Впрочем,  новое  руководство  отличалось  вообще большой
осмотрительностью  и  очень медленно  что-нибудь  решало или
изменяло. Только в апреле  1965 года у "агитпропа",  или как
он  там называется,  появился начальник  - Демичев.  Но  тут
Твардовский  был в  долгом упадке,  в больнице  и  санатории
(чисто-русский  способ!  из  самого  беспросветного  тупика,
напряжения, обиды издательской работы он мог на две, на  три
недели, а  в этот  раз и  на два  месяца выйти по немыслимой
алкогольной оси  координат в  мир, не  существующий для  его
сотрудников-служащих, а для  него вполне реальный,  и оттуда
вернуться хоть с телом  больным, но с поздоровевшей  душой).
Лишь в июле Твардовский  явился к Демичеву на  первый приём.
Приём прошел доброжелательно, и высказал Демичев, что  хотел
бы видеть и этого Солженицына. Где меня искать,  Твардовский
не знал и  не обещал, но  в этот день  меня с неудержимостью
вдруг  потянуло в  "Новый мир"  - толкуй,  что нет  передачи
мыслей и воль. Оттуда  А. Т. созвонился тотчас,  и назавтра,
17 июля, мне был назначен приём.
    Почти вся редакция сидела в кабинете Твардовского. Давно
я их всех не видел, и показалось мне чуждо и скучно с  ними.
В голове-то был - "Архипелаг" да Тамбов 1921-го года, а  они
хором требовали от  меня "проходимого рассказика",  будто бы
"публикация чего-нибудь" моего после двухлетнего перерыва (и
в  знак  лояльности  к  новому  Руководству)  сейчас  "очень
важна".
    Для них и для лояльного  "Нового мира" - конечно, да.  А
для  меня  "проходимый  рассказик"  был  бы  порчей   имени,
раковиной, дуплом. Сила моего положения была в чистоте имени
от сделок  - и  надо было  беречь его,  хоть десять  лет ещё
молчать.
    А ещё все они  (вслед за Твардовским, правда;  это очень
наглядно было у них, как они единодушно поддерживали  мнение
шефа  по любым  пустякам) настаивали,  чтоб для  завтрашнего
визита  я  сбрил недавно  отпущенную  бороду. Независимый  и
беспартийный русский писатель, идя представляться начальнику
партийного  агитпропа  (с  какой  вообще  стати?  зачем?), я
должен был непременно принять  тот безликий вид, к  которому
привыкли  в  партаппарате.  И  так  серьёзно  меня  в   этом
убеждали,  будто  серьёзней и  дела  в редакции  не  было. Я
трижды,   четырежды   уклонялся   (не   прямо   конечно    о
партаппарате)  -  тогда стали  требовать,  чтоб я  шёл  не в
легкомысленной апашке  да ещё  навыпуск, а  в чёрном костюме
при галстуке - это в июльскую жару!
    Пытался  я  поговорить  с А.  Т.  вдвоём,  но получилась
пустота, ничего. Он возбуждён и даже окрылён был тем, что  с
ним  ласково  говорили,  и  очень  много  возлагал  на   мою
завтрашнюю встречу: что от  неё укрепится и моё  положение и
новомирское.
    А я  шёл на  встречу с  такой задачей:  как можно дальше
продвинуть  ничейное  сосуществование.   Я  не  опасен   вам
нисколько  -  и  оставьте меня  в  покое.  Я очень  медленно
работаю, и у меня почти  ничего не написано, кроме того  что
напечатано и в редакции. И  в конце концов я -  математик, и
готов  вернуться к  этой работе,  раз литература  не  кормит
меня.
    Это был -  исконный привычный стиль,  лагерная "раскидка
чернухи"; и прошло великолепно. Сперва очень настороженный и
недоверчивый, Демичев в ходе двухчасовой беседы потеплел  ко
мне  и   во  всё   поверил.  В   его  тихом   голосе  совсем
отсутствовало живое чувство,  но к  концу даже  проявилось -
облегчением.  Он  был  крайне  невзрачен,  и  речь  его была
стёртая.
    К этому  времени уже  начала проявляться  та "клевета  с
трибуны", которой  в открытом  обществе никак  не применить,
потому  что  обвиняемый  может всегда  ответить,  а  в нашем
закрытом  -  форма  беспромашная  и  убойная:  печать хранит
молчание (это - для  Запада, чтобы к травле  не привлекалось
внимание), а на закрытых собраниях и инструктажах ораторы по
единой команде произносят многозначительно и уверенно  любую
ложь о неугодном человеке. Он же не только доступа не  имеет
на те собрания и инструктажи  - для ответа, но долгое  время
не знает даже, где и  что о нём говорили, лишь  застаёт себя
охваченным стеною глухой клеветы.
    Ещё были  только начатки  этой клеветы,  ещё и  форма не
прорисовалась, но уже объявили, что я изменил родине, был  в
плену, был полицаем. Подавать в суд? Но клеветников  слишком
много, и они занимают официальные посты.
    Демичев   смотрел   строго-сочувственно,   сочувственно-
осуждающим глазом (второй - не совсем в порядке).
    Сам направляя  разговор, я  затеял отвечать  на газетную
критику  "Матрёниного  двора". Что  за  глупый журналистский
упрёк:  почему  я  не  поехал  за  20  километров   показать
передовой  колхоз*? -  ведь  я не  журналист,  а  учитель, и
работаю там, куда  меня назначили. И  потом, чем мрачна  моя
колхозная  картина,  если  "Известия",  разнося  меня,  сами
подтвердили, что не одна  матрёнина деревня, но и  весь куст
колхозов, и  не в  1953, но  через 10  лет, ещё  не собирает
столько хлеба,  сколько сам  же сеет  в землю?!  Хорошенькое
сельское хозяйстно  - устройство  по сгноению  зерна! А  тип
женщины, бескорыстной, бесплатно работающей хоть на  колхоз,
хоть на соседей?  - разве не  хотим мы видеть  бескорыстными
всех?

    [*  Критики просто  не заметили,  я упомянул  "соседнего
председателя", который поднял колхоз на лесной спекуляции, -
намёк   на  того  самого  Горшкова, которого  мне  критик  и
ставил в пример.]

    Он всё молчал, и  я задал вопрос, который  не полагается
задавать снизу вверх:
    - Вы - согласны со мной? Или хотите возразить?
    Призыв был  слишком неожиданным,  мнение ещё  не избрано
(да и не могло  быть избрано единолично им!),  аргументы мои
никак не подходили под  установленную у них систему  фраз, и
он закинул вопрос далеко в сторону:
    - Всегда ли вы понимаете, чтО пишете и для чего?
    Тихо!..  Я-то,  конечно,  всегда  понимаю,  для  этого я
достаточно  испорчен  русской  литературной  традицией.   Но
объявлять  об  этом  рано.  Осторожными  шагами  я  иду   по
скользкому:
    -  Смотря  в  каких  вещах.  "Для  пользы  дела"  -  да:
утвердить ценность веры у молодёжи; напомнить, что коммунизм
надо строить в людях прежде, чем в камнях. "Кречетовка" -  с
заведомой целью показать, что не какое-то ограниченное число
закоренелых  злодеев  совершали  злодейства,  но  их   могут
совершить самые  чистые и  лучшие люди,  и надо  бороться со
злом в себе. (Впрочем, Демичев сказал позже, что ни  "Пользы
дела", ни "Кречетовки" не читал и не подготовлен к разговору
со мной.) А  в "Матрёне" и  "Денисовиче" я... просто  шёл за
героями. Никакой цели себе не ставил.
    (Это место  окажется для  него ключевым  в разговоре.  В
нескольких  публичных  выступлениях  он  будет  рассказывать
одними  и  теми же  словами,  как он  припёр  меня к  стенке
вопросом - з_а_ч_е_м  я пишу, и я не нашёлся ничего сказать,
кроме  как  повторить  устаревший   и  уже  не  годный   для
соцреализма довод  - "иду  за героями".  А их  надо вести за
собой...)
    Защищая  "Денисовича",  я  дуплетом  ударил  по   книжке
Дьякова (интеллектуал-то  высокий, да  почему кирпичиков  не
кладёт  на  социализм? почему  за  5 лет  только  и выполнил
полчаса бабьей работы - сучья обрубал?..) и по рассказам  Г.
Шелеста (как  его излюбленный  герой мог  брать хлеб  и еду,
воруемую у  работяг, и  притом конспектировать  Ленина!). Но
поведение  шелестовского  старого  коммуниста  не показалось
Демичеву предосудительным, напротив тут-то он с  готовностью
мне возразил:
    - А разве Иван Денисович не замотал лишнюю порцию каши?
    -  Так то  ж Иван  Денисович! Он  же интеллектуально  не
дорос, он Ленина не  конспектирует! Он же лагерем  испорчен!
Мы ж его жалеем, что он только и боречся за пайку!
    - Да,  - важно  сказал Демичев,  - Хотелось  бы, чтоб он
больше прислушивался к тамошним сознательным людям,  которые
могли бы дать ему обьяснение происходящего.
    (А  где   ты  был   со  своим   объяснением,  когда  это
происходило? Что б вы с той повестью бедной сделали, если  б
я ещё всё объяснил?..)
    Я: - Для охвата всей лагерной проблемы потребовалась  бы
ещё одна книга. Но - (выразительно) - не знаю, нужно ли?
    Он: - Не нужно! Не  нужно больше о лагере! Это  тяжело и
неприятно.
    Повторяя, что  я ни  в чём  написанном не  раскаиваюсь и
снова всё написал бы так же, я внедрял в него свой  замысел:
что очень медленно работаю  и поэтому подумываю вернуться  к
математике (это он принял явно без тревоги за  отечественную
литературу); что очень бываю недоволен своими вещами и часто
уничтожаю написанное.
    - Скажу  вам совсем  нескромно: мне  хочется, чтобы вещи
мои жили двадцать, тридцать и даже пятьдесят лет.
    Он простил мне такую нескромность и с теплотой указал на
Гоголя, сжёгшего 2-ю часть "Мертвых душ".
    - Во-во! И я так же делаю.
    Очень он был доволен.
    - А сколько времени вы писали "Ивана Денисовича"?
    - Несколько лет, -  вздохнул я. - Не сочтёшь.
    Я всё ждал вопроса о "Круге", который год уже томился  в
сейфе  "Нового   мира".  Я   ждал  вопроса   о  "Крохотках",
напечатанных на Западе. Но  руководитель агитпропа ни о  чём
этом, конечно, не знал.
    На градусе  взаимной откровенности  выдал я  ему и  свои
творческие задушевные планы: "Раковый корпус".
    - Не слишком ли мрачное название?
    - Пока  условное. Там  будет работа  врачей. И  душевное
противостояние смерти. И казахи, и узбеки.
    -  А  это  не будет  слишком  пессимистично?  - всё-таки
тревожился он.
    - Hе-ет!
    - А вы вообще - пессимист или оптимист?
    -  Я -  неискоренимый оптимист,  разве вы  не видите  по
"Ивану Денисовичу"?
    И изложил он мне, чего не надо и чего не хочет партия  в
произведениях (это очень  чётко, уже готовое  было у него  в
голове):
    1) пессимизма;
    2) очернительства;
    3) тайных стрел.
    (Я поразился, как точно  было выражено третье, да  будто
прямо обо мне. Узнать бы, кто там у них формулировал?..)
    "Тайные стрелы" я замял, а "очернительство" хотел термин
уточнить. Вот например, богучаровские мужики, которые княжну
Марью не отпускают эвакуироваться  (а уж сами-то верно  ждут
Наполеона)  -  это очернительство  патриотической  войны или
нет?
    Но, видно, не читал Демичев той книги, не вышло спора. А
разговор складывался всё лучше и лучше.
    - Мне  нравится, что  вы не  обиделись на  критику и  не
огорчились, - уже  не без симпатии  говорил он. -  Я боялся,
что вы озлоблены.
    - Да в самые тяжелые минуты я никогда озлоблен не был.
    По мере разговора он несколько раз мне выкладывал даже и
без нужды: "Вы - сильная личность", "вы - сильный  человек",
"к вам  приковано  внимание всего  мира".  - "Да  что  вы! -
удивлялся   я.  -   Да  вы   преувеличиваете!"  (Он-таки   и
преувеличивал: на Западе свыше политической моды тогда почти
и не понимали меня.)
    - Приковано, - недоумевал он  и сам. - Судьба сыграла  с
вами такую шутку, если можно так выразиться.
    Всё более ко мне  расположенный, уж он взялся  меня даже
утешать:
    - Не всех писателей признают при жизни, даже в советское
время. Например, Маяковский.
    (Ну и  я ж  этого хочу!  - не  будем друг друга трогать,
отложим дело до вечности.)
    - Я вижу, вы действительно - открытый русский человек,
говорил он с радостью.
    Я бесстыдно кивал головой. Я и был бы им, если б вы  нас
не бросили на Архипелаг ГУЛаг. Я  и был бы им, если б  за 45
лет хоть один бы  день вы нам не  врали - за 45  лет, как вы
отменили тайную дипломатию и тайные назначения, хоть один бы
день вы были с нами нараспашку.
    - Я вижу, вы  действительно - очень скромный  человек. С
Ремарком у вас - ничего общего.
    Ах, вот, оказывается, чего они боялись - с Ремарком!.. А
русской  литературы  они уже  отучились  бояться. Сумеем  ли
вернуть им этот навык?
    Я радостно подтвердил:
    - С Ремарком - ничего общего.
    Наконец, всеми  своими откровенностями  я заслужил  же и
его откровенность:
    - Несмотря на наши  успехи, у нас тяжёлое  положение. Мы
должны вести борьбу  не только внешнюю,  но и внутреннюю.  У
молодёжи - нигилизм, критиканство, а некоторые деятели  (??)
только и толкают и толкают её туда.
    Но  не я  же! Я  искренно воскликнул,  что  затянувшееся
равнодушие молодёжи  к общим  и великим  вопросам жизни меня
возмущает.
    Тут выяснилось, что мы с ним - и года рождения одного, и
предложил он вспомнить нашу жертвенную горячую молодость.
    (Была, товарищи, была... Да только история так уныло  не
повторяется, чтоб опять... У неё всё-таки есть вкус.)
    Оба мы очень остались довольны.
    Я не просил его ни печатать сборника моих рассказов,  ни
помочь  мне  с  пьесами.  Главный  результат  был  тот,  что
совершенно неожиданно, без  труда и подготовки,  я укрепился
при новых  руководителях и  теперь какое-то  число лет  могу
спокойно писать.
    - Они  не получили  второго Пастернака!  - провожал меня
секретарь по агитации.
    Нет, среднему инженеру или математику XX века никогда не
привыкнуть  к тем  черепашьим скоростям,  с которыми  Старая
Площадь  оборачивается  получать  информацию  в  собственном
аппарате! Только 9 месяцев прошло, как "Крохотки" напечатаны
в "Гранях"  - откуда  ж Демичеву  знать?.. Поликарпов  узнал
только месяц назад, показывал Твардовскому и спрашивал - мои
ли. Твардовский  ответил, что  он уверен:  большинство -  не
мои.
    Ведь Твардовский же не видел всех - вот и   у_в_е_р_е_н,
что не мои! И  так уверен, что посылая меня к Демичеву, даже
не вспомнил о  том разговоре,  не  предупредил -  а  я  ведь
сказал  бы,   что  все   мои!  Тут   номенклатурная  логика:
подчинённому   (мне)   не   надо  знать   всего,  что  знает
начальник (он). И подчиненный (я) не мог же написать такого,
о чём  не поставлен в известность начальник (он).
    Но  вдруг  случайно узнал  А.  Т., что  журнал  "Семья и
школа" собирается часть из этой серии напечатать на  родине.
Он  пришёл  почти  в  смятение:  ведь  он  поручился   перед
начальством, что "Крохотки"  - не мои!  К тому ж  его язвила
ревность: ведь никто  другой (и ни  сам я!) не  имел прав на
опубликование  моих  произведений,  а  только  "Н.  Мир".  А
"Крохотки" он три года  назад определил как "заготовки"  - о
каком  же печатании  речь? И  наконец, раз  произошло такое
ужасное несчастье, что они  напечатаны на Западе, значит  на
родине они не будут напечатаны н_и_к_о_г_д_а! (Это понимание
зарубежных изданий  как безнадёжной  потери вещи  и унижения
для автора сохранялось у  Твардовского все годы, что  я знал
его. С такой  же брезгливостью он  относился и к  Самиздату.
Признавал он только то открытое казённое печатание,  которое
авторам его журнала было закрыто как никому.)
    И стал он меня немедленно вызывать. Наверно, и в  других
издательствах так,  но я  по "Н.  Миру" знаю  и не  перестаю
удивляться: что-то не так автор сделал - и вызывается в свою
редакцию! Автор  рассматривается, видимо,  как состоящий  на
государственной  службе в  своём журнале  и, как  на всякой
другой службе, может быть своим начальником востребован.
    Однако,  в  том  августе  не  помогли  Твардовскому меня
разыскать,  и  он  уехал  в  Новосибирск  (где,  кстати,  на
читательской конференции уже подали записку: "Правда ли, что
Солженицын служил в гестапо?")
    Я могу только наощупь судить, какой поворот готовился  в
нашей  стране  в  авгусге-сентябре  1965  года. Когда-нибудь
доживём же мы до  публичной истории, и расскажут  нам точно,
как это  было. Но  близко к  уверенности можно  сказать, что
готовился крутой возврат к  сталинизму во главе с  "железным
Шуриком" Шелепиным. Говорят, предложил Шелеиин: экономику  и
управление зажать по-сталински - в этом он, будто бы, спорил
с Косыгиным,  а что  идеологию надо  зажать, в  этом они  не
расходились никто.  Предлагал  Шелепин поклониться  Мао-Цзе-
Дуну, признать его правоту:  не отсохнет голова, зато  будет
единство сил. Рассуждали сталинисты, что если не в  возврате
к Сталину смысл свержения Хрущёва - то в чём  же?.. и  когда
же   пробовать!   Было   собрано   в   том   августе  важное
Идеологическое Совещание  и  разъяснено: "борьба  за  мир" -
остаётся, но  не  надо  разоружать  советских  людей  (а   -
непрерывно  натравливать  их на  Запад),  поднимать воинский
дух, бороться  против  пацифизма, наша  генеральная  линия -
отнюдь не  сосуществование, Сталин  виноват только  в отмене
коллективного   руководства   и   в   незаконных  репрессиях
партийно-советских кадров, больше ни в чём, не надо  бояться
слова  администрирование,  пора  возродить  полезное понятие
"враг народа", дух Ждановских постановлений о литературе был
верен, надо присмотреться  к журналу "Новый мир", почему его
так хвалит буржуазия (было и обо мне, что исказил я истинную
картину лагерного мира,  где  страдали только  коммунисты, а
враги сидели зa дело.)
    Все шаги, как задумали шелепинцы, остаются неизвестными.
Но один шаг они успели сделать: арест Синявского и Даниэля в
начале сентября 1965 года ("тысячу интеллигенгов"  требовали
арестовать по Москве подручные Семичастного).
    В то тревожное начало сентября я задался планом  забрать
свой  роман из  "Нового Мира":  потому что  придут,  откроют
сейф,  и... Рано  всё  было  затеяно,  надо  спешить  уйти в
подполье и замаскироваться математикой.
    6  сентября я  был у  Твардовского на  даче вопреки  его
начавшемуся запою. Тяжёлыми  шагами он спустился  со второго
этажа, в нижней сорочке,  с мутными глазами. Даже  с трезвым
мне было бы сейчас трудно  объясняться с ним, а тем  более с
пьяным: он оседлал только  главные свои обиды, а  остального
не видел, не слышал, не воспринимал:
    - Я за вас голову подставляю, а вы...
    Да и  можно его  понять: ведь  я ему  не открывался, вся
сеть моих замыслов, расчётов,  ходов, была скрыта от  него и
проступала неожиданно.
    В путаном разговоре, не собираемом ни к какому  стержню,
A.  T.  выговаривал,  что   я  не  имею  права   действовать
самостоятельно,  "не  посоветовавшись" (то  есть,  не спрося
дозволения), что я не должен был разрешать "Крохотки" "Семье
и школе";  - а  ещё -  о бороде!  о бороде:  Вот удивительно
засела  в  нём  эта  борода.  Колебались  царства,  и головы
падали,  а  он  -  о  бороде.  Впрочем  теперь,  по   пьяной
откровенности, обьяснил:
    - Говорят, вы хотите так скрыться.
    - Кто говорит? Кого вы слушаете?
    - Я  не обязан  вам отвечать.  Говорят, он  носит бороду
неспроста. Удобный способ перейти границу.
    - Да в чём же борода помогает перейти границу?
    - А - сбрить и незаметно перейти.
    Расплывчатый  пьяный  прищур,  заменяющий  многознание и
догадку. Заодно высказывает  A. T. и  как говорят в  "отделе
культуры"  ЦК  что,  наверно,  я  сам  передал  "Крохотки" в
"Грани".
    Мне горько стало. Не потому,  что так говорят обо мне  в
"отделе культуры", а что Твардовский захвачен этим сам и  не
имеет силы сопротивляться.
    Всё же я кое-как пробил своё: хочу забрать "Круг".  "Для
переделки синтаксиса"...
    Не верит.
    Открываюсь: не считаю надёжным их сейф.
    Это  дико  ему  -  что ж  может  быть  надёжней  сейфа в
официальном  советском  учреждении?!  Хоть  я  и  автор,  но
закабалённый договором, и журнал  имеет право не отдать  мне
романа. Тем  более, что  я настаиваю  забрать подчистую  все
четыре экземпляра.
    Но А. Т. - добр, верит  мне, и как ему ни жаль,  обещает
на завтра разрешительный звонок в редакцию - чтоб отдали.
    Ну,  кажется,  всё  хорошо.  Мне  бы  только  пересидеть
"железного Шурика"! Рано я вылез... Рано...
    7 сентября из редакции с трудом добиваюсь Твардовского к
дачному телефону. Голос его слаб, но осмыслен, не вчерашний.
Он ласково просит меня: не берите, не надо! У нас - надёжно,
не надо! Хорошо, возьмите три экземпляра, оставьте один.
    Ему - как матери отпускать сыновей из до