о-
то  там приспосабливался, кто-то  боролся за блага, а у  нас
привыкли  свято  чтить  память  тех,  кто погиб в лагерях (с
каких пор?!..). И  неестественно  у  меня то,  что нечестные
побеждают,  а честные обречены  на гибель. (Уже прошёл шумок
об  этой пьесе,  и  даже Никита спрашивал  - какая?  если по
"Ивану Денисовичу", то пусть ставят. Но Лебедев сказал  ему:
"Нет,  не  надо".  Лебедеву,  конечно,  пора  была  со  мною
хвататься  за все тормоза.) Многознающе убеждал меня Лебедев
- "Если бы  Толстой  жил сейчас,  а  писал  так, как раньше"
(ну, то есть,  против государства) - "он не был бы Толстой".
    И  вот был  тот закадычный  либерал, тот  интеллигентный
ангел, который  свершил всё  чудо с  "Иваном Денисовичем"! Я
долго  у   него  просидел,   рассматривал  -   и  всё  более
незначительным,  ничем   не  отмеченным   казался  мне   он.
Невозможно было представить, чтоб в этой гладенькой  головке
была не то чтобы  своя политическая программа, но  отдельная
мысль, отменная от  партийной. Просто накал  сковороды после
XXII съезда был таков, что блин мой схватился, подрумянился,
просился в сметану. А вот остыло - и видно, как он сыр,  как
тяжёл для желудка. И не поволокли бы блинщика на конюшню.
    То  и  дело  поднимая  трубку  для  разговора  с важными
цекистами  (и  всё  по пустякам,  какие-то  шутки,  что-то о
футболе,  разыгрывали  кого-то  статьей  в  "Комсомолке") он
неприятно  смеялся  мелкими  толчками,  семенил  смехом.  Он
фотографировал  меня  до головной  боли,  хвастался новейшей
"Лейкой"  из  ФРГ за  550  рублей, "мы  же  премию за  книгу
получили"  (это  -  ленинскую,  за  репортаж,  как  Никита в
Америку ездил).  Гордясь и  с охотою  показывал мне  тяжелые
обархатенные  альбомы,   где  под   целлулоидовыми  пленками
хранились его крупные цветные  снимки, по альбому на  каждую
заграничную прокатку Никиты: Ильичёв то в одежде Нептуна, то
жонглирует блюдом на голове; Аджубей и Сатюков с  шутовскими
выражениями  прильнули  к   статуе  богини;  Хрущёв   целует
прелестную бирманскую девушку; Громыко блаженствует в кресле
самолёта. Они действительно жили в самом счастливом обществе
на земле. (К тому  ж всю обработку лебедевских  снимков вела
фотолаборатория ЦК, а сам  Лебедев в служебное время  только
рассматривал, сортировал и раскладывал негативы и карточки.)
    В одном  альбоме на  фоне тех  же книжных  полок, где он
только-что отснял меня,  улыбались Шолохов и  Михалков. Были
места и  для меня...  Всё-таки Лебедев  не предполагал,  как
жестоко во мне обманулся.

                           * * *

    Но обманулся и я, что  два года или хоть полгода  есть у
меня   до   забивки  всех   лазов.   Пора  моего   печатания
промелькнула,  не  успев   и    начаться.   Масляному     В.
Кожевникову    поручили  попробовать,   насколько     прочно
меня    защищает   трон.    В  круглообкатанной  статье   он
проверил, допускается  ли  слегка  тяпнуть "Матрёнин  двор".
Оказалось -  можно.  Оказалось,  что ни  у меня,  ни  даже у
Твардовского  никакой   защиты  "наверху"  нет  (уж  Лебедев
струхиватъ начал -  зачем так тесно  с нами сопрягся). Тогда
стали выпускать  друюго, третьего,  сперва ругать  рассказы,
затем  -   и  высочайше-одобренную   повесть,  -   никто  не
вступался.
    Собственно, после лагерной выучки, эти нападки нисколько
меня не задевали, не досаждали. Как говорится, людям тын  да
помеха, а нам смех да  потеха. Напротив, в этой печати  меня
гораздо  больше  удивляло и  позорило  предыдущее непомерное
восхваление. А теперь я вполне соглашался на ничью: гавкайте
потихоньку да не  кусайте, буду и  я тихо сидеть.  Рассуждая
реально,  моё   положение  было   превосходно:  с   ракетной
скоростью меня приняли в союз писателей и тем освободили  от
школы, поглощавшей  столько времени;  впервые в  жизни я мог
поехать жить  за рекой  при разливе  или в  осеннем лесу - и
писать;  наконец,  я получал  теперь  разрешение работать  в
спецхране Публичной библиотеки - и сладострастно накидывался
на  те  запретные  книги. Просто  грешно  было  обижаться на
непечатанье: не мешают писать - чего ещё? Свободен - и пишу,
чего ещё?
    Раздвинулись сутки, раздвинулись  месяцы, я стал  писать
непомерно  много  сразу  -  четыре  больших  вещи:   собирал
материалы к "Архипелагу" (на всю страну меня объявили зэкам,
и зэки  несли и  рассказывали), к  заветному главному  моему
роману  о  революции  17-го  года  (условно  "Р-17"),  начал
"Раковый корпус",  а из  "Круга первого"  надумал выцеживать
главы   для   неожиданной   когда-нибудь   публикации,  если
представится.
    Молчать!  Молчать  -  казалось  самое  сильное  в   моём
положении.  Но  не  так легко  молчать,  когда  ты связан  с
благожелательной редакцией. Всё-таки  я понашивал  туда кое-
что для облегчения совести -  не упустить возможностей. Как-
то  снёс  несколько  глав старой  повести  в  стихах ("Шоссе
Энтузиастов", тоже переиначенную и смягчённую),  Твардовский
справедливо отверг её. "Я понимаю, - говорил он, - в  лагере
надо  же  что-то  писать, иначе  мхом  обрастёшь.  Но..." Он
волновался, не обижусь ли. Я успокоил:
    - Александр  Трифоныч! Даже  если вы  десять моих  вещей
отвергнете подряд,  всё равно  и одиннадцатую  я принесу вам
же.
    Просиял, был доволен сердечно. А обещание моё  оказалось
пророческим: десять не десять, но почти столько пришлось мне
ему стаскать прежде, чем  выявилось, что он потерял  на меня
права.
    Весной 1963-го я  написал для журнала  рассказ, которого
внутренне мог  бы и  не писать:  "Для пользы  дела". Он  как
будто  и  достаточно  бил  и  вместе  с  тем  в  нагнетённой
обстановке после кремлевских  встреч казался проходимым.  Но
писался   трудновато   (верный  признак   неудачи)   и  взял
неглубоко. Тем  не менее  в "Новом  мире" он  встречен был с
большим одобрением, на  этот раз даже  единодушным (недобрый
признак!). А всё лишь потому, что укреплял позиции  журнала:
вот,   проведя   меня   в   литературу,   они   не   сделали
идеологической ошибки.
    До того уж почувствовал  журнал свои права на  меня, что
летом, пока я был в  отъезде, Закс без моего ведома  уступил
цензуре из моего рассказа несколько острых выражений  (вроде
забастовки,  которую хотят  устроить студенты).  Это был  их
частый  приём и  со многими  авторами: надо  спасать  номер!
надо,  чтобы  журнал жил!  А  если страдает  при  этом линия
автора  -  ну,  что за  беда...  Вернувшись,  я упрекнул  их
горько.  Твардовский   принял  сторону   Закса.  Им   просто
непонятно  было,   из  чего   принципиальничать?  Подумаешь,
пощипали рассказ! Мы, авторы "Нового мира", им рождены и ему
должны жертвовать.
    Противный  осадок остался  у меня  от напечатания  этого
рассказа, хотя при нашей всеобщей запретности даже он вызвал
много  возбуждённых  откликов.  В  этом  рассказе  я начинал
сползать со своей позиции, появились струйки приспособления.
    Не сразу я усвоил  и воспитался, что и  к дружественному
"Н. Миру"  надо относиться  с обычной  противоначальнической
хитростью:  не  всегда-то  и  на  глаза  попадаться,  сперва
разведывать, чем пахнет. В этот приезд, в июле 63 г., пока я
горячился из-за  цензурных искажений,  А. Т.  тщетно пытался
передать мне свою радость:
    - Вы легки на помине, о вас был там разговор!
    Я говорю - "радость",  но по-разному бывал он  радостен:
чист и светел, когда здоров от своей слабости, а в этот  раз
- с  мутными глазами,  полумёртв, вызывал  жалость (его лишь
накануне  лекарственным  ударом  вырвали  из  запоя,   чтобы
доставить в ЦК  к Ильичёву). -  И ещё ведь  курил, курил, не
щадя себя! Радость А. Т. была  на этот раз в том, что  он на
заседании у Ильичёва ощутил некое "новое дуновение", испытал
какие-то  "греющие лучи".  (А было  это -  просто  очередное
вихлянье  агитпропа,  манёвр. Но  в  бесправной унизительной
жизни главного редактора  опального журнала и  при искренних
толчках сердца о красную книжечку в левом нагрудном кармане,
обречён  был   Твардовский  падать   духом  и   запивать  от
неласкового телефонного  звонка второстепенного  цекистского
инструктора,  и  расцветать  от  кривой  улыбки  заведующего
отделом культуры.)
    Так   вот   что    было   там,   на    Старой   Площади.
"Подрабатывался" состав советской  делегации в Ленинград  на
симпозиум  КОМЕСКО  (Европейской  Ассоциации  писателей)   о
судьбах романа, и вот А. Т. удалось добиться, чтобы включили
в ту делегацию  меня. (А потому  Ильичёв и уступил,  что для
симпозиума была нужна декорация.)
    Он договорить ещё  не успел, я  уже понял: ни  за что не
поеду! Вот из таких карусельных мероприятий и состоит  жизнь
писателя  на  поверхности...  Недорогой  способ  нашли   они
показать меня Европе  (да и какая  там Европа собралась  под
крыльями Вигорелли!): в составе делегации, конечно единой во
мнении, - а всякий выступ  из общего мнения будет не  только
изменой  родине,  но ещё  и  предательством родного  "Нового
мира". Сказать,  что действительно  думаешь -  невозможно. И
рано.  А  ехать  мартышкой  -  позор.  Отклоня  уже  столько
западных корреспондентов, должен был я свою линию вытягивать
и дальше.
    - Зря вы хлопотали, Александр Трифоныч. Меня совсем туда
не влечёт ехать, да и  несручно: я недавно из Ленинграда,  я
так мотаться не привык.
    Вот тут и  шла между нами  грань, не перейдённая  за все
годы нашей литературной  близости: никогда мы  по-настоящему
не могли понять и принять, что думает другой.
    (По скрытости моей  работы и моих  целей он особенно  не
мог понять меня.)
    А. Т. обиделся. (Всю обиду он выказывал обычно не  враз,
но потом в жизни  возвращался и возвращался к  ней многажды.
Как, впрочем, и я.)
    - Моя задача была - отстоять справедливость. А вы можете
и  отказаться,  если   хотите.  Но  в   интересах  советской
литературы вы должны там быть.
    Да ведь я ей не присягал.
    Случился тут и Виктор Некрасов, недавно ошельмованный на
мартовской "встрече" и  уже несколько месяцев  под партийным
следствием в Киеве  - и он,  он тоже убеждал  меня... ехать!
Вот и ему ещё было столько непонятно, и нельзя объяснить...
    Дружный внутренний порыв влёк их обоих в ресторан, а мне
было  легче околеть,  чем переступить  тот порог.  Никак  не
решив,  мы  потянулись  сперва  на  Страстной  бульвар.  Тут
заметил я, как неумело  и боязливо переходил А.  Т. проезжую
часть  улицы   ("Ведь  эти   московские  перекрёстки   такие
опасные"). Да ведь он  отвык передвигаться по улицам  иначе,
как в автомобиле...  И седоку автомобильному  нельзя, нельзя
понять пешехода, даже и на симпозиуме. Стал А. Т.  говорить,
что симпозиум, конечно, будет пустой: нет романов, о которых
хотелось бы спорить; и вообще  романа сейчас нет; и "в  наше
время роман даже вряд ли возможен". (Уже начат был  "Раковый
корпус", уже год, как закончен  был "Круг", но не знал  я, в
каком виде посметь предложить  его Твардовскому. И вот  так,
со связанными руками и  заткнутым ртом должен буду  я сидеть
на симпозиуме и слушать сорокоусто: умер роман! изжит роман!
не может быть романа!..)
    Грустно говорил А. Т. и о том, что на Западе хорошо  его
знают как  прогрессивного издателя,  но не  знают как поэта.
"Конечно, ведь у меня же - мерный стих и есть содержание..."
(Да  нет,  не в  модерне  дело, но  как  перевести русскость
склада,  крестьяность,  земляность  лучших  стихов  А.  Т.?)
"Правда, мои "Печники" обошли всю Европу" - утешался он.
    Всё складывалось горько, и партийное следствие в  Киеве,
и упрямство моё туда  же - и вырвались  они от меня и  пошли
пить лимонад.  Я проводил  их как  потерянных: такой  у века
темп, а им времени некуда девать.
    На том не кончилось: ещё от того симпозиума пришлось мне
из дому  убегать, на  велосипеде, не  оставив адреса.  Как в
школу  меня раньше  директор вызывал,  так требовало  теперь
правление  Союза, телеграммы  и гонцы:  ехать и  всё! Но  не
нашли.
    (А  Твардовский  тот симпозиум  использовал  к делу:  их
повезли потом  на Пицунду,  на хрущёвскую  дачу, и  сослужил
Лебедев ещё одну службу: подстроил чтение вслух "Тёркина  на
том свете". Иностранцы ушами хлопали, Хрущёв смеялся, -  ну,
значит, и разрешено, протащили*.)

    [*  Изворотливый Аджубей  первый же  и напечатал,  но  с
таким  вступлением:  как эту  поэму  красиво слушал  Шолохов
(?!...). Тут и Аджубей весь,  тут и  нашим и  вашим, тут  и:
своего же 30 лет ничего нет, будешь слушать...]

    После   "Тёркина   на   том   свете",   пролежавшею   (и
перележавшего) 9  лет в  готовом виде,  девять лет вязавшего
Твардовскому  руки, -  они теперь  как бы  освободились  для
риска. И осенью 63 года  я выбрал четыре главы из  "Круга" и
предложил их "Н. Миру" для пробы, под видом "Отрывка".
    Отказались. Потому  что  "отрывок"? Не  только.  Опять -
тюремная тема:   (Она   же - "исчерпана"?   и   кажется   -
"перепахана"?)
    Тем  временем  нужно  было им  печатать  проспект  - что
пойдёт в будущем году. Я предложил повесть "Раковый корпус",
уже пишу.  Так названье  не подошло!  - во  первых, символом
пахнет, но даже  и без символа  - "само по  себе страшно, не
может пройти".
    Со своей решительностью переименовывать всё,  приносимое
в  "Новый  мир",  Твардовский  сразу  определил:  "Больные и
врачи". Печатаем в проспекте.
    Манная каша, размазанная по тарелке! Больные и врачи!  Я
отказался. Верно найденное  название книги,  даже рассказа -
никак  не  случайно,  оно  есть -  часть  души  и  сути, оно
сроднено, и сменить название - уже значит ранить вещь.  Если
повесть  Залыгина  получает аморфное  название  "На Иртыше",
если   "Живой"   Можаева    (как   глубоко!   как    важно!)
выворачивается  в  "Из  жизни  Фёдора  Кузькина"  -  то  это
неисправимое  повреждение.  Но   А.  Т.  никогда   этого  не
принимал,  считал  это  мелочью,  а  редакционные  льстецы и
медоточивые  приятели  даже  укрепили  его  в  том,  что  он
замечательно переименовывает,  с первого  прищура. Он  давал
названия понезаметней,  поневыразительней, рассчитывая,  что
так протянет через цензуру легче - и верно, протягивал.
    Не столковались, и "Раковый корпус" не попал в  обещания
журнала на 64  год. Зато ввязался  журнал добывать для  меня
ленинскую премию. За год до того все ковры были  расстелены,
сейчас это уже было сложно. (Ещё через два года всем  станет
ясно,  что  это -  грубая  политическая ошибка,  оскорбление
ленинского имени и самого института премий.)
    А. Т.  очень к  сердцу принял  эту борьбу,  каждый лисий
поворот  Аджубея,  выступавшего  то  так,  то  эдак. Правда,
первый тур  А. Т.  не был  на ногах,  победа свершилась  без
него.  Зато  во  втором  он  настойчиво  взялся, рассчитывал
внутрикомитетские  тонкости  (за кого  подавать  голос, чтоб
иметь  больше  сторонников для  себя.)  В секции  литературы
голоса разделились совсем не случайно, а даже пророчески: за
"Ивана Денисовича" голосовали  все националы и  Твардовский,
против  -  все  остальные  русские.  Большинство   оказалось
против.  Но   по  статуту   учитывались  ещё   и  результаты
голосования в секции драматургии  и кино, а там  большинство
оказалось "за". Итак, в список для тайного голосования "Иван
Денисович" прошел против голосов "русских" писателей!  Успех
этот  очень  обеспокоил  врагов,  и  на  пленарном заседании
первый  секретарь ЦК  комсомола Павлов  выступил с  клеветой
против меня - первой и самой ещё безобидной из ряда  клевет:
он заявил, что я сидел в лагере не по политическому делу,  а
по уголовному. Твардовский,  хотя и крикнул  "неправда", был
ошеломлен: а вдруг правда? Это показательно: уже более  двух
лет мы в редакции целовались при встречах и расставаниях, но
настолько  оставалась  непереходима  дистанция  или разность
постов между нами, что не было у него толчка расспросить,  а
у меня повода рассказать -  как же сталась моя посадка.  (Да
вообще, ни  одного эпизода  тюремно-лагерной жизни,  из тех,
что я направо и налево рассказывал первым встречным, ни даже
из фронтовой - не пришлось мне ему никогда рассказать. А  он
мне, хотя я наводил, не рассказал о ссылке семьи, что  очень
меня интересовало, а только - эпизоды  литературно-чиновной,
придворной жизни: как пятерым поэтам и пятерым  композиторам
Хрущёв поручил сочинять новый  гимн; о случаях в  барвихском
санатории;   о   ходах   редакторов   "Правды",  "Известий",
"Октября" и ответных ходах самого А. Т. - обычно  вяловатых,
но всегда исполненных достоинства.) Теперь он за одни сутки,
по моему совету, получил из Военной Коллегии Верховного Суда
копию  судебного  заключения  о  моей  реабилитации.  (В век
нагрянувшей свободы  документы эти  должны были  естественно
публиковаться  сводными  томами,  -  но  они  даже  от самих
реабилитированных  были  секретны,  и  путь  к  ним  я узнал
случайно, через встречу с Военной Коллегией.) Это заключение
на  следующий день  Твардовский сумел  эффектно огласить  на
заседании  ленинского  комитета  перед  тайным голосованием.
Прозвучало, что  я -  противник "культа  личности" и  лживой
нашей  литературы  ещё  с годов  войны.  Секретарю  ЦК ВЛКСМ
пришлось  встать  и извиниться.  Однако,  уже запущена  была
машина.  Утренняя  "Правда"  за  два  часа  до   голосования
объявила: по высокой  требовательности, которую до  тех пор,
оказывается, проявляли к ленинским премиям, повесть об одном
лагерном  дне, конечно,  её недостойна.  Перед самым  тайным
голосованием ещё отдельно обязали партгруппу внутри комитета
голосовать   против   моей   кандидатуры.   (И   всё  равно,
рассказывал  Твардовский:   голосов  никому   не  собралось.
Созвали комитет вторично, приехал  Ильичёв и велел при  себе
переголосовывать  -  голосовать  за  "Тронку"  Гончара.  Уже
неоднократный лауреат, и член комитета самого, Гончар тут же
около   урны   сидел   и   бесстыдно   наблюдал   за  тайным
голосованием.)
    Уже тогда, в апреле 1964-го, в Москве поговаривали,  что
эта история  с голосованием  была "репетицией  путча" против
Никиты:  удастся  или  не  удастся  аппарату  отвести книгу,
одобренную Самим? За  40 лет на  это никогда не  смелели. Но
вот осмелели - и удалось. Это обнадёживало их, что и  Сам-то
не крепок.
    Над  статьёй  "Правды" в  своём  новом кабинете  (зданье
бывших келий  Страстного монастыря)  утром, перед  последним
голосованием,  Твардовский  сидел  совсем  убитый,  как  над
телеграммой о смерти  отца. "Das ist  alles", - встретил  он
меня почему-то по-немецки, и  это кольнуло меня сходством  с
чеховским  "Ich  sterbe": ни  одного  иностранного слова  не
слыхивал я от А. Т. ни до этого, ни после. Ленинская  премия
для  меня, о  которой Твардовский  бился, себя  не жалея  (и
удивительно - не  запил даже от  поражения), - была  престиж
журнала, как бы орден, приколотый к его синеватой  обложке*.
Когда  отказали,  он  рвался   (впрочем,  не  впервь  и   не
впоследне) демонстративно выйти - на этот раз из комитета по
премиям. Но соредакторы и родные уговорили, что его задача -
беречь и вести журнал. И конечно верно, не тот был повод.

    [* Так  оно и  сказывалось. После  отказа мне  в премии,
жаловался  потом  А. Т.,  стало  журналу совсем  невыносимо,
придирались в цензуре к  каждому пустяку. И чтобы  журнал не
опаздывал безнадёжно, приходилось уступать.]

    Сам я просто не знал, чего и хотеть. В получении  премии
были свои плюсы - утверждение положения. Но минусов  больше,
и  главный:  утверждение  положения  -  а  для   чего?  Ведь
м_о_и_х   вещей  это   не   помогло   бы   мне   напечатать.
"Утверждение  положения"  обязывало  к  верноподданности,  к
благодарности - а значит  не  вынимать из письменного  стола
неблагодарных вещей, какими одними он только и был наполнен.
    Всю эту  зиму я  кончал облегчённый  для редакции  и для
публики  роман  "В круге  первом"  (Круг-87). Облегчённый-то
облегчённый, но риск  показать его был  почти такой же,  ка