ли  за  ним, то  нет,  он наперёд  не  мог этого  знать.
Поэтому мою  встречу с  ним было  весьма трудно  устроить. К
счастью, нашёлся такой дом, где я уже был однажды, а он имел
обычай бывать там. Так мы встретились.
    С  первого   вида  и   первых  же   слов  он  производит
обаятельное   впечатление:    высокий   рост,    совершенная
открытость, светлая  мягкая  улыбка, светлый  взгляд, тёпло-
гортанный  голос  и значительное  грассирование,  к которому
потом привыкаешь.  Несмотря  на духоту,  он  был старомодно-
заботливо в затянутом галстуке, тугом воротнике, в  пиджаке,
лишь в ходе беседы  расстёгнутом - от своей  старомосковской
интеллигентской   семьи,   очевидно,   унаследованное.    Мы
просидели с ним четыре вечерних часа, для меня уже  довольно
поздних, так  что я  соображал неважно  и говорил  не лучшим
образом. Ещё и перебивали нас, не всегда давая быть  вдвоём.
Ещё  и необычно  было первое  ощущение -  вот, дотронься,  в
синеватом  пиджачном  рукаве  -  лежит  рука,  давшая   миру
водородную бомбу!
    Я был, наверно, недостаточно вежлив и излишне  настойчив
в критике, хотя сообразил  это уже потом: не  благодарил, не
поздравлял,  а  всё  критиковал,  опровергал,  оспаривал его
меморандум, да ещё  без хорошо подготовленной  системы, увы,
как-то не  сообразил, что  она понадобится.  И именно  вот в
этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! - он
ни  в чем  не обиделся,  хотя поводы  были, он  ненастойчиво
возражал,  объяснял,  слабо-растерянно  улыбался,  -  а   не
обиделся ни разу, нисколько - признак большой, щедрой  души.
(Кстати,  один  из  аргументов   его  был:  почему  он   так
преимущественно занят  разбором проблем  чужих, а  не своих,
советских?  - ему  больно наносить  ущерб своей  стране!  Не
связь  доводов  переклонила  его  так,  а  вот  это  чувство
сыновней любви,  застенчивое чувство  вело его!  Я этого  не
оценил тогда, подпирала меня пружина лагерного прошлого, и я
всё  указывал  ему  на  пороки  аргументации  и  группировки
фактов.)
    Потом  мы  примерялись,  не  можем  ли  как-то выступить
насчёт Чехословакии, - но  не находили, кого бы  собрать для
сильного выступления: все именитые отказывались поголовно.
    Кажется, та наша встреча прошла тайно от властей, и я из
обычной   осторожности   ещё    долго   скрывал,   что    мы
познакомились,  не   выявлял  этого   внешне  никак:   такое
соединение  должно  было показаться  властям  очень опасным.
Однако через год, когда я переехал в Жуковку к Ростроповичу,
я  оказался  в 100  метрах  от дачи  Сахарова,  надо же  так
совпасть.  А  быть в  соседах  - жить  в  беседах. Мы  стали
изредка встречаться. В конце 69-го я дал ему свою статью  по
поводу его меморандума - всё ту же критику, но уже сведённую
в  систему  и  намечаемую  в  Самиздат.  На  последнее  я не
решился, а Сахаров  (почти единственный читатель  той статьи
тогда),  хотя  и  с   горечью  прочёл  (признался)  и   даже
перечитывал - но никакого  налёта неприязни это не  наложило
на его отношение ко мне.
    У него был свой период замиранья: долго болела и  умерла
его жена. Совсем  его не было  видно, потом появлялся  он по
воскресеньям с любимым  сыном, тогда лет  двенадцати. Иногда
мы  говорили  о  возможных  совместных  действиях,  но   всё
неопределённо.
    И для  зоны униженных-оскорблённых  Сахаров всё  ещё был
слишком чист: он не предполагал,  что и здесь могут быть  не
одни  благородные  порывы,  не  одни  поиски  истины,  но  и
корыстные  расчёты  -  построить  своё  имя  не общепринятым
служебным способом,  не  в  потоке  машин  и  тягачей,  но -
касанием к чуду, но прищепкою к этому странному,  огромному,
заметному воздушному шару, без мотора и без бензина летящему
в высоту.
    Другим  из  таких   людей,  взявших  высоту   с  помощью
воздушного  шара,  был   В.  Чалидзе.  Сперва   он  выпускал
скучнейший  самиздатский юридический  журнал. Затем  изобрёл
Комитет  Защиты  Прав  Человека,  с  обязательным   участием
Сахарова,  но  с хитросоставленным  уставом,  дающим Чалидзе
парировать  в Комитете  всякую иную  волю. В  октябре  70-го
Сахаров пришёл ко мне посоветоваться о проекте Комитета,  но
принёс лишь декларацию о создании, ни о каком уставе речи не
было, структура  не проявлялась.  Странный конечно  Комитет:
консультировать  людоедов  (если   они  спросят)  о   правах
загрызаемых.  Зато  была  принципиальная  беспартийность, на
нашей бесправности - всё-таки нечто. Я не нашёл  возражений.
10-го  декабря,  в  самый  день  выдачи  нобелевских премий,
Сахаров  приехал  из города  на  такси, очень  спешно,  на 5
минут,  узнать, не  согласился ли  бы и  я войти  в  Комитет
членом-корреспондентом?  Это  не потребует  от  меня никакой
конкретной деятельности, участия в заседаниях и т. д.  Ну...
Как будто мне там  и не место  совсем, а с  другой стороны -
что  ж  отшатываться,   не  поддержать?  Я   согласился,  "в
принципе", т. е. вообще когда-нибудь...  Мне невдомёк было -
отчего так спешно? И Сахаров сам не понимал, он был  наивным
гонцом.  Оказывается:  для  того Чалидзе  и  погнал  его так
быстро за 30 км: тут же по возвращении состоялось 5-минутное
заседание,  Комитет   заочно  "принял"   меня  (и   Галича),
немедленно    же    Чалидзе   сообщил    о    том   западным
корреспондентам,  и накладывался  на нобелевскую  процедуру,
полетела  в   западную  прессу   такая  важная   весть,  что
нобелевский  лауреат  в  этот  самый  день  и  час,   вместо
присутствия  в  Стокгольме  сделал  решающий  поворотный шаг
своей жизни - вступил  в Комитет, отчего (растолковано  было
корреспонденту и дальше)  "начинается новый важный  период в
жизни писателя", чушь такая. В этот Комитет и вложил Сахаров
много  своего  времени  и  сил,  размазываемый   утончёнными
прениями,  исследованиями и  оговорками Чалидзе  - там,  где
нужно   было    действовать.   (Возникал    ли   вопрос    о
политзаключённых      -      "надо      дать     определение
политзаключённого",  как  будто  в  СССР  это  не  ясно;   о
психушках против инакомыслящих  - расширить изучение  на всю
область прав  душевнобольных, до  "возможностей освобождения
от  контроля  их  сексуальной  жизни".) Холодно-рациональным
торможением   Чалидзе   остановил   и   испортил  достаточно
начинаний  Комитета,   который  мог   бы  сыграть   в  нашем
общественном развитии значительно большую роль. (С какого-то
момента,  "утомясь"   от  защиты   прав  человека,   главный
вдохновитель  Комитета  решил  переехать  за  океан.   Самый
последний наивец согласится, что для получения визы на выезд
заграницу  читать  лекции  о правах  человека  в  СССР -  не
обойтись без  разработанной уговорённости  с ГБ,  которая не
достигается  единократной встречей,  - и  это будучи  членом
Комитета!)  После  вступления  в  Комитет  Игоря  Шафаревича
постепенно создался перевес действия, были выражены  главные
обращения  Комитета -  к мировым  конгрессам психиатров,  по
поводу  преследования  религии  и  др.  Все   многочисленные
заступничества Сахарова за отдельных преследуемых, стояния у
судебных зданий, куда его обычно не пускали, ходатайства  об
оправдании, помиловании, смягчении, выпуске на поруки, часто
носили форму  деятельности как  бы от  имени Комитета,  - на
самом деле были его собственными действиями, его  постоянным
настоятельным побуждением - заступаться за преследуемых.
    Эта форма  - защиты  не всего  сразу "человечества"  или
"народа",  а -  каждого отдельного  угнетаемого, была  верно
воспринята нашим обществом (кто только слышал по радио, хоть
в  дальней провинции,  кто только  мог знать)  как  чудесное
целебное у нас правдоискательство и человеколюбство. Но  она
же  (при  злобно-мелочном сопротивлении  и  глухоте властей)
была и  изнурительной, забравшей  у Сахарова  сил и здоровья
непропорционально  результатам  (почти нолевым).  И  она же,
благодаря бессчётности обращений  за его подписью,  начинала
уже  рябить,  дробиться  в  сообщениях  мировой  прессы, тем
более, что употреблялась (иногда выпрашивалась,  вырывалась)
несоразмерно  бедствию.  И когда  весной  1972 года  Сахаров
написал наиболее решительный из своих документов общего типа
(Послесловие к Памятной Записке в ЦК, где он далеко и  смело
ушёл от  своего первого  "Размышления", где  много высказано
истин,  неприятных  властям,  о  состоянии  нашей  страны, и
предложен мудрый статут "Международного Совета  Экспертов"),
- этот  документ прошёл  незаслуженно ниже  своего истинного
значения,  вероятно   из-за  частоты   растраченной  подписи
автора.
    Хотя мы продолжали встречаться  с  Сахаровым  в  Жуковке
72-й год, но не возникли  между нами  совместные проекты или
действия.  Во  многом это  было  из-за того,  что  теперь не
оставлено было нам  ни одной беседы  наедине, и я  опасался,
что  сведения  будут  растекаться  в  разлохмаченном  клубке
вокруг  "демократического  движения".  Отчасти  из-за  этого
расстроилась и попытка привлечь Сахарова к уже начатой тогда
подготовке  сборника  "Из-под  Глыб".  (Из  моих собственных
действий я за все годы  не помню ни одного, о  котором можно
было бы говорить не  тайно прежде его наступления,  вся сила
их рождалась только из  сокровенности и внезапности. Даже  о
простой поездке  в город  на один  день я  не говорил ни под
потолками,  ни  по  телефону,  всё  намёком  или  по уговору
заранее  -  чтоб не  управилось  ГБ совершить  налёт  на моё
логово,  как  это  случилось  в  Рождестве,  и перепотрошить
рукописи.) Отчасти же Сахаров не вдохновился этим замыслом.
    Так  мы  обреклись  на  раздельность,  и  при   встречах
обменивались  лишь  новостями  да  оценками  уже происшедших
событий. Да и приезжал он всё реже.
    Зимою на  1973 год  расстраивались и  отношения А.  Д. с
"демократическим движением" (половина которого, впрочем, уже
уехала  заграницу):   "движение"  даже   написало  "открытое
письмо" с укорами Сахарову.  Тут ещё и с  официозной стороны
поддули  привычной  травли, что  Сахаров  - виновник  смерти
ректора МГУ  Петровского. Как  это может  сложиться в  самых
огромных делах или жизнях, - стечение мелких, а то и гадких,
враждебных  обстоятельств, омрачало  и расстраивало  великую
жизнь, крупные контуры. К сумме всех этих мелких расстройств
добавлялась  и  общая безнадёжность,  в  какой теперь  видел
Сахаров будущее нашей страны: ничего нам никогда не удастся,
и вся  наша деятельность  имеет смысл  только как  выражение
нравственной потребности. (Возразить содержательно я ему  не
мог, просто я всю  жизнь, вопреки разуму, не  испытывал этой
безнадёжности, а напротив,  какую-то глупую веру  в победу.)
Весной  73  года Сахаровы  в  последний раз  были  у меня  в
Жуковке - в  этом мрачном настроении,  и рассказали о  своих
планах: детям  жены пришло  приглашение учиться  в одном  из
американских  университетов,  самому  А.  Д.  скоро   придёт
приглашение читать лекции в  другом - и они  сделают попытку
уехать.
    Всё тот же, тот же роковой выбор, прошедший черезо  всех
нас, раздвоился и  лёг теперь перед  А. Д. Не  лёг свободным
развилком, но повис на шее раздвоенным суком.
    У него появилась новая  поза: сидеть на  стуле не ровно-
высоко, как раньше, когда мы  знакомились, когда он с добро-
веселой улыбкой вступал в эту незнаемую область общественных
отношений, - но оседая вдоль спинки, и уже сильно  лысоватой
головой в туловище, отчего плечи становились высоки.
    Тут я уехал от Ростроповича, подобие соседства нашего  с
Сахаровым перестало существовать -  и мы уже не  виделись до
самого  август-сентябрьского  встречного боя,  вошли  в него
порознь.  В августовских  боевых его  интервью не  замолкает
разрушительный  мотив  отъезда.  Мы  слышим,  что  "было  бы
приятно съездить в Принстон". 4.9 западная пресса заключает,
что  "Солженицын  и  Сахаров  заявили  о  твёрдом  намерении
остаться на  родине, что  бы ни  случилось". 5.9  Чалидзе из
Нью-Йорка:  он  по телефону  разговаривал  с Сахаровым,  тот
рассматривает приглашение Принстонского  университета. 6.9 -
подтверждает  то  же   и  сам  Сахаров.   12.9  (германскому
телевидению) Сахаров "опасается,  что его не  пустят назад".
15.9  ("Шпигелю"):  "Принципиально  готов  занять  кафедру в
Принстоне".  (И  западная  пресса:  "Сахаров  готов покинуть
СССР. Это - новый вызов (??) советскому правительству!")
    Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность
всегда проигрывала все бои. За эту слабость нельзя  упрекать
никого, тем более не возьмусь я, в предыдущей главе описав и
свои колебания.  Но бывают  лица частные  - и  частны все их
решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и  значительную
общественную  позицию,  -  у  этих  лиц  решения  могут быть
частными лишь  в "тихие"  периоды, в  период же напряжённого
общественного внимания они таких  прав лишены. Этот закон  и
нарушил  Андрей Дмитриевич,  со сбоем  то выполнял  его,  то
нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим
(уйти от  ответственности,  пренебречь  русскою  судьбой   -
такого движения не было в нём ни минуты!) - нарушал, уступая
воле близких, уступая чужим замыслам.
    Давние,  многомесячные   усилия  Сахарова   в  поддержку
эмиграции   из   СССР,   именно   эмиграции,   едва   ль  не
предпочтительнее  перед  всеми  остальными  проблемами, были
навеяны в значительной мере тою же волей и тем же  замыслом.
И такой же  вывих, мало замеченный  наблюдателями боя, а  по
сути - сломивший наш  бой, лишивший нас главного  успеха, А.
Д.  допустил  в  середине сентября  -  через  день-два после
снятия глушения, когда мы почти по инерции катились  вперёд.
Группа  около  90   евреев  написала  письмо   американскому
конгрессу с просьбой, как всегда, о своём: чтоб конгресс  не
давал торгового благоприятствования  СССР, пока не  разрешат
еврейской  эмиграции. Чужие  этой стране  и желающие  только
вырваться, эти девяносто могли и не думать об остальном ходе
дел.  Но  для придания  веса  своему посланию  они  пришли к
Сахарову и просили  его от своего  имени подписать такой  же
текст отдельно,  была уже  традиция, что  к Сахарову  с этим
можно идти и он не  откажет. И действительно, по традиции  и
по наклону к этой проблеме, Сахаров подписал им - через  2-3
дня  после поправки  Вильбора Милза!  - не  подумав, что  он
ломает  фронт,  сдаёт уже  взятые  позиции, сужает  поправку
Милза до поправки  Джексона, всеобщие права  человека меняет
на свободу одной лишь эмиграции. И письмо 90 евреев было тут
же обронено, не замечено, а письмо Сахарова "Вашингтон Пост"
набрала 18.9  крупными буквами.  И конгресс  - возвратился к
поправке Джексона... Если  мы просим  только об  эмиграции -
почему ж американскому сенату надо заботиться о большем?..
    Этот перелом в ходе боя, это колебание соседней  колонны
прошло незамеченным  для тех,  кто не  жил в  ритме и смысле
событий. Но меня - обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д.
об этом письмо - и  то был второй и последний  контакт наших
колонн во встречном бою.
    В ноябре Сахаров  днями просиживал в  тюремной приёмной,
пока  допрашивали  жену,  и  29.11  мы  услышали  по  радио:
"Сахаров подал  заявление на  поездку в  Принстон". И "Дэйли
Мэйл" выразила общее чувство: "Казалось чудом  сопротивление
малой   группы   лиц   тоталитарному   государству.  Грустно
сознавать,  что чудо  не произошло.  Тирания снова  одержала
победу".
    И  неужели же  свойство всякого  чуда -  что оно  должно
оборваться?..
    А со  снятием глушения  в Москве  даже многие  школьники
стали приникать к радиоприёмникам, следить за волнами нашего
боя. В какой-то  школе восьмиклассник остановил  учительницу
истории: "Если вы так говорите о Сахарове (по-газетному), то
ничему полезному  мы у  вас научиться  не можем".  И тут  же
стали свистеть, мяукать,  сорвали ей урок,  предупредили два
параллельных класса, сорвали и там. А теперь они должны  всё
узнать, что Сахаров на том и покидает их? Приходят письма из
провинции, раздаются телефонные звонки: "Передайте  Сахарову
- пусть ни за что не уезжает!".
    1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена
- больна, измучена допросами и общей нервностью: "Меня через
две  недели посадят,  сын -  кандидат в  Потьму, зятя  через
месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы". - "Но  всё-таки
мы подумаем?"  - возражает  осторожно Сахаров.  - "Нет,  это
думай ты".
    Мы сами ждали выхода "Архипелага" через  месяц и с ним -
судьбы, которую  уже  твёрдо  приняли.  Здесь.  И  к  тому -
убеждали их.
    А. Д. красен до  темян от невыносимой проблемы,  глубоко
думает,  ещё  глубже  теперь  утанывает  телом  -  в жёстком
кресле, головой между  плеч. Можно  поверить, что  трудней -
ещё  не  складывалось  ему в  жизни,  изгнание  из касты  он
перенёс весело. Заявления об отъезде он, оказывается, ещё не
подавал, но  попросил характеристику  в своем  академическом
институте, как  это принято  по рядовым  советским порядкам.
Он! - в сентябре арбитр европейских правительств, победитель
над  самым страшным  из них,  теперь просил  через  нижайшее
окошечко себе характеристику от злобно-поражённых!..
    "Да я сразу бы и вернулся, мне б только и_х (детей жены)
отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не  пустят
назад, Андрей Дмитриевич!". "Как  же могут меня не  пустить,
если я приеду прямо  на границу?.." (Искренно  не понимает -
как.)
    Уже столько вреда от этой затеи, а внутри его и движенья
такого нет  - уехать.  Мало того,  что его  не выпустят, - я
думаю, он и сам в последнюю минуту дрогнет, визы не возьмёт.
Уж мы  стали с  ним как  будто не  лицами, а географическими
понятиями, что ли, так  связались с нашей поверхностью,  что
как  будто не  подлежим физическому  перемещению по  ней, а
только разве на три аршина вниз.
    Весь минувший бой имел для меня значение, теперь  видно,
чтоб занять позицию защищённую  и атакующую - к  следующему,
главному сражению,  шлемоблещущему, мечезвенящему.  Уже вижу
завязи его, кое-что и сейчас наметить можно бы, да это уже
к расстановке сил, план операции.
    А они, противник, - научились ли чему во встречном  бою?
Похоже по их началу, что  - нет. Дмёт их гордость  всемирных
победителей,  и   мешает  видеть,   и  мешает   рассчитывать
движения. Грозятся вынести  домашний скандал на  улицу, бить
детей  не в  чулане, а  на мостовой,  открывать за  границей
судебные  процессы  против  "Архипелага".  Глупей  придумать
нельзя, только чванство их повело. Но и за них рассудить:  а
что им остаётся?
    Подсылаются новые  анонимные письма:  "В смерти  найдёшь
успокоение!  Скоро!".  На  лекциях  для  крупных чиновников,
узко, вот на днях,  в декабре: "Солженицыну мы  долго ходить
не дадим".
    Слышу: зубы дракона скребут  по камню. Ах, как  он алчет
моей крови!  Но и:  как вам  моя смерть  отрыгнётся, злодеи,
подумали? Не позавидую вам.

    Есть сходство в той поре, в том настроении,  с  каким  я
кончал  главный  текст этой книги весной 67-го года и кончаю
теперь, может быть уже и навсегда,  надо и  честь знать,  за
всею жизнью пером не поспеешь. И тогда, и сейчас  распутывал
я нити памяти, чтоб легче быть перед  ударом, перед выпадом.
Тогда казалось, да и было, страшней: слабей позиция,  меньше
уверенности. Теперь - ударов  много будет, взаимных, но  и я
же стою  насколько сильней,  и в  первый раз,  в первый  раз
выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос.  Мою
биографию для  Нобелевского  Сборника  я  так  и  кончил   -
намёком:  даже событий,  уже происшедших  с нами,  мы  почти
никогда не можем оценить и осознать тотчас, по их следу, тем
более  непредсказуем и  удивителен оказывается  для нас  ход
событий  грядущих.
    Для  моей  жизни  -  момент  великий,  та  схватка,  для
которой  я, может быть,  и жил. (А   когда  б  эти  бои - да
отшумели?   Уехать  на  годы  в  глушь  и  меж  поля,  неба,
леса, лошадей  - да  писать роман  нет