и он: "Вот, не знаю точно...". И больше уже не
ждут:  захлопнулись  люки, зажглась  надпись  о ремнях.  Мой
сосед  тоже  очень  заботливо:   "Вы  не  летали?  Вот   так
застёгивается. И  - "взлётных"  берите, очень  помогает". От
стюардессы, в синем. А уж она - тем более невинна, совсем не
знает, что тут за публика. Наши простые советские граждане.
    И рулит самолёт по пасмурному грязно-снежному аэродрому.
Мимо других самолётов или зданий каких, я ничего не  замечаю
отдельно:  каждое  из  них  отвратительно  мне,  как  всякий
аэродром, а всё вместе - последнее, что я вижу в России.
    Уезжаю из России я второй раз: первый раз - на фронтовых
машинах, с наступающими войсками:
    Расступись, земля чужая! Растворяй свои ворота!
    А приезжал - один раз:  из Германии и до самой  Москвы с
тремя гебистами. И вот опять из Москвы с ними же, только уже
с восемью. Арест наоборот.
    Когда  самолёт вздрагивает,  отрываясь, -  я крещусь   и
кланяюсь уходящей земле. Лупятся гебисты.

    ((В   телефонных   этих   звонках   ничего   не    может
содержаться... Вдруг по квартире вопли: - "Летит! Выслали! В
Западную Германию!" Звонят, что  слухи от друзей Бёлля:  тот
ожидает гостя во Франкфурте. Правдоподобно? можно  поверить?
Сами же пустили и слух, отвлечь от своих подвалов. "Я поверю
только если  услышу голос  А. И."  Причём тут  друзья Бёлля?
Спектакль какой-то... Зачем тогда было так брать, восемь  на
одного? принимать всемирный позор с арестом - чтобы выслать?
Но   опять,  опять   звонят  агентства,   одно  за   другим.
Министерство  внутренних  дел  Рейн-Вестфалии   подтвердило:
"ожидается в Западной Германии"... Да больше: уже прибыл,  и
находится на пути в резиденцию Бёлля!..". Значит, так?..  Но
почему у всех радость? Это  же - несчастье, это же  насилие,
не  меньшее,  чем лагерь...  Выслали  - свистящее,  чужое...
Выслали,  а  у  нас, конфискация?  -  ах,  надо было  успеть
раздать, потеряла время! Жжёт. Всё жжёт. Звонят, поздравляют
- с несчастьем?..))

    Дальше всё  - читателям  привычнее, чем  мне, разный там
проход  облаков,  над  облаками,  солнце,  как  над  снежною
равниной. И как установился  курс, я соображаю: который  час
(около  двух, на  15° больше  истинного полдня),  как  летим
относительно солнца  - и  получается: линия  между Минском и
Киевом. Значит, вряд ли будет  ещё посадка в СССР и  значит,
значит... Вена? Не могу ничего вообразить другого, не знаю я
ни рейсов, ни аэродромов.
    Летим,  как  висим.  Слева  спереди  ослепительно светит
солнце на снежно-облачные поля. А камеры для людей, думающих
иначе,  устроены  так,  что опять  уже  в  потолках зажглись
ночные лампочки - и до следующего полудня.
    Господи, если ты возвращаешь мне жизнь - как эти  камеры
развалить?
    Многовато для меня  переходов за неполные  сутки. Мягкое
сиденье, конфетки. А в кармане - кусок лефортовского  хлеба:
как  в  сказке  удаётся из  дурной  ворожбы  вырвать, унести
вещественный кусок: что - было, что не приснилось.
    Да я б и без этой краюхи не забыл.
    Перелёт  - как  символ: оборвалось  55 лет  за  плечами,
сколько-то  где-то  ждёт  впереди.  Висеть  -  как   думать:
правильно жил?  Правильно. Не  ошибись теперь,  новый мир  -
новые сложности.
    Так вишу, думаю, и даже конвой свой разглядывать нет  ни
досуга, ни охоты. Один  - вытащил приёмник, рожа  улыбается,
весёлая  командировка,  включить  больно  хочется,   другого
спрашивает -  можно ли?  (Кто старший  - не  знаю, не  видно
старшего.)  Я  -  явно  брови  нахмурил,  покачал   головой:
"Мешает" (думать). Махнули ему, убрал.  Двое задних - какие-
то   не   такие,   читают   немецкие   газеты,  "Frankfurter
Allgemeine". Дипломаты, что ли? А гебисты от скуки  исходят,
читают  разбросанные  рекламы,  проспекты...  и  расписания.
Расписания  Аэрофлота?  Совсем  лениво,  как  тоже  от скуки
крайней, беру расписание и так же лениво просматриваю. Типов
самолётов я не  различаю. А рейсов  тут полно, есть  и Вена,
есть  и Цюрих,  но час  - ни  один не  подходит. В  половине
второго-два не выходит в Европу ни один самолёт  подходящего
направления. Значит, подали мне специальный. Да на это у нас
казна есть, русский революционный размах.
    Даже и не думать.  Коромысло. Висеть и только  понимать:
таких часов  в жизни  - немного.  Как ни  понимай -  победа.
Телёнок оказался не слабее дуба. На чем бы мысль ни собрал -
не получается. Дома - какова  там добыча в обыске ?  (Но уже
не жжёт, как ночью.) И что там сейчас мои?

    ((Все радио десять раз  повторили уже: летит  - прибыл -
едет  к  Бёллю.  И  когда никто  уже  в  том  не сомневайся:
"самолёт  прибудет через  полтора часа".  А как  же  министр
сообщал: "давно  прибыл"? А  как же  все корреспонденты? Так
никто ещё не видел его живого?? Так - спектакль?! он  никуда
не летит?!? Так  то было ещё  не несчастье!? А  - вот оно...
Сообщения сыпятся вперебой: ещё  в полёте... уже сел...  Ещё
не вылетал  из  Москвы,  рейс   откладывается!  И  тогда   -
окончательно  ясно:  везут.  Увезут в  Египет  или  на Кубу,
выбросят - и  за него не  в ответе. Ну,  мерзавцы, стану вам
костью в горле, устрою вам звон!))

    Стюардесса   разносит   кофе   с   печеньями.    Попьём,
пригодится, хлебушек сэкономим. Опять наклонился врач: как я
себя  чувствую?  какие  ощущения? не  хочу  ли  ещё вот  эту
таблетку?  Право же,  как любезен,  от самого  лефортовского
подъёма, и спал, наверно, в тюрьме. "Простите, как ваше имя-
отчество?"  Сразу  окостенел   и  голосом  костяным:   "Иван
Иваныч". Ах, продешевился я!..
    А вот что! Заветного гражданства я лишён, значит  теперь
человек свободный, выйду-ка я в уборную. Где она? Наверно, в
хвосте. Никому  ни слова,  независимо встаю  и быстро  пошёл
назад.  Так  быстро,  что переполох  у  них  на две  секунды
опоздал, но тем  больший потом. Открываю  дверь - сзади  ещё
пассажирский салон,  человек на  20 - и совершенно пуст. Ну,
эта роскошь социализму  по карману. Иду  дальше, но тут  уже
нагоняют меня  трое -  средь них  и "Иван  Иваныч". Мол: что
такое? Как, что такое? В уборную.  Так - не туда, не там,  в
носу! Ах, в  носу, ну ладно.  Повернул. Это ещё  могу понять
как повышенную любезность. Но достигнув носовой уборной,  не
могу  за  собой  закрыть  дверь:  туда  же  ломятся  и  двое
гебистов, впрочем не  отнимая у меня  первенства. Воспитание
арестантское: желаете  наблюдать? пожалуйста,  у мужчин  это
совершается вот  так. Вот  так, и  всё. Разрешите!  Конечно,
пожалуйста, расступаются.  Однако рядом  со мной  у окна уже
сел другой, пособачистей, прежний не оправдал доверия.
    Я оглядываю  внимательно нового  соседа: какой,  однако,
убийца. Внимательно остальных. Да их тут трое-четверо таких,
почти несомненно, что уже убивали, а если какой ещё  упустил
- то готов  отличиться сегодня же.  Сегодня.. Да какой  же я
лопух, что ж  я разблагодушествовал  ? Кому  ж я  поверил? -
Малярову? Подгорному? Старый арестант  - а второй день  одни
ошибки.  Вот  отвык.  Разве  настоящий  арестант  - "тонкий,
звонкий и прозрачный", смеет поверить хоть на грош, хоть  на
минуту - советскому прокурору  или советскому президенту? Я-
то! мало ли знаю историй,  как наши молодчики после войны  в
любой  европейской  столице,  днём  на  улице  - втолакивали
жертву в автомобиль и  увозили в посольский подвал?  и потом
экспортировали куда  хотели? В  каждом советском  посольстве
довольно таких комнат, полуподвальных, каменных, прочных, не
обязательно на  меня лефортовскую  камеру. Сейчас  в Вене, в
припугнутой  нейтральной  Австрии,  к  самому  трапу пустого
самолёта вот так же подкатит вплотную посольский автомобиль,
эти восьмеро толканут меня туда без усилий (да что! здесь, в
самолёте, упакуют в тюк и отнесут, сколько таких  историй!).
Несколько  дней  подержат  в  посольстве.  Объявлен  Указ, я
выслан,  -   когда,  куда   -  не   обязательно  предъявлять
корреспондентам. А через несколько дней находят меня убитого
на  обочине  австрийского шоссе  -  и почему  за  это должно
отвечать советское правительство? Все годы, к сожалению, они
за меня отвечали,  и в этом  была моя безопасность,  - но уж
теперь-то нет?
    Весь этот прояснившийся мне  план настолько в стиле  ГБ,
что даже проверять, исследовать его  не нужно. Как же это  я
не сообразил сразу?..  А что -  теперь? Теперь вот  что: как
можно  больше  беспечности,  я  отдыхаю,  я  расслаблен,   я
улыбаюсь, даже с кем-то перебрасываюсь словами - я полностью
им  доверяю. (Хотя  бы -  не в  тюк, хотя  бы своими  ногами
выйти. Не знаю, совсем  не знаю аэродромных порядков,  но не
может быть,  чтобы при  посадке самолёта  не было  ни одного
полицейского вблизи.
    А если будет хоть один, я успею громко крикнуть.  Ну-ка,
ну-ка, в  детстве ученый,  давно заброшенный  немецкий язык,
выручай! Составляю в уме, составляю: "Herr Polizei! Achtung!
Ich bin Schriftsteller Solshenizyn! Ich bitte um Ihre  Hilfe
und Verteidigung!"  Успею выкрикнуть?  Даже если  половину и
рот зажмут - поймёт!)
    И теперь  - только  наблюдаю их.  Полудремлю и наблюдаю:
какие лица?  Как переговариваются?  похоже ли  на деятельную
подготовку? какие у них с  собой вещи? Да руки почти  у всех
пусты. То есть, свободны...
    А летим мы уже -  скоро три часа. Долгонько. Сколько  до
этой Вены? ничего не знаю, никогда не интересовался. Но  вот
начинаем  сбавлять высоту.  И не  удерживаюсь от  ещё одной
проверки: не порывисто, развалисто, уже известной тропой иду
в носовую уборную. За 10 минут до аэродрома - ещё я зэк  или
уже  не зэк?  За мной  - двое, и даже  что-то укоризненно, -
почему не сказал? (То есть, чтоб один выводной успел  занять
позицию впереди  меня.)  "Разве   ещё  имеет  значение?"   -
улыбаюсь я. "Ну как же,  вот я вам дверь  открою." И опять -
стали вдвоем на пороге, чтоб  я не закрыл. С холодком:  нет,
дело  не   просто.  Что-то   готовят.  (Теперь-то   понимаю:
инструкция их  была: не  дать мне  кончить самоубийством или
порезаться, повредить  себя, как  блатные, когда  на этап не
хотят. Хороши б они выглядели, выведя меня порезанного!)
    Ладно. Сел  на старое  место и  поглядываю расслабленно-
беззаботно. Спускаемся. Ниже. Различается большой город.  На
реке. Не такая широкая река,  но и не малая. Дунай?  Кто его
знает. Делаем  круг. Венских  парков и  предместий что-то не
видать, больше  промышленности, да  где её теперь нет? ... А
вот и  аэродром. Покатили  по дорожкам.  Среди других зданий
одно возвышается, и  на нем  надпись "Frankfurt-am-Main". Э-
ка!.. Рулим,  вертимся -  есть полицейские,  есть, и немало,
если  форму  правильно понимаю.  И  вообще людей  порядочно,
сотни две, так что крикнуть будет кому.
    Остановились.  Снаружи  везут  трап.  Наши  некоторые  к
пилоту  бегают  и  назад.  Я  всё-таки  не  выдерживаю,   да
естественное  движение  пассажира -  где  там пальтишко  моё
(лефортовское, чехословацкой братской выделки), надеть  его,
что ли? Сразу перегородили, и даже властно: "Сидите!"  Плохо
дело. Сижу. Трое-четверо  бегают, суетятся, остальные  сидят
вокруг меня, как тигры. Сижу беспечно: и что, правда, в этом
пальто париться? И вдруг от пилотского тамбура сюда в  салон
команда - громко, резко:
    - Одевайте его! Выводите!
    Всё  по  худому  сбывается,  только  о  зэке  так  можно
крикнуть. Ладно, повторяю про себя немецкие фразы.  Впрочем,
пальто своими руками надел. Шапку. Всё-таки не в тюк.  Вдруг
на пороге  тамбура один  из восьми  налетает на  меня лицо к
лицу, грудь к груди - и от живота к животу передает мне пять
бумажек - пятьсот немецких марок.
    Во-как?? Поскольку я зэк - отчего не взять? ведь беру же
от них пайку, щи... Но всё-таки джентльменничаю:
    - Позвольте... А кому я буду должен?
    (Мало  они  нашей   кровушки  попили.  С   1918-го  года
заработали когда-нибудь один русский рубль своими руками?)
    - Никому, никому...
    И  - исчез  с дороги,  я даже  лица его  не отличил,  не
заметил.
    И  вообще  -  дорога  мне  свободна.  Стоят  гебисты  по
сторонам, пилот вылез. Голос:
    - Идите.
    Иду.  Спускаюсь. С  боков -  нету  двоих  коробочкою, не
жмут. Шагнул  перекладины три-четыре  - всё-таки  оглянулся,
недоумеваю. Не идут!  Так и осталась  нечистая сила -  вся в
самолёте.
    И  -  никто  не  идёт, я  ж  на  два  салона -  пассажир
единственный.
    Тогда - под ноги, не споткнуться бы. Да и вперёд  глянул
немножко.  Широким  кольцом, очевидно  за  запретною чертой,
стоят сотни две людей, аплодируют, фотографируют или  крутят
ручку. Ждали? знают? Вот этой самой простой вещи - встречи -
я и не ожидал. (Я совсем забыл, что нельзя привезти человека
в  страну,  не  спрося  эту  страну.  По коммунистическим-то
нравам спрашивать не надо  никого, как в Праге  приземлялись
под 21-е августа.)
    А внизу трапа -  очень симпатичный, улыбаясь, и  неплохо
по-русски:
    - Петер Дингенс, представитель министерства  иностранных
дел Федеративной Республики.
    И подходит женщина, подносит мне цветок.
    Пять  минут  шестого  по-московски.  Ровно  сутки назад,
толкаясь, вломились в квартиру, и не давали мне собраться...
Для одних суток многовато, конечно.
    Но  это  уже  вторые начались  -  на  полицейской машине
вывозят   меня   с  аэродрома   запасным   выездом,  спутник
предлагает  ехать  к  Бёллю,  и  мы  гоним  по  шоссе,   уже
разговаривая о жизни этой: уж она началась.
    Мы гоним 120  км в час,  но того быстрей  перегоняет нас
другая  полицейская  машина,  велит  сворачивать  в сторону.
Выскакивает  рыжий  молодой человек,  подносит  мне огромный
букет, с объяснением:
    - От министра внутренних дел земли Рейн-Пфальц.  Министр
выражает  мнение,  что  это  -  первый  букет,  который   вы
получаете от министра внутренних дел!
    Да уж! Да уж, конечно! От наших - наручники разве.  Даже
с семьёй своей жить было мне отказано...

    ((Иностранным корреспондентам в  Москве объявили указ  о
лишении  гражданства. "Семья  может соединиться  с ним,  как
только пожелает." - "Не поверю, пока не услышу его  голоса."
Теперь из ФРГ: подробности  встречи на аэродроме. Такого  не
придумаешь, не актёр же прилетел? Звонит корреспондент "Нью-
Йорк Таймс":  он только  что звонил  Бёллю и  разговаривал с
Солженицыным... Наконец - и  сам звонит. В кабинет,  где два
рабочих стола и ещё вчера в напряжённой тишине дорабатывали,
потом врывались  гебисты, потом  сжигалось столько  - теперь
столпилось  40  человек  -  друзья,  знакомые,  - посмотреть
разговор.
    ...Предъявили   измену...  одели   во  всё   гебешное...
полковник Комаров... Тут слух  был (пустили да впопыхах,  не
успели разработать), что добровольно выбрал изгнание  вместо
тюрьмы. "Ты никакого обещанья не подписал?" "Да что ты, и не
думал."  Ну,  сейчас  он   им  врежет!  Сейчас  он   там  им
врежет!!..))

    Вечером, в маленькой деревушке Бёлля мы пробирались  меж
двух  рядов корреспондентских  автомобилей, уже  уставленных
вдоль узких  улочек. Под  фотовспышками вскочили  в дом,  до
ночи и потом с утра слышали гомон корреспондентов под домом.
Милый Генрих  развалил свою  работу, бедняга,  распахнул мне
гостеприимство. Утром, как  объяснили мне, неизбежно  выйти,
стать добычей фотографов - и что-то сказать.
    Сказать?  Всю  жизнь  я  мучился  невозможностью  громко
говорить правду. Вся жизнь моя состояла в прорезании к  этой
открытой публичной правде. И  вот, наконец, я стал  свободен
как никогда,  без топора  над головою,  и десятки микрофонов
крупнейших всемирных агентств  были протянуты  к моему рту -
говори!  и  даже  неестественно  не  говорить!  сейчас можно
сделать самые  важные заявления  - и  их разнесут, разнесут,
разнесут - ...А внутри  меня что-то пресеклось. От  быстроты
пересадки,  не  успел даже  в  себе разобраться,  не  то что
подготовиться говорить? И это. Но больше - вдруг  показалось
малодостойно: браниться из безопасности, там говорить, где и
все говорят, где дозволено. И вышло из меня само:
    - Я - достаточно говорил, пока был в Советском Союзе.  А
теперь - помолчу.
    И сейчас, отдаля, думаю: это - правильно вышло,  чувство
- не обмануло. (И когда потом семья уже приехала в Цюрих,  и
опять  рвались  корреспонденты, полагая,  что  уж теперь-то,
совсем  ничего  не  боясь,  я  сказану,  -  опять  ничего не
состраивалось, нечего было объявить.)
    Помолчу - я имел  в виду помолчать перед  микрофонами, а
своё состояние в Европе я уже с первых часов, с первых минут
понял как деятельность, нестеснённую наконец: 27 лет писал я
в стол, сколько ни печатай  издали - не сделаешь, как  надо.
Только теперь я могу живо и бережно убрать свой урожай.  Для
меня было главное: из лефортовской смерти выпустили печатать
книги.
    А  у  нас  там  в  России,  моё  заявление  могло   быть
истолковано и загадочно: да как же это - помолчу? за столько
стиснутых  глоток  - как  же  можно молчать?  Для  них, там,
главное  было -  насилие, надо  мной совершённое,  над  ними
совершаемое,  а я  - молчу?  Им слышалось  это в  громыхании
лермонтовского "На смерть  поэта", лучше всего  выраженном у
Регельсона [38].  Им так  казалось (аффект  минуты): лучше в
советском лагере, чем доживать за границей.
    Так и  среди близких  людей разность  жизненной встряски
даже за сутки может родить разнопонимание.

    ((Одели во  всё гебешное!"...  мерзко! И  чтобы ссыльные
прирождённые вещи лежали у них? - грязь прилипает. Как будто
ещё держат тело.  Забрать. Но как  попасть в Лефортово?  Оно
заперто.  Телефон?  Таких  телефонов  не  бывает  в  книжке.
Телефоны следователей? -  Кое-кто знает своих  мучителей. Но
следователь даёт следующий телефон, который уже не  ответит.
Прокуратура? - "У  нас нет  телефона Лефортовской  тюрьмы."
"Но  вы  отвезли  туда Солженицына."  -  "Ничего  не знаем."
Вспомнили: четверг  в Лефортово  - день  передач. И  поехала
прямо.  Дубасить  в  закрытое  окошко:  "Позовите полковника
Комарова!" В стене - гремят, гремят замки и,  сопровождённый
двумя  адъютантами  (они  выскакивают  и  строятся  с   двух
сторон), висломясый, седой, с важностью:
    - Начальник Лефортовского изолятора полковник Петренко!
    По эту сторону баррикады свищи-ищи конца фамилий! А  тем
более - вещей... Сожжены. В  тот же день, мол, сожжены.  Или
между своими разобраны? Или взяты для подделок?"))

    То ли ей предстояло! Ей предстояло теперь самое главное,
начать  и  кончить:  весь  мой  огромный  архив,   12-летние
заготовки по многим Узлам вперёд - перенести в Швейцарию, по
воздуху, по  земле или  по воде,  не утеряв  ни бумажки,  ни
упаковочного привычного  конверта, в  те же  ящики вложить в
этот письменный стол, когда он приплывёт туда, - и по дороге
ни  единого  важного листика  (а  неважных мало  у  меня) не
пронести через  железный обруч  погранохраны, не  дать им на
таможне     сфотографировать     десятком     приготовленных
копировальных аппаратов,  уж не  говоря -  не дать отобрать,
ибо физически  не может  ЧКГБ, физически  не может советская
власть выпустить на свободу хоть листик один, который им  не
по нраву.
    И эта  задача моей  жене -  удалась. Без  этого был бы я
тут,  в  изгнании,  с вырванным  боком,  со  стонущею душой,
инвалид, а не писатель.
    И эту бы историю ещё как раз  в сию книгу вставить. Да
нельзя, нельзя...

Sternenberg, нагорье Цюриха
Июнь 1974


ПРИЛОЖЕНИЯ

    [1]

    15.11.66 Москва

    Многоуважаемый   С.   Комото!  Я   очень   тронут  Вашим
любезным предложением  обратиться  в  новогодних  номерах  к
японским  читателям.  Все  три  издания  "Одного  дня  Ивана
Денисовича"   на  японском   языке у   меня  есть.   Не имея
возможности  оценить  переводов, я  восхищён   внешним видом
изданий.   До  сих пор   я  отказывался  давать   какие-либо
интервью   или   обращения  к  читателям  газет. Однако,   с
недавнего времени  я пересмотрел  это решение. Вы -  первый,
кому я это интервью даю.  От