бречённость их.
    3-го вечером  я узнал,  5-го вечером  посылал не  только
извещение   о   взятии  "Архипелага"   -   но  распоряжение:
немедленно печатать!
    И в тот же день - послал и "Письмо вождям". И это было -
истинное время для посылки такого письма: когда они  впервые
почувствовали в нас  силу. (Меня в  такие минуты заносит,  я
уже писал.  "Письмо вождям"  я намерен  был делать  с первой
минуты  громогласным,  жена остановила:  это  бессмысленно и
убивает промиль надежды, что внимут, а сразу как пропаганда,
дай им подумать в  тиши! Дал. "Письмо" завязло,  как крючок,
далеко закинутый в тину. Закинутый, но потянем же и его.)
    Буря в газетах, удары по Сахарову больше, но сыпались  и
по мне, объединяют два имени наших и на Востоке и на Западе,
и всё, что он говорил (а я б такое и не вымолвил: "Страна  в
маске...  Хитрый  партнёр  с  тоталитарным  режимом... Берут
экономическую  помощь,  с чем  справиться  не могут  (сильно
отстают   с   компьютерами),  а   зато   сохранившиеся  силы
переключают  на  войну"),  приписывают  уже  как  бы  и мне.
Достаются  мне  удары, плашмя,  с  его плеча,  а  по другому
понять - как гонка  за лидером: главное сопротивление  среды
преодолевать ему, а я подсохраниваю свои силушки. И того  не
стыжусь:  мой бой  - впереди,  мои-то силы  - все,  все  ещё
пригодятся. (А впрочем, гудит западное радио десятикратно  в
день: преследования, гонения Солженицына - а я этих  гонений
и  не замечаю  пока, тьфу-тьфу-тьфу,  нешто это  гонения  по
сравнению  с  лагерной  жизнью? Того,  что  в  наших газетах
гавкают - я  того не читаю,  для нервов зэка  пустое дело. А
остальных гонений с  меня и не  сослабляли никогда. Я  к ним
притерпелся.)
    За 55 лет это был, я думаю, первый случай, что  травимые
советской    прессой   смели    отлаиваться.   Действия    и
решительность   этой   осени  потому   дались   нашей  кучке
"инакомыслящих" (выступили  Турчин,  Шафаревич), что  были -
просто естественным распрямлением затёклой, изнывшей гнуться
спины. И ещё потому, что мы поднялись в самом надире,  когда
уже дальше невозможно было молчать и сносить. Когда уже  так
было плохо, что просто выстоять - не спасение было для  нас,
нам нужно было достоять до победы.
    В ту же разгарную неделю я отравил на публикацию "Мир  и
насилие"  Эта  статья  готовилась  у  меня  как   конкретное
разъяснение  моей  нобелевской  лекции  -  против   западных
иллюзий,  искажающих  пропорций.  Она  не  была  целью своей
связана с нобелевскими премиями  мира, хотя толковала и  их.
Но когда  31 августа,  и самый  разгар боёв,  я услышал, что
нобелевский комитет мира отобрал 47 кандидатов, и среди  них
Никсона и  Тито (я  ещё не  знал о  Ле Дык  Тхо!) -  я решил
обратить статью  в форму  помехи тем  кандидатам и выдвинуть
Сахарова   на  эту   премию,  в   соответствии  со   смыслом
изложенного. К 4-му сентября  статья была у меня  закончена,
5-го отправлена.  А 6-го,  за несколько  дней до  намеченной
публикации,  я дал  прочесть её  Сахарову. Это  и было  наше
единственное свидание и согласование за весь встречный  бой.
Победа  прорисовывалась в  те дни.  И всё-таки  нельзя  было
думать, что  уже так  близка! -  что через  день дадут отбой
травли,  ещё  через  четыре  дня  снимут  глушение  западных
передач!
    Вступая в этот бой, ни он, ни я не могли рассчитывать на
западную поддержку большего размаха, чем она бывала все  эти
годы: достаточно ощутительная, чтоб оградить нас от ареста и
уничтожения, но недостаточная, чтобы влиять на ход дел у нас
или  за границей.  А теперь,  как почти  и все  исторические
движения непредсказуемы для  человеческого ума, так  и накал
западного   сочувствия  стал   разгораться  до   температуры
непредвиденной.   (Приводимые   дальше   факты   и    цитаты
скороспешно  записаны  мною  по  русским  передачам западных
радиостанций ещё в период глушения их, не всё расслышано, не
каждый  день слушано,  ни одной  газеты за  это время  я  не
видел. Даты могут быть с  ошибкою в день-два: иногда -  день
события, иногда - день слушания.)
    Уже  всю  первую  неделю, с  24  августа  по конец  его,
"инакомыслящие в СССР"  были главной темой  всей европейской
печати  (сюда  ведь и  процесс  Якира-Красина ввалился).  Но
сверх нашего ожидания на ещё большем накале прошла следующая
неделя - первая сентябрьская: в ответ на советскую  газетную
травлю - там ещё более распихивалось.
    "За  разрядку   напряжённости  нам   предлагают  платить
слишком большую  цену -  укреплением тирании."  - "Советская
власть опять хочет одурачить западных интеллектуалов.  Может
быть поэтому Сахаров и Солженицын решили предупредить  Запад
об опасности" (Би-Би-Си). - "В мрачной обстановке Солженицын
и  Сахаров  бросили  свой  вызов  руководителям  советским и
западным.  Если их  заставят замолчать  силой -  это  только
докажет,   что   они  говорят   правду."   -  Бывший   посол
Великобритании  в  СССР В.  Хейтер:  "Нельзя сотрудничать  в
разрядке с диктаторским режимом"
    В поддержку  советских  инакомыслящих  выступили:  3.9 -
канцлер Австрии, 6.9 - шведский министр иностранных дел (это
-  из  правительства   Пальме,  так  до   сих  пор  к   СССР
предупредительного!   -   и   то   было   "наиболее   резкое
высказывание  в   Швеции  об   СССР  со   времени  оккупации
Чехословакии"), в ФРГ - не только христианские демократы, но
и президиум с.д. (и только отмалчивался миротворец  Брандт),
начиная с 7.9 поднял скандал  Гюнтер Грасс, до сих пор  один
из общественных столпов  брандтовской Ostpolitik: теперь  он
назвал её  (в "Штерне")  политическим безумием:  разрядка не
должна идти экономическая за счёт областей культуры, он  дал
вызывающее интервью германскому телевидению.
    К 8 сентября уже накопилось довольно, чтобы наши  власти
поняли, что проиграли с газетною травлей и надо её  кончать.
8 сентября  в "Правде"  подвели итоги  - и  кончили по этому
сигналу.  По  привычке  десятилетий  представлялось   Старой
Площади так, что с  этим оборвётся и всё:  вольно травителям
смолкнуть, тут же благодарно вздохнут перепуганные травимые,
и естественно стихнет Запад. А  не тут-то было -  всё только
начиналось!
    8-го же сентября Сахаров дал новую пресс-конференцию - о
злодейской психиатрии у нас, о галоперидоле, и, отбиваясь от
газетных обвинений:  советские газеты  "бесстыдно играют  на
ненависти   нашего  народа  к   войне"   ("Дэйли  Телеграф":
"Перчатка, брошенная КГБ!"  Ещё позавчера ей  казалось: "Всё
тесней сжимается кольцо вокруг них", а теперь "Вся  кампания
велась, чтоб они замолчали, но оба полны решимости стоять до
конца".)  И  9-го дал  интервью  нидерландской радиостанции:
пусть  представители  Красного  Креста  проинспектируют наши
психдома! 9-го  президент американской  Академии Наук:  "Нас
охватило чувство негодования и стыда, когда мы узнали, что в
этой травле приняло  участие 40 академиков.  Нарушение этоса
науки  лишило русской  народ своего  положения в  ней.  Если
Сахарова  лишат  свободы, американским  учёным  будет трудно
выполнять  обязательства правительству  по сотрудничеству  с
СССР." (Самый чувствительный удар  по нашим, да обидно  как:
Никсон подписал, а учёные откажутся - и ничего не  вырвешь!)
- Присоединилась к защите и молодёжная организация с.д.  ФРГ
(уж самая  левая): "нельзя  расширять торговые  отношения за
счёт таких людей  как Сахаров и  Солженицын" - И  молодёжная
организация ХДС  - И  министр иностранных  дел Норвегии  - И
Баварская  Академия   Искусств  -   "Отправить  нобелевского
лауреата  в  Сибирь  -  фашизм,  сравнимый  с  делом   Карла
Осецкого"  -  "Обсервер":  "пробный  камень  -  какого  рода
человеческое общество предлагает нам СССР!" - 10-го раздался
голос больного, со своей фермы, Вильбора Милза, председателя
бюджетной  комиссии палаты  представителей США  он -  против
расширения  торговых  связей  с  СССР,  пока  не прекратятся
преследования  таких  людей, как  Солженицын  и Сахаров.  То
есть,  расширялась поправка  Джексона от  эмиграции до  прав
человека в СССР! А  в его комиссии обсуждение  подходило как
раз к решительному моменту.
    Вообще, сила  западной гневной  реакции была  неожиданна
для всех - и для самого Запада, давно не проявлявшего  такой
массовой настойчивости против страны коммунизма, и тем более
для  наших  властей,  от   силы  этой  реакции  они   просто
растерялись. Суммировали комментаторы,  что к этому  времени
"советское  правительство   оказалось  почти   в  таком   же
положении,  как  в августе  1968  г." И,  спасаясь  из этого
состояния,  13-го  сентября  правительство  сняло   глушение
западных передач,  введённое именно  под лязг  чехословацкой
оккупации!!!  Уж  это  была  победа  ошеломительная,  совсем
неожиданная (как  все победы,  вырываемые у  наших) и вполне
историческая  -  ибо  прежде  того  только  XX  съезд снимал
глушение.
    И как  же взбодрилось  наше общество,  так недавно столь
упавшее духом, что даже отказалось от Самиздата!
    10-го "Афтенпостен" напечатала  "Мир и насилие"  (статья
предназначалась    для    "Монд",    но    та   отшатнулась:
благоприличную её левизну такая прямота из Советского  Союза
уже оскорбляла. Тем естественней статья перешла к норвежской
газете). Сперва она была понята лишь как выдвижение Сахарова
на   нобелевскую   премию   мира,   он   10-го   же  ответил
корреспондентам  (да  они  рвались  к  нему  ежедённо  и  по
телефону и в  двери, отказа не  было никому), что  рад будет
принять её, что "выдвижение моей кандидатуры на  нобелевскую
премию  положительно  скажется на  положении  преследуемых в
нашей стране. Это - лучший ответ" на травлю. И -  покатилась
новая всемирная  кампания вокруг  выдвижения Сахарова.  Хотя
Нобелевский  комитет  мира  (где  уже  зрела  позорная мысль
разделить премию между оккупантом и капитулянтом?) в тот  же
день отверг моё право и время выдвигать кандидатов, - тотчас
полились предложенья взамен: 11.9 выдвижение переняли  члены
британского  парламента,  12.9 -  целая  либеральная фракция
датского  парламента,  затем  -  мюнхенская  группа физиков,
затем и  другие: если  не в  73-м, так  в 74-м дать Сахарову
премию!   (Лишь   12.9  более   полно   перевели  статью   с
норвежского,   разобрались,   что   она   не  ограничивается
выдвижением   Сахарова,  -   и  возбудились   противоречивые
комментарии по сути статьи. Она шла вразрез и не во вкус тем
самым западным кругам, которые более всех нас и поддержали.)
    Но кампания западной поддержки как разогнанный маховик с
силою вымахивала и дальше. Публиковались телеграммы Сахарову
то от ста британских  психиатров, то от трёхсот  французских
врачей   ("послать  международную   комиссию  для   проверки
деятельности  психдомов  в СССР").  В  нашу защиту  выступал
премьер Дании, бургомистр Западного Берлина, Итальянские с-д
("можно ли доверять стране, которая преследует мнения внутри
себя?"),   Комитет  Обеспокоенных   учёных  (США),   Комитет
Интеллектуальной  Свободы   (там  же),   Итальянская  палата
представителей,   Консультативная   Ассамблея   Европейского
Сообщества,   норвежские   писатели,   учёные   и    актёры,
швейцарские писатели и  художники, 188 канадских  творческих
интеллигентов; собирались  подписи 89  нобелевских лауреатов
по всему миру (это -  задержится, и потом они сами  задержат
из-за   ближневосточной   войны);   в   Париже    собиралась
конференция писателей, философов, редакторов, журналистов  и
священнослужителей, -  где упрекали  французское общество  в
примиренчестве   с   советскими   несвободами.   Сенат   США
публиковал декларацию  (для правительства  необязательную) в
защиту свободы в СССР, а палата представителей в тот же день
предлагала присвоить Сахарову и Солженицыну звание "почётных
граждан  Соединенных  Штатов".   -  12.9  "Немецкая   волна"
говорила:   "Западные   люди   чувствуют   себя   в  большей
безопасности, если такие, как Сахаров и Солженицын, свободно
передвигаются по своей земле и высказываются". - 19.9 Би-Би-
Си: "Запад  и сам  окажется под  инфекцией тирании,  если мы
проигнорируем   преследование  инакомыслящих   в  СССР".   И
суммируя  к  22.9  четвёртую неделю  нашего  боя:  "По всему
видно, советским властям не удалось запугать инакомыслящих".
"Крисчен Сайенс  Монитор": "Дело  Сахарова-Солженицына стало
крупным международным событием.  Оно стало быстро  влиять на
американскую политическую жизнь".
    В  ту  неделю  был  и  Григоренко  переведён  в больницу
обычного типа. В те же  самые дни пошёл через огонь  Евгений
Барабанов. 15.9 он пришёл ко мне (я уже знал, как его тягают
в  ГБ и  душат) и  у меня  сделал корреспонденту  своё  тоже
вполне историческое заявление: распрямлялся рядовой раб,  до
сих пор никому  не известный, подымался  с ноля -  и сразу в
мировую известность, распрямлялся на том, на чём мы  согнуты
были   полвека:   что   отправить   рукопись   заграницу  не
преступление, а честь: рукопись этим спасалась от смерти.
    И -  чудо! Уже  назначен был  Барабанову в  ГБ последний
допрос,  чтобы  с него  не  вернуться домой,  обещаны  7 лет
заключения! - и вдруг отвалилась от него нечистая сила,  как
руки  отсохли:  материал  угрожающего  следствия, вынесенный
пред  очи  мира оказался  похвальным  листом. Барабанов  был
только изгнан с работы.
    Вот именно этого  распрямления, одного такого  духовного
распрямления безо  всякого действия  достаточно было  бы ото
всех наших рабов, чтобы мы в одно дыхание стали  свободными.
Но - не смеем.
    Западная реакция на Заявление Барабанова, как и многое в
тот месяц, превосходила наши ожидания. В Италии католическим
священникам  было  рекомендовано  коснуться  его  поступка в
проповедях, во Франции его защищали академики.
    После  того  как  западный  мир  равнодушно  промалчивал
уничтожение у  нас  целых  народов и  события  миллионные, -
нынешний отзыв на такое малозначительное событие на Востоке,
как публичное поношение малой группки инакомыслящих, поражал
нас, мы ушам не верили, переходя от одной станции на другую,
ежеутренне  и  ежевечерне.  Ещё  не  успели  высохнуть   моё
интервью и статья с  горькими упрёками Западу за  слабость и
бесчувственность,  а  уже  и  старели;  Запад разволновался,
расколыхался  невиданно,  так   что  можно  было   поддаться
иллюзии,  что  возрождается свободный  дух  великого старого
континента.  На  самом   деле  сошлись  какие-то   временные
причины,  которых нам  отсюда не  разглядеть (одна  из  них,
вероятно, - наболевшая настороженность к СССР из-за  препон,
чинимых  эмиграции).   Эта  вспышка,   напоминавшая  славные
времена Европы, уже невозможна была бы месяцем позже,  когда
та  же  Европа  трусливо  и  разрозненно  склонилась   перед
арабским нефтяным наказанием.
    Но в сентябре -  она прополыхала! И ослепила  наших сов.
Тупо задуманный,  занудно подготовленный  якировский процесс
пролетел холостым прострелом,  никого не поразив,  никого не
напугав, только позором для  ГБ. Они заняли позицию  худшую,
чем без процесса бы. Сколотили, сочинили заявление советских
психиатров, что  у  нас  не   сажают  в  дурдома  (3.10)   -
молниеносно (4.10) в западной  прессе ответили им Сахаров  и
Шафаревич.  Семь  месяцев  пыжились,  готовили  -  кто будет
подавлять выход советских  рукописей зарубежом, 21-го  утром
объявлено о создании ВАПП, - 21-го вечером объявлено, что  я
"бросил им вызов": чтоб испытать их юридическую силу,  отдаю
в Самиздат  главы из  "Круга-96". (Третье  совпадение в нашу
пользу! Это был  очередной из моей  серии ударов по  графику
[29].) Мы как  будто действовали с  быстротой сверхтанковой,
техникой, какой у нас и не бывало. Мы носились по полю  боя,
будто нас вдесятеро больше, чем на самом деле.
    А с Запада, с неизбежными ошибками дальнего зрения,  это
выглядело так.  В конце  августа, перед  началом боя ("Дэйли
Телеграф"): "В СССР всё задушено, остался единственный голос
Сахарова, но скоро замолкнет и он". В конце сентября ("Дойче
Альгемайне"): "От Магдебурга  до Москвы госбезопасность  уже
не  имеет  прежней  силы,  её  уже  не  боятся,  с  ней мало
считаются".
    Всё  это  время  высказывались  наирезче  круги  левые и
либеральные  -  всё  друзья СССР  и  наиболее  влиятельные в
западном  общественном  мнении,  создававшие   десятилетиями
общий левый крен Запада. Американская интеллигенция стала  в
оппозицию к советско-американскому сближению. В  безвыходном
положении юлили и лицемерили коммунисты всех западных стран:
невозможно  вовсе  не  оказать  поддержки  свободе  слова  в
"будущем" обществе, но и  как-нибудь тут же нас  принизить и
опорочить.    И    в    т_а_к_о_м    же   затруднении   были
правительства  Никсона  и  Брандта,  кому   стоянием   нашим
срывалась вся  игра.  Киссинджер   уклонялся   так   и  сяк.
Американские   министры финансов  и здравоохранения  всё это
время визитствовали  в СССР, один  обещал  кредиты,  другой,
воротясь   на   родину,   настаивал:     американо-советское
сотрудничество в здравоохранении (с   нашими   психиатрами!)
важнее,  чем преследование инакомыслящих.  Из  Брандта  своя
собственная партия  вырвала  пехотное  "духовное  родство  с
советскими диссидентами" - 9.9,  а уже через три дня, спасая
Ostpolitik: он  "искал  бы наладить  отношения с  СССР, даже
если бы  во главе  его стоял Сталин". ("Наладить  отношения"
с  убийцей  миллионов  -  отчего  ж  тогда  б  и  не  с  его
младшим  братом    Гитлером?   Ненужной   крайностью  своего
заявления  Брандт оскорбил  и  всех  нас,   живых,  и   всех
погибших  узников лагерей.) К концу сентября ступил и назад,
с оговоркой иной. Так и протоптался.
    И  с  ещё большей  настойчивостью  в эти  недели  боя за
свободу  духа  поддерживали  восточную  тиранию  -  западные
бизнесмены,  читай  "диктатуру  пролетариата"  вернее   всех
поддерживали  капиталисты.   Они  уговаривали   американский
конгресс, что  именно торговля  и возвысит  права человека в
СССР!..  Лишь  редкий  из  них  прозорливец,  Самуэль Пизар,
многолетний   сторонник   торгового   сближения   с    СССР,
опубликовал 3.10 открытое  письмо Сахарову: "Свобода  одного
человека   важнее   всей  мировой   торговли".   И  Ватикан,
парализованный всё тем  же сближением с  Востоком, прохранил
весь  месяц  молчание,  несмотря  на  критику  папы рядовыми
священниками. Папа  так и  не промолвил  ни слова. Начальник
его  отдела  печати изнехотя  заявил  уже в  пустой  след, в
октябре: "Права человека в СССР - не внутреннее его дело."
    Для  меня  весь  этот  размах  мировой  поддержки, такой
неожиданно  непомерный,  победоносный,  сделал  с   середины
сентября излишним дальнейшее моё  участие в бою и  окончание
задуманною каскада: бой тёк уже  сам собою. А мне надо  было
экономить время работы, силы, резервы - для боя  следующего,
уже  скорого,  более жестокого  -  неизбежного теперь  после
того, как схватили "Архипелаг".
    21-го сентября, точно через  месяц после начала, я  счёл
кампанию выигранной и для себя её пока оконченной  (выпуском
в  этот  день  глав  из  "Kpyга").  Для  себя,  -   увы,  по
рассогласовке действий я  никак неспособен был  передать это
Сахарову.
    А  его  выход  из  боя  растянулся  ещё  на  месяц  и  с
досадными,  чувствительными   потерями.  Андрей   Дмитриевич
замедлил выходом, не умея отказать допытчивым,  честолюбивым
и  даже  бездельным коррсспопдентам, кто и в Москву съездить
не удосуживался, но снявши трубку  где-нибудь  в  Европе, по
телефонному проводу рвали  кусочек сахаровской души  и себе.
Ясность    действий    Сахарова    была    сильно   отемнена
расщеплённостью жизненных намерений: стоять ли на этой земле
до конца  или позволить  себе покинуть  её? (Всё  обсуждался
план, не проситься ли ему на курс лекций в США?) И ещё - его
доверчивостью к добросоветчикам.  Затянули его в  несчастный
эпизод с Пабло Нерудой (21.9) доказать своим и чужим, что мы
- объекти