был   настроен   гораздо
осмотрительнее:  уже  сокращал список  лиц,  кому надо  дать
прочесть.   "АлГриг"   (Дементьев)   был,   конечно,  первый
читатель.
    - Он, разумеется, будет против,  - не упускал я ещё  раз
предварить. -  Но ведь  ему шестьдесят  лет, он  переживал и
гонения - до каких пор можно жаться?
    - Он эволюционирует на моих глазах! - повторял А. Т.
    Правда, в редакции быстро входил в доверие  Твардовского
Лакшин,   его  влияние   в  те   годы  было   противоположно
дементьевскому,  они  частенько  схватывались.  В  одну   из
схваток Лакшин сказал:
    -  Мы  с   Александром  Григорьевичем  оба   -  историки
литературы  и   должны  понимать,   что  подлинная   история
литературы сейчас  делается именно  в "Новом  мире", а  не в
"институте мировой литературы".
    Это хорошо было  сказано (и в  иные месяцы так  и было).
Лакшин поддержал "Круг".
    Пока роман перепечатывался,  Твардовский забирал в  сейф
все экземпляры  и зорко  следил, чтобы  читали только  члены
редакционной коллегии (даже  редакторам отдела прозы,  своим
извечным неоценимым  работягам, он  не дал  прочесть!): пуще
всего он  боялся теперь,  чтобы роман  не распространился по
рукам, как было с "Иваном Денисовичем".
    Так сошлось, что три дня Пасхи он читал у меня роман,  а
обсуждать его редакционная коллегия собралась на Вознесение,
11 июня. Заседание шло почти четыре часа, сам А. Т. в начале
объявил его "приведением к присяге". Он сказал, что все  эти
40 дней  роман был  "предметом душевного  обихода" для него,
что он  непрерывно его  осмысливает, "считаясь  не только  с
точкой зрения вечности,  но и -  как он может  быть прочитан
теми,   от   кого   зависит   решение".   Уязвимыми  объявил
Твардовский только детали сталинского быта; ещё он хотел бы,
чтоб  я  "смягчил  резкие  антисталинские   характеристики";
опустил  бы  "Суд над  князем  Игорем" "за  литературность".
Вступление своё  он закончил  даже с  торжественностью: "Для
нормативной критики этот роман не только должен быть  спущен
под откос, но должно быть возбуждено уголовное преследование
против   автора.   К_т_о   ж_е   м_ы?    Уклонимся   ли   от
ответственности? Кто  хочет сформулировать?  Кто хочет разок
бултыхнуться в воду?".
    Так   оправдало   себя   чтение   романа    Твардовским,
"оторванное" от заместителей! "Самое первое обсуждение", как
сказал А. Т., и было  здесь, при мне, и таким  торжественным
приглашением  начинал  его главный  редактор.  Ещё входя  на
обсуждение,  я  постарался  в  таком  порядке поздороваться,
чтобы с Дементьевым  - последним. Я  ожидал от него  сегодня
атаки  наопрокид.  Он  же с  самого  начала  вместо удобного
развала  в   кресле  примостился   зачем-то  на   подоконник
раскрытого окна.  За окном  грохотала улица.  Твардовский не
преминул заметить:
    - Ты  что, потом  скажешь: а  мне не  слышно было, о чём
толковали?
    Дементьев продолжал сидеть там же, с неудобно свешенными
ногами:
    - Жарко.
    Твардовский не унимался:
    -  Так ты  рассчитываешь воспаление  лёгких схватить?  И
потом нужное время в постельке пролежать?
    Пришлось Дементьеву слезть и сесть со всеми. Он так  был
подавлен, что даже не отшучивался. Да ведь давно и верно  он
предчувствовал, куда их заведет  эта игра с тихим  рязанским
автором.
    А прения начать пришлось Кондратовичу. Лицо Кондратовича
как бы приспособлено к убеждённому выражению уже имеющегося,
уже  названного  мнения.  Он  тогда  умеет  и  выступать   с
прямодышащей взволнованностью, заливчато, кажется и  умереть
за это мнение готовый,  так верен службе. Но  не представляю
себе его лица, озаряемого самостоятельно-зреющим убеждением.
Нестерпимо было  бы Кондратовичу  начать эти  прения, если б
долголетнее общение  с цензурой  не уравняло  его обоняние с
обонянием   цензуры.   Как  внутри   военного   бинокля  уже
содержится угломерная шкала и накладывается на всё  видимое,
так и глаза Кондратовича постоянно видели отсчёты от красной
линии опасности.
    Порадовался Кондратович, что "не умирал жанр романа",  и
вот  движется.  И  тут  же  легонечко  проурчал  о  "подрыве
устоев",  "чем  больше  художественная  сила  изложения, тем
больше  разоблачения  перерастают  в  символ"  ("Да  нет,  -
успокоил  его А.  Т., -  об идее  коммунизма  здесь  речь не
идёт").  Но ведь  освобождённый секретарь  - это  не  просто
частный   парторг   Степанов,   это   -   символ!  Предлагал
Кондратович "вынимать шпильки раздражённости" из вещи там  и
сям, много  таких мест.  Нашёл он  "лишнее" даже  в главах о
Большой Лубянке. Озаботило его, что ступени лубянские стёрты
за   т_р_и_д_ц_а_т_ь   лет,  "значит   падает   тень  и   на
Дзержинского?"  Заключение же дал удобное  в оба конца,  как
по "Денисовичу" когда-то:  "Напечатать  невозможно. Но и  не
напечатать морально невозможно: как допустить, чтоб эта вещь
лежала, а читатели её не читали бы?"
    Задал им задачу Главный! Мягкое окончание чуло, кололось
и верно говорило им, что - нельзя, а Главный понукал: можно!
по этому следу!
    Затем выступал медленный  оглядчивый серый Закс.  Он был
так  напуган,  что  даже  обычная  покорность   Твардовскому
сползала с него. Он начал с того, что читать надо второй раз
(т.  е.   выиграть  время).   Что  он   рад:  все   понимают
(Твардовский-то не понимал! вот было горе, вот куда он тянул
и  намекал)  исключительную  трудность  этого  случая.  Что,
собственно, он ничего не  предлагает, а ощущает. Ощущает  же
он вот что: не нужны  и не интересны все главы  за пределами
тюрьмы,  не  нужно  этого  распространения  на  общество.  И
неправильно,   будто   солдату   на   войне   труднее,   чем
корреспонденту: корреспондентов тоже сколько-то убито  (Закс
и сам  был в  такой газете).  И ещё  он озаб