печатать - задавись, удушись, не существуй! никому не  давай
читать!
    Подгоняют под исключение  и Льва Копелева  - фронтовика,
уже отсидевшего десять лет безвинно - теперь же виноватого в
том,  что заступается  за гонимых,  что разгласил  священный
тайный разговор с влиятельным лицом, нарушил тайну кабинета.
А зачем ведёте вы такие разговоры, которые надо скрывать  от
народа? А не  нам ли было  пятьдесят лет назад  обещано, что
никогда   не   будет   больше   тайной   дипломатии,  тайных
переговоров, тайных непонятных назначений и перемещений, что
массы будут обо всем знать и судить о_т_к_р_ы_т_о?
    "Враги  услышат"   -  вот   ваша  отговорка,   вечные  и
постоянные  "враги"  -  удобная  основа  ваших  должностей и
вашего  существования.  Как  будто  не  было  врагов,  когда
обещалась немедленная  открытость. Да  что б  вы делали  без
"врагов"? Да вы  б и жить  уже не могли  без "врагов", вашей
бесплодной   атмосферой  стала   ненависть,  ненависть,   не
уступающая  расовой.  Но так  теряется  ощущение цельного  и
единого человечества - и ускоряется его гибель. Да растопись
завтра только льды одной Антарктики - и все мы превратимся в
тонущее человечество - и кому  вы тогда будете тыкать в  нос
"классовую борьбу"?  Уж не  говорю -  когда остатки двуногих
будут бродить по радиоактивной Земле и умирать.
    Всё-таки вспомнить пора, что первое, кому мы принадлежим
- это человечество.  А человечество отделилось  от животного
мира  -  мыслью  и  речью.  И  они  естественно  должны быть
свободными. А если их сковать - мы возвращаемся в животных.
    Гласность,  честная  и  полная  гласность  -  вот первое
условие здоровья всякого общества,  и нашего тоже. И  кто не
хочет нашей стране гласности  - тот равнодушен к  отечеству,
тот  думает лишь  о своей  корысти. Кто  не хочет  отечеству
гласности - тот не хочет очистить его от болезней, а загнать
их внутрь, чтоб они гнили там.

    А. Солженицын
    12 ноября 1969


    [13]

    ВОТ КАК МЫ ЖИВЁМ

    Вот  как  мы  живём: безо  всякого ордера  на арест  или
медицинского основания приезжают к здоровому человеку четыре
милиционера   и   два  врача,   врачи   заявляют,  что  он -
помешанный,  майор милиции  кричит "Мы  -  органы   насилия!
Встать!", крутят ему руки и везут в сумасшедший дом.
    Это  может  случиться  завтра  с  любым  из  нас,  а вот
произошло  с  Жоресом   Медведевым  -  учёным   генетиком  и
публицистом,   человеком   гибкого,   точного,    блестящего
интеллекта и доброй души (лично знаю его бескорыстную помощь
безвестным погибающим  и больным).  Именно разнообразие  его
дарований   вменено   ему   в   ненормальность,  "раздвоение
личности"! Именно отзывчивость  его на несправедливость,  на
глупость  и   оказались  болезненным   отклонением,  "плохая
адаптация  к  социальной  среде"! Раз  думаешь  не  так, как
положено  -  значит,  ты  ненормальный!  А  адаптированные -
должны  думать  все одинаково.  И управы нет - даже  хлопоты
наших лучших  учёных и  писателей отбиваются,  как от стенки
горох.
    Да если б это был  первый случай! Но она в  моду входит,
кривая  расправа  без  поиска  вины,  когда  стыдно  причину
назвать.  Одни  пострадавшие известны  широко, много более -
неизвестных.    Угодливые   психиатры,    клятвопреступники,
квалифицируют   как   "душевную   болезнь"   и   внимание  к
общественным   проблемам,   и   избыточную   горячность,   и
избыточное  хладнокровие,  и  слишком  яркие  способности, и
избыток их.
    А между тем даже простое благоразумие должно было бы  их
удержать. Ведь Чаадаева в своё время не тронули пальцем -  и
то мы  клянём палачей  второе столетие.  Пора бы разглядеть:
захват  свободомыслящих  в  сумасшедшие  дома  есть духовное
убийство, это вариант газовой камеры, и даже более жестокий,
мучения убиваемых  злей и  протяжней. Как  и газовые камеры,
эти преступления  не забудутся  никогда, и  все причастные к
ним будут судимы без срока давности, пожизненно и посмертно.
    И в беззакониях, и в злодеяниях надо же помнить  предел,
где человек переступает в людоеда!
    Это - куцый расчёт,  что можно жить, постоянно  опираясь
только на силу, постоянно пренебрегая возражениями совести.

    А Солженицын 15 июня 1970


    [14]

    Секретарю ЦК КПСС т. М.А. СУСЛОВУ

    МИХАИЛ АНДРЕЕВИЧ!

    Пишу  именно   Вам,  памятуя,   что  мы   с  Вами   были
познакомлены в декабре 1962 г., и Вы тогда отнеслись к  моей
работе с пониманием.
    Прошу  Вас рассмотреть  лично и  сообщить другим  членам
государственного руководства следующее мое предложение.
    Я предлагаю пересмотреть ситуацию, созданную вокруг меня
и  моих  произведений недобросовестными  деятелями  из Союза
Писателей, дававшими правительству неверную информацию.
    Как Вам известно,  мне присуждена Нобелевская  премия по
литературе. В течение 8  недель, оставшихся до её  вручения,
государственное  руководство  имеет  возможность   энергично
изменить  литературную ситуацию  со мной  и тогда  процедура
вручения будет происходить  в обстановке, несравненно  более
благоприятной, чем сложилась сейчас. По малости  оставшегося
времени ограничиваю своё предложение минимальными рамками:
    1)  В  кратчайший  срок  напечатать  (при  моей   личной
корректуре)  отдельной   книгой,  значительным   тиражом,  и
выпустить  в  свободную  продажу  повесть  "Раковый  корпус"
(Гослитиздату,  если  ему  будет  указано,  вся  эта  работа
посильна в две-три недели). Запрет этой повести,  одобренной
московской секцией прозы,  принятой "Новым миром",  является
чистым недоразумением.
    2)  Снять все  виды наказаний  (исключения студентов  из
институтов и др.)  с лиц, обвинённых  в чтении и  обсуждении
моих  книг.  Снять запрет  с  библиотечного пользования  ещё
уцелевшими экземплярами моих прежде напечатанных  рассказов.
Дать объявление о подготовке к печати сборника рассказов (не
издававшегося ни разу).
    Если это будет принято  и осуществлено, я могу  передать
Вам  для опубликования  мой новый,  в этих  днях  кончаемый,
роман "Август  четырнадцатого". Эта  книга и  вовсе не может
встретить цензурных затруднений: она представляет  детальный
военный  разбор  "самсоновской  катастрофы"  1914  г.,   где
самоотверженность и лучшие усилия русских солдат и  офицеров
были обессмыслены  и погублены  параличом царского  военного
командования. Запрет в нашей стране ещё и этой книги  вызвал
бы всеобщее изумление.
    Если потребуется личная встреча, беседа, обсуждение -  я
готов приехать.

    Солженицын 14 октября 1970 г.


    [15]

    КОРОЛЕВСКОЙ ШВЕДСКОЙ АКАДЕМИИ НОБЕЛЕВСКОМУ ФОНДУ

    Многоуважаемые господа!
    В телеграмме на имя  секретаря Академии я уже  выражал и
теперь повторно  выражаю благодарность  за честь,  оказанную
мне присуждением Нобелевской премии. Внутренне я разделяю её
с теми своими предшественниками и русской литературе, кто по
трудным   условиям   минувших   десятилетий   не   дожил  до
присуждения  такой  премии,  либо при  своей жизни  мало был
известен   читающему   миру  в   переводах   и  даже   своим
соотечественникам - в подлинниках.
    В той  же телеграмме  я выразил  намерение принять  Ваше
приглашение  приехать  в   Стокгольм,  хотя  и   представлял
ожидающую  меня,   принятую  в   нашей  стране   при  всякой
заграничной  поездке,   унизительную  процедуру   заполнения
специальных  анкет,  получения  характеристик  от  партийных
организаций  -  даже  для  беспартийного,  и  инструктажей о
поведении.
    Однако за  минувшие недели  враждебное отношение  к моей
премии, проявленное  в отечественной  прессе, и  по-прежнему
преследуемое состояние моих книг  (за их чтение увольняют  с
работы,  исключают из  институтов) заставляют  предположить,
что моя  поездка в  Стокгольм будет  использована для  того,
чтоб отсечь  меня от  родной земли,  попросту преградить мне
возврат домой.
    С  другой  стороны,  в  присланных  Вами  материалах  по
распорядку вручения  премий я  обнаружил, что  в нобелевских
торжествах   много    церемонийной   праздничной    стороны,
утомительной для меня, непривычной  при моём образе жизни  и
характере. Деловая же часть - нобелевская лекция, не  входит
собственно в  церемониал. Позже,  в телеграмме  и письме, Вы
высказали  сходные   опасения  по   поводу  суеты,   могущей
сопутствовать моему пребыванию в Стокгольме.
    Взвесив  всё  вышесказанное и  пользуясь  Вашим любезным
разъяснением,  что личный  приезд на  церемонию не  является
обязательным  условием  получения  премии,  я  предпочел   в
настоящее  время  не   подавать  ходатайства  о   поездке  в
Стокгольм.
    Нобелевские диплом и медаль  я мог бы, если  такая форма
окажется  для  Вас  приемлема, получить  в  Москве  от Ваших
представителей в обоюдно  удобный для Вас  и меня срок.  Как
предусмотрено уставом Нобелевского фонда, в течение полугода
от  10  декабря 1970  г.  я готов  прочесть  или представить
письменно Нобелевскую лекцию.
    Письмо  это  -  открытое,  и  я  не  возражаю,  если  Вы
опубликуете его.

    С лучшими пожеланиями
    А. Солженицын
    27 ноября 1970 г.


    [16]

    ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО! ДАМЫ И ГОСПОДА!

    Я надеюсь, мое  невольное отсутствие не  омрачит полноты
сегодняшнего церемониала.  В череде  коротких приветственных
слов ожидается и моё. Ещё менее я хотел бы, чтобы моё  слово
омрачило  торжество.   Однако  не   могу  пройти   мимо  той
знаменательной  случайности, что  день вручения  Нобелевских
премий совпадает с Днём Прав человека. Нобелевским лауреатам
нельзя не  ощутить ответственности  перед этим  совпадением.
Всем собравшимся  в стокгольмской  ратуше нельзя  не увидеть
здесь символа. Так, за этим пиршественным столом не забудем,
что сегодня политзаключённые держат голодовку в  отстаивании
своих умалённых или вовсе растоптанных прав.

    А. Солженицын
    10 декабря 1970


    [17]

    ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО министру госбезопасности СССР Андропову

    Многие годы я молча сносил беззакония Ваших сотрудников:
перлюстрацию  всей  моей  переписки,  изъятие  половины  её,
розыск  моих корреспондентов,  служебные и  административные
преследования  их, шпионство  вокруг моего  дома, слежку  за
посетителями, подслушивание телефонных разговоров, сверление
потолков, установку звукозаписывающей аппаратуры в городской
квартире и на  садовом участке и  настойчивую клеветническую
кампанию  против  меня   с  лекторских  трибун,   когда  они
предоставляются сотрудникам Вашего министерства.
    Но после вчерашнего налёта я больше молчать не буду. Мой
садовый   домик  (село   Рождество,  Наро-Фоминский   район)
пустовал,  обо мне  был расчёт  у подслушивателей,  что я  в
отъезде. Я  же, по  внезапной болезни  вернувшись в  Москву,
попросил моего друга Александра Горлова съездить на  садовый
участок  за автомобильной  деталью. Но  замка на  домике  не
оказалось,  а  изнутри  доносились  голоса.  Горлов  вступил
внутрь  и потребовал  от налётчиков  документы. В  маленьком
строении, где еле повернуться трем-четырем, оказалось их  до
десятка,  в штатском.  По команде  старшего: "В  лес его!  И
заставьте  молчать!" -  Горлова скрутили,  свалили, лицом  о
землю поволокли и  лес и стали  жестоко избивать. Другие  же
тем  временем поспешно  бежали кружным  путём, через  кусты,
унося к своим  автомобилям свёртки, бумаги,  предметы (может
быть - и часть своей привезённой аппаратуры). Однако  Горлов
энергично сопротивлялся и кричал, созывая свидетелей. На его
крик  сбежались   соседи  с   других  участков,   преградили
налётчикам путь к шоссе и потребовали документы. Тогда  один
из налётчиков  предъявил красную  книжечку удостоверения,  и
соседи  расступились.  Горлова  же  с  изуродованным  лицом,
изорванным  костюмом  повели  к  машине.  "Хороши  же   ваши
методы!" - сказал он сопровождающим. "Мы - на операции, а на
операции нам всё позволено."
    По  предъявленному  соседям документу  -  капитан, а  по
личному   заявлению  -   Иванов  сперва   повёз  Горлова   в
нарофоминскую   милицию,   где   местные   чины  почтительно
приветствовали "Иванова". Там "Иванов" потребовал с  Горлова
же (!) объяснительную записку  о происшедшем. Хотя и  сильно
избитый, Горлов изложил письменно цель своего приезда и  все
обстоятельства. После  этого старший  налётчик потребовал  с
Горлова подписку о неразглашении. Горлов наотрез  отказался.
Тогда поехали  в Москву,  и в  пути старший  налётчик внушал
Горлову  в   следующих  буквальных   фразах:  "Если   только
Солженицын узнает, что произошло на даче, считайте, что ваше
дело  кончено.  Ваша служебная  карьера  (Горлов -  кандидат
технических   наук,    представил   к    защите   докторскую
диссертацию, работает  в институте  Гипротис Госстроя  СССР)
дальше не пойдёт, никакой  диссертации вам не защитить.  Это
отразится на вашей семье, на детях, а если понадобится -  мы
вас посадим."
    Знающие  нашу  жизнь  знают  полную  осуществимость этих
угроз. Но Горлов не  уступил им, подписку дать  отказался, и
теперь над ним нависает расправа.
    Я   требую   от  Вас,   гражданин   министр,  публичного
поименования  всех  налётчиков,  уголовного  наказания  их и
публичною же  обьяснения этого  события. В  противном случае
мне остаётся считать их направителем - Вас.

    А. Солженицын
    13 августа 1971 г


    [18]

    Председателю Совета Министров СССР А. Н. КОСЫГИНУ

    Препровождаю   Вам    копию   моего    письма   министру
госбезопасности. За  все перечисленные  беззакония я  считаю
его  ответственным   лично.  Если   правительство  СССР   не
разделяет   этих   действий   министра   Андропова,   я  жду
расследования.

    А Солженицын
    13 августа 1971 г


    [19]

    Есть много способов убить поэта.
    Для Твардовского было избрано:  отнять его детище -  его
страсть - его журнал.
    Мало было шестнадцатилетних унижений, смиренно  сносимых
этим богатырём, - только бы продержался журнал, только бы не
прервалась литература,  только бы  печатались люди  и читали
люди. Мало! - и добавили жжение от разгона, от разгрома,  от
несправедливости. Это  жжение прожгло  его в  полгода, через
полгода он уже  был смертельно болен  и только по  привычной
выносливости жил до сих пор - до последнего часа в сознании.
В страдании.
    Т_р_е_т_и_й день. Над гробом портрет, где покойному близ
сорока и желанно-горькими  тяготами журнала ещё  не борождён
лоб, и  во всё  сиянье -  та детски-озарённая  доверчивость,
которую пронёс он черезо всю жизнь, и даже к обречённому она
возвращалась к нему.
    Под  лучшую  музыку  несут  венки,  несут  венки...  "От
советских воинов"... Достойно. Помню, как на фронте  солдаты
все сплошь отличали  чудо чистозвонного "Тёркина"  от прочих
военных  книг.  Но  помним  и:  как  армейским   библиотекам
запретили подписываться на "Новый мир". И совсем недавно  за
голубенькую книжку в казарме тягали на допрос.
    А  вот  вся  нечётная  дюжина  Секретариата  вывалила на
сцену. В почётном карауле  те самые мёртво-обрюзгшие, кто  с
улюлюканьем  травили  его. Это  давно  у нас  так,  это -  с
Пушкина: именно  в руки  недругов попадает  умерший поэт.  И
расторопно  распоряжаются  телом,  вывёртываются  в   бойких
речах.
    Обстали  гроб каменной  группой и  думают -  отгородили.
Разогнали наш единственный журнал и думают - победили.
    Надо  совсем  не  знать,  не  понимать  последнего  века
русской  истории,  чтобы видеть  в  этом свою  победу,  а не
просчёт непоправимый.
    Безумные! Когда раздадутся  голоса молодые, резкие  - вы
ещё как пожалеете, что с вами нет этого терпеливого критика,
чей мягкий увещательный голос  слышали все. Вам впору  будет
землю руками разгребать, чтобы Трифоныча вернуть. Да поздно.

    А. Солженицын
    к девятому дню
    (27 декабря 1971)


    [20]

    Москва, 22 октября 1971

    ШВЕДСКАЯ АКАДЕМИЯ, г. КАРЛУ РАГНАРУ ГИРОВУ
    НОБЕЛЕВСКИЙ ФОНД, г. НИЛЬСУ К. СТОЛЕ

    Многоуважаемые господа!
    Получил  Ваше   "Сообщение  для   прессы"  от   7.10.71,
благодарю.
    Действительно, в  прошлом году  посол г.  Ярринг в числе
других вариантов предлагал передать мне Нобелевский диплом и
медаль в шведском посольстве  в Москве. Уже поняв  к моменту
нашей с ним  беседы, что я  не смогу выехать  в Стокгольм, я
хотел принять именно этот предложенный мне вариант,  понимая
так, что  вручение будет  происходить открыто,  при каком-то
числе  собравшихся,  и  я  смогy  прочесть  перед  ними свою
Нобелевскую  лекцию.   Однако  посол   Ярринг  категорически
возразил    мне,    что   вручение    может    быть   только
конфиденциальным, "вот как сейчас, в кабинете".
    Согласиться   на   такое   предложение   мне    казалось
унизительным  для самой  Нобелевской премии,  как будто  она
есть  что-то порочное,  что надо  скрывать от  людей. Как  я
понимаю,  вручение  Нобелевских премии  потому  и происходит
публично, что церемония эта содержит общественный смысл.
    Когда   я  писал   Вам  27.11.70,   что  готов   принять
Нобелевские знаки  и в  Москве, я  подразумевал именно такое
естественное истолкование.
    С  тex пор  ни моё  положение, ни  моя точка  зрения  не
изменились. И  в нынешнем  году, как  и в  прошлом, я  готов
получить  Нобелевские  знаки в  Москве,  но, разумеется,  не
конфиденциально.  Если  же,  как  и  в  пришлом  году, такое
вручение будет сочтено нежелательным или неудобным, я  вновь
буду  просить  Вас   оставить  мои  Нобелевские   знаки  для
дальнейшего хранения в Нобелевском фонде, тем более, что это
не противоречит Вашим правилам,  как я узнал из  присланного
Вами коммюнике.
    В этом случае я вместе с Вами буду сохранять  терпеливую
надежду, что в каком-то году обстоятельства станут, наконец,
благоприятны для  моего участия  в традиционной  Нобелевской
церемонии в Стокгольме.
    Лично Вам обоим я  приношу свои глубокие извинения,  что
невольно  послужил  причиной излишних  беспокойств  и забот,
которых    Вы    не   испытывали    с    большинством   моих
предшественников.

    С самыми тёплыми пожеланиями
    А. Солженицын


    Стокгольм, 22 ноября 1971 г.

    Дорогой господин Солженицын,

    Нильс Столе и я встретились теперь с Гуннаром  Яррингом.
Наша беседа ни  к чему новому  не привела, но  мы едва ли  и
ожидали      положительных      результатов.      Приходится
констатировать, что в  посольстве нет подходящего  помещения
для публичной лекции  и что Академия  в данное время  лишена
возможности  устроить  такое  помещение  в  другом  месте  в
Москве. Нам придётся вооружиться терпением, как Вы пишете, в
надежде, что обстоятельства  позволят нам позже  осуществить
желания,  от  которых  сейчас  приходится  отказаться. Знаки
почёта всё  ещё остаются  здесь. Но  я, естественно,  всегда
готов  поехать  в  Москву, чтобы  передать  Вам  в достойных
формах Нобелевский диплом и медаль в посольстве или  другом,
удобном для Вас месте, по мере возможности. В этом случае  я
может быть мог  бы взять с  собой копию Вашей  лекции, чтобы
она  могла быть  опубликована в  Les Prix  Nobel в  ожидании
случая,  когда Вы  могли бы  сами прочитать  её. Это  только
предложение, о котором я хотел упомянуть.

    С самыми искренними пожеланиями
    Ваш
    К. Р. Гиров


    [21]

    Москва, 4 декабря 1971

    ГОСПОДИНУ КАРЛУ РАГНАРУ ГИРОВУ,
    КОРОЛЕВСКАЯ ШВЕДСКАЯ АКАДЕМИЯ, СТОКГОЛЬМ

    Дорогой господин Гиров!

    Четыре последних Ваших письма (от 7 и 14 октября, 9 и 22
ноября)  всё  более  проясняют,  посильно  ли  вручить   мне
Нобелевские  знаки в  Москве, в  достойной, как  Вы  пишете,
обстановке.
    Скажу прежде всего: хотя помехи как будто  упрочиваются,
а  бодрость  ослабевает,  я  высоко  и  даже  сердечно  ценю
высказанное Вами  непреклонное намерение  приехать в  Москву
лично,  во всякое  время и  при любых  обстоятельствах,  для
того, чтоб  это вручение  состоялось.