о
художественного анализа, а  состоят из анализа  социального,
дотолковывают  сюжет, нравственно  доясняют персонажей  (что
очень полезно и потребно одичавшему советскому читателю).  И
в том, что он прочно начитан в предшественниках, немало и  к
месту цитирует их. И в приёмах живого разговора с читателем,
в   приверженности   неторопливой,   очень   вкусной  манере
изложения,  отчего  самый процесс  чтения  лакшинских статей
доставляет удовольствие,  а это  важное достоинство  всякого
литературного  произведения  всегда,  - хотя  по темпу  и по
плотности мысли такое замедленное изложение уже не поспевает
за нашим временем.
    Ещё и отличным русским языком пишет Лакшин иногда, а это
в наше время  стало редкостью: многие  авторы статей и  даже
книг вообще не  ведают, что  такое русский  язык, особенно -
русский синтаксис. Например (потеха, до чего не допишешься в
этой  вторичной  литературе: автор  даёт  критический разбор
собственного   критика),    например   статья    об   "Иване
Денисовиче".  Перелагая  и  толкуя  повесть,  критик  и  сам
старается выдержать  соответствующий  ей  лексический  фон -
"ведаться  с  бедами",  "стыден был",  "со  свежа",  - приём
художника, а  не критика.  И другой  приём художника: Лакшин
вводит в статью самого  себя - то для  характеристики своего
поколения ("едут мимо жизни, семафоры зелёные"), то даже для
прямого    политического    обвинения,    но     выраженного
художнически-мягко, очень тонко: в дни когда Иван  Денисович
ходил  на  зимний  развод, юный  Лакшин  "любил  смотреть на
красивые,  недоступные,  чуть  подбелённые  изморозью  стены
Кремля" и "зубрил курс сталинского  учения о языке". Такое -
по расчёту не получится,  оно рождено искренним движением  в
те  немногие  месяцы перемежной  хрущёвской  оттепели, когда
можно  было  увлечься  и  вправду  поверить,  что  "это   не
повторится".
    Если оценить  ещё и  трудолюбие критика,  читающего свой
материал  явно  не  по  разу,  то  вдоль,  то  поперёк. Если
добавить его  великолепную приноровленность  к подцензурному
многозначительному  писанию,  к  полемике  и  иронии,  когда
цензура на стороне противника, а у тебя скованы руки, зубы и
губы, - надо признать: этому критику дано от природы многое.
К тому ж, его  способности были счастливо углублены  долгими
болезнями   в   юности  и,   значит,   обильным  чтением   и
размышлением.
    Но  и  печать государственной  обстановки,  те "семафоры
зелёные"  и "недоступные  зубцы Кремля",  тоже все  вошли  в
личность, талант и судьбу критика. Университет принёс ему не
только систематический курс русского языка и литературы,  но
и  обширный  курс  марксизма-ленинизма,  и  для   успешности
диплома требовалось  потеснить любимых  критиков XIX  века в
пользу  классиков  изма-изма.  (Впрочем,  это  потеснение не
такое мучительное:  те и  другие во  многом не  противоречат
друг  другу,  а в  утилитарности,  общественной страстности,
особенно же в настойчивом атеизме - очень сходны. Где ж  они
рознят - гибкий ум может усмотреть переходную формулу. И вся
Передовая Теория воспринимается тогда нисколько не  мёртвой,
но  -  родником  для  духовной  жажды.)  Другое   требование
университетской успешности - для поступления в  аспирантуру,
состояло в том,  чтобы быть комсомольцем,  да не рядовым,  а
заметным на факультете. (Это требование не упустили  многие,
да  даже,  не смейтесь,  автор  этих строк,  хоть  и не  для
аспирантуры - уж так велось для успешливых советских молодых
людей 30 х-50-х годов.)
    Но   что   делать   п_о_с_л_е   всякого   учения?   Ведь
литературный  критик   ещё  уязвимее  художника  для  любого
политического разноса. Как же иметь выдающиеся способности и
несмотря на это найти им простор? Сама природа защищает свои
творения, снабжает их  качествами  для выживания. Поколение,
кончавшее    среднюю    школу   близ  великого   сталинского
семидесятилетия,  не расщепляло   в   себе   служебности   и
искренности,   это перевивалось  в  нём - и  оно могло брать
воздух там,  где его  совсем не было.  Во всяком случае,  мы
видим,   что  Лакшин  не  задохнулся:  он  вёл   семинары  в
Университете,  стал   нерядовым  критиком,  даже   заведывал
отделом    критики    "Литгазеты", а   через   комиссию   по
наследству  Щеглова,  утерянного "Новым  миром",  всё  ближе
становится к этому  журналу,  сдруживается  с  редколлегией,
замечен   и  излюблен  Твардовским,  который решает, что вот
этого  мальчика он  выведет в  литературные звёзды.
    И  взял  его,  с  ревнивым  нетерпением  к  своим лучшим
открытиям, и приобрёл перо, украшающее журнал. Правилен  был
и выбор Лакшина: он нашёл единственную из ста невозможностей
расцвести  в этой  стране, в  эти годы  - защищённый  верным
прочным крылом Твардовского.  И быстро стало  укрепляться их
взаимопонимание, двоякое: художественное и общественное, две
линии,  которые  Твардовскому   всегда  очень  трудно   было
гармонировать, он как бы разными органами их воспринимал,  а
у  Лакшина всегда  сходилось ладно  и примирительно,  всегда
подворачивались   ленинские   цитаты,   которые    соединяли
мостиками несоединимое.  В апреле  1964-го у  меня записано:
"Вл.  Яков,  принимается  Твардовским  предпочтительно перед
другими членами редакции", легко вхож к нему в кабинет.  Как
ни  был  А.  Т.  издавна  близок  с  Дементьевым,  он чутьём
художника  ощущал,  что  дементьевские  формулы  уж  слишком
окостенели,  что  надо  связывать  судьбу  журнала  с  более
гибким,  отзывчивым  молодым поколением.  С  другой стороны,
сколько   я  помню   и  могу   теперь  сопоставить,   мнение
наблюдательного, внимательного,  догадливого Лакшина  всегда
совпадало  с  мнением Твардовского,  иногда  опережая и  ещё
невысказанное  и  хорошо  аргументируя  его.  (Впрочем,   на
открытом   лице   Твардовского  работа   его   мысли  бывала
предварена.)  Не помню  их не  только спорящими,  но хоть  с
каким-нибудь   клином   возражения.   Так   смена    первого
заместителя  была  подготовлена  душевно,  прежде  чем   она
грянула  сверху   организационно,  и   тем  была   смягчена,
оказалась для Твардовского  переносимой. Очень кстати  в том
же 1966 году Лакшин вступил и в КПСС - и ведь, вероятно, без
противоречия  с  общим   мировоззрением  (хотя  уже   многие
интеллектуалы в  тот год  не знали,  как из  той партии ноги
унести)  -  и  лишь  враждебность  секретариата  СП помешала
Лакшину стать первым заместителем. Официально стали  числить
"первым"  главного ходатая  в цензуру  литературно-холостого
Кондратовича (A. T. не думал так о нём, сам его сотворя),  а
реально первым стал Лакшин.
    Сами мы себя вперёд  не ожидаем, как изменимся,  занимая
новые посты, принимаясь за новую  работу. Не только внешне -
осанка, другое лицо,  тонко-шнуровые усики, другая  походка,
переход на "вы", кого называл раньше на "ты". Но и сам  твой
литературно-критический   талант   как-то    переображается,
перераспускается   в    талант   административный,    талант
оглядчивости, учёта  опасностей -  словом, для  либерального
журнала, талант хождения по канату, без чего журнал такой не
может  выходить.  Главный  -  поэт  и  ребёнок,  может  себе
разрешить быть  простодушным и  в гневе,  и в  милости, и  в
щедрых  обещаниях, -  первый заместитель  не может  отдаться
порыву  чувства,  а  должен  осторожно  подправить Главного,
должен  отсекать  опасности. Раньше  эту  благородную работу
выполнял  твой  предшественник,  а  ты  мог  позволить  себе
большую  свободу,  -  теперь  же  oбручи  мономаховой  шапки
отзывно стягивают  кожу  т_в_о_е_й  головы. И  если приносят
тебе рукописи  двух  сестёр: огненного "Пушкина  и Пугачёва"
покойной Марины и длинноватые, не колкие, никому не  обидные
воспоминания живой Анастасии, то оценив: "да, талантливы обе
сестры!", ты  откладываешь блистательно-опасную  рукопись, а
гладенькую  ещё  приглаживаешь  -  и  всё  равно  будет  шаг
передовой. Ведь  "Новый мир"  - это  единственный светоч  во
тьме  нашей  жизни, и  нельзя  дать задуть  его.  Для такого
журнала  - чем  не пожертвуешь?  на что  не пойдёшь?  только
здесь  развивается  наша  литература,  наша  мысль,  и  тому
нисколько  не мешает  марксистско-ленинская идеология,  умно
понятая, - а Самиздат,  какие-то молодые группки, петиции  и
демонстрации - всё гниль. В том-то и чрезвычайная  сложность
задачи,  что  несдержанным  бунтарям  не  дано высказываться
перед публикой в ста сорока тысячах экземпляров. Вот  почему
слишком  выхлёстывающие,  резкие  публикации  лучше   самому
прежде  цензуры приостановить,  переубедить, подрезать.  Это
уже теперь  не только  н_а_ш  журнал,  но в  каком-то смысле
и т_в_о_й  -  высшего  положения нет и не будет для критика,
пишущего по  русски, а  ты  достиг  его  моложе  пушкинского
возраста, так будь же не  по  возрасту  оглядчив,  и  именно
для общего литературного   дела   береги   этот   журнал  от
слишком  опрометчивых  рядовых  редакторов,  которым лишь бы
продвинуть  материал, даже с антисоветским душком, послать в
цензуру "на пробу", подвергая журнал смертельной опасности.
    По тому, что я раньше писал о Дементьеве - как же должна
была посвободнеть  редакция от  замены его!  Но вот  говорит
Дорош: "С  Александром Трифонычем  только разбеседуешься  по
душам  -   войдёт  в   кабинет  Лакшин,   и  сразу  меняется
атмосферное давление, и уже ни о чём не хочется".
    Новое поколение не всегда приносит обновление форм жизни
(достаточно  видим  это  и  по  руководству  нашей  страны),
напротив,  расчёт  на  долголетний  путь  заставляет  искать
стабильности.
    А сам критик? Меняется ли он? Да, с человеком меняется и
критик,  но,  разумеется, неизменна  в  нём ось  Единственно
Верного мировоззрения.  То, что  в раннем  Лакшине было лишь
досадными  тенями  (вера баптиста  "наивна  и бессильна"  по
сравнению   с  мужицким   здравым  смыслом,   но  и   Шухову
"непосильно"  охватить  общее положение  в  деревне), теперь
выступает чёрными полосами.
    Вот он оценивает роль насилия. Естественно заметить, что
именно  насилие,   а  не   самоусовершенствование  ведёт   к
историческим  вершинам.  Конечно,  благородным  деятелям оно
даётся не  всегда легко.  Такие мягкие  сердечные люди,  как
Урицкий, мечтательно шепчут  между двумя казнями:  "Не пылит
дорога, Не дрожат листы,  Подожди немного, Отдохнешь и  ты."
Так неоспоримо принимается критиком вся мифологическая  ложь
о нашей  новейшей истории.  И в  таких пропорциях понимается
история  двух  веков.  Если Александр  II  дал  там какое-то
освобождение крестьян и другие куцые реформы (величайшие  во
всей  русской истории),  то он  - "либерал  поневоле", a  нa
подавление польского восстания (это уже - свободной  волей),
осуждение Чернышевского и нескольких сот(!) революционеров -
палач,  достойный своей  бомбы. Напротив,  Никита Хрущёв  со
своим светоносным XX  съездом, не освободивший  крестьян, не
давший  ни одной  последовательной освободительной  реформы,
подавивший (поневоле)  венгерское восстание  и Новочеркасск,
осудивший  десятки  тысяч  в  лагеря,  не  мягче сталинских,
возобновивший  лютое  гонение  на  религию  -  начал великое
прогрессивное  движение  современности, в  которое,  не щадя
сил, и вливается "Н. Мир".
    Не  замечает  никогда  сам  человек,  как  его  душевные
движения отлагаются на  его наружности Не  замечает и -  как
перо его меняется. Как ты долго готовишься, как пробиваешься
к  заветной  статье  о  редком  романе.  Но  вот достигнуто,
открылось,  можно  писать  -   а  само  перо  выписывает   и
выписывает вензеля оговорок на  всякий случай. В интересе  к
Булгакову есть, конечно, "издержки сенсационности". "Коли уж
говорить  о  его  слабостях"  (коли  очень  придаёт  оттенок
хлебосольной манеры  глаголанья),  что  ж  тот  Булгаков?  -
"субъективность его  социальных критериев  и эмоций  заметно
сужала  его художественный  обзор", "изображение  социальной
конкретности -  наиболее  уязвимая  сторона   его   таланта"
(- выделено мной. Ну, в самом деле, кто изобразил нам Москву
раннесоветских лет так вяло и бледно, как Булгаков?) Да и  с
художественной стороны  - пусть  не всё  (в романе) отделано
ровно  и  до  конца." Да  и  с  философской -  "христианская
легенда",  как  если  бы реальный  эпизод  истории.  Да ведь
известно,  что  и  у Лермонтова  "Божий  суд"  нисколько "не
выражает религиозного  чувства". Ну  может какой  "суеверный
читатель" и  осенит себя  "крестным знамением"  (это ж милая
такая  ужимка,  создающая  с  читателем   благорасположенное
доверие). А наша линия - "в согласии со старой  марксистской
традицией", - коммунизм не  только не гнушается моралью,  но
она есть необходимое условие его конечной победы"...
    Для  этого романа  - в  пируэтах фантазии,  во  вспышках
смеха,   тридцать   лет   трагически   таимого,   едва    не
растоптанного  -  рост  ли  в  рост  написана  статья? Опять
подражательная  старомодная   замедленность,  кружной   путь
пересказа, манерная эпиграфичность (накопилось эпиграфов про
запас  -  куда  их  деть-то?)  -  а  мыслей,  скачущих   как
воландовская конница - нет! а  разгадки загадочного романа -
нет!  Это  распутное увлечение  нечистой  силой -  уже  не в
первой  книге  (в  "Диаволиаде" -  и  до  бесвкусия), и  это
сходство с  Гоголем уже  во стольких  чертах и  пристрастиях
таланта -  откуда? почему?  И что  за удивительная трактовка
евангельской  истории с  таким унижением  Христа, как  будто
глазами Сатаны увиденная - это к чему, как охватить?
    Да что там, да куда там! - возражает Лакшин. И за эту-то
статью, с реверансами, чуть голову не отгрызли. Ну,  правда,
правда... Но вот опаска: сносно, если только пишешь так, при
нагнутой шее  - а  что если  и думаешь  не выше,  не шире? В
ноябре  68 г.  всё это  о статье  я высказал  Лакшину, и  он
ответил:
    - Я не хочу сослаться на то,  что мне что-то не дали из-
за цензуры говорить. Я умею всё сказать и при цензуре.
    Так это и - в_с_ё?..
    И что ж  теперь, если эта  статья подписана к  печати 19
августа, а в ночь  на 21-е начинается чехословацкий  ужас, а
23-го, когда ещё сигнального экземпляра нет, а весь тираж  и
ничего не стоит пустить под нож - звонят из райкома партии и
требуют незначащей  формальности, ни  к чему  не обязывающей
резолюции в  поддержку оккупации,  которая всё  равно и  без
этого произошла  и победила  - почему  бы этой  резолюции не
дать? с каким склонением поедешь на дачу к Твардовскому?
    Может  быть не  всё так  именно Лакшин  думал -  но так
делал.
    А Твардовский, недавно именно так  думавший и веривший
вот стал переколыхиваться, переливаться, не помещаться.
    И с тех месяцев 1968  г., когда я кончил "Архипелаг",  и
Твардовский  так зримо  углублялся, искал,  - потянуло  меня
дать ему прочесть. Это нужно было ему - как опора  железная,
это  заменило  бы  ему долгие  околичные  рысканья  по нашей
новейшей истории. Но препятствия были:
    - меньшее: доставить "Архипелаг" из глубокого укрытия  и
те 5 дней, какие А. Т. будет его читать, жить с ним  вместе,
не упускать книгу из виду;
    - большее:  при первой  же нетрезвости  он не удержится,
станет  делиться  впечатлениями  и  -  потечёт,  потечёт мой
хранимый, мой самый  тайный. (Почему-то подозревая  такую же
человеческую  слабость -  неспособность держать  тайны, я  и
Ахматовой  не  мог  дать читать  своих  скрытых  вещей, даже
"Круга" - такому поэту!  современнице! уж ей  бы не дать?! -
не смел*. Так и умерла, ничего не прочтя.)

    [*  И  зря.  Я  круто  ошибся.  Лидия  Чуковская  теперь
объяснила мне: "А она всегда  была  настороже  от  стукачей,
видя их иногда там, где  их  и  не  было.  Замечала  слежку.
Верила в существование подслушивающих приборов, когда  никто
не верил. Держала "Реквием" незаписанным  34  года!  Хранила
свои рукописи не дома.  Политическая  осторожность  была  её
манией".]

    Всё  же  на  ноябрь  договорились  мы,  что  привезу   я
Трифонычу  "Архипелаг".  Однако,  к  моему  приезду  он   не
оказался на ногах, появился, тут же опять на чьём-то  юбилее
распил коньячка,  снова ослаб.  Потом не  приехал в редакцию
из-за того, что оборудовал у  себя на даче какую-то  комнату
книжный шкаф.
    И спрятал я "Архипелаг".
    А через несколько дней, 29 ноября, А. Т. вышел ко мне  с
редакционного   партсобрания   в   теплом   веселe,    очень
доброжелательный, сразу целоваться.
    - Ничего, что с собрания?
    - Да я ж там не председатель. Видели, что пришёл,  сидел
- хватит!
    Конечно, о бороде прошёлся. Тут же, самокритично:
    - Когда будете знатным  и богатым -  не заводите шкафов
комнат... А впрочем, что делать с подаренными книгами? Шлют,
шлют, наплывом,  каждый с  надеждой получить  рецензию в "Н.
Мире". Я  им отвечаю:  "Вы знаете,  как поступил  в редакцию
"Иван Денисович"? Через окошко регистратуры. Причём автор по
забывчивости не  написал своего  адреса, и  мне пришлось его
искать через угрозыск".
    Новая легенда, и не без тенденции.
    В этих днях состоялись выборы в Академию Наук. По секции
русского языка  был в  кандидатах Твардовский,  но давлением
сверху не дали его выбрать. Очень огорчён. Однако:
    -  Для   честолюбия  достаточно,   что  в   газете  была
кандидатура.
    От  меня  узнал,  что  физматики  на  общем  голосовании
прокатили и Леонова. Доволен.
    Но вот и новая  тревога: позавчера в Би-Би-Си,  будто бы
"провокационная передача", "меняет всю картину". Что  такое?
Передавали цитаты  из его  письма к  Федину -  "и совершенно
точно! Как могло просочиться?" Это - за десять-то месяцев!..
    - Вот к_а_к? Вы даже мне дали читать  под  арестом,  вот
тут в кабинете, без выноса!
    А. Т. (добродушно довольный своею выдумкой):
    - Не могли ж вы переписать все семнадцать страниц!
    (Верно, я только четыре тогда переписал, экстракт.)
    Всё же надеется:
    - Может быть, всех семнадцати у них нет?
    Я:
    - В Самиздате - всё письмо! К нам в Рязань привезли даже
не из литературных кругов, а - врачи.
    - И всё - точно?
    - Совершенно точно!
    A. T. изумляется неисповедимости путей, однако больше  с
удовольствием,  чем  со   страхом.  Вообще-то  он   Би-Би-Си
одобряет, и  что оттуда  "Раковый" читают  - "хорошо,  пусть
читают". Вздохнул, но не завистливо ничуть:
    - У вас в Европе уже бoльшая слава, чем у меня.
    Я перевёл: в  армии сейчас, если  у кого увидят  голубую
книжку  "Н.  Мира",  занесённую с  "гражданки"  -  таскают к
политруку, как за подпольную литературу. Вот это - слава.
    Он вдруг:
    - А  всё-таки шкаф  красивый получился,  хотя из  самого
дешёвого,  из  ясеня!  Вот приедете  ко  мне  следующий раз,
торопиться не будете...
    Когда  это  бывало,  чтоб я  не  торопился...  когда это
будет?..
    Денег опять мне предлагал:
    - Тысячу? Две тысячи? Три тысячи?.. Раньше говорили: мой
кошелёк  -  ваш  кошелёк,  теперь:  моя  сберкнижка  -  ваша
сберкнижка!
    Я отклонил. Мне бы вот - за "Раковый" 60% получить, а не
25. Мне нужны  официальные поступления по  годам - на  какие
средства живу.
    Смутился. Это - ему  трудней. Это надо опять  продвигать
через начальство, через бухгалтерию "Известий", ещё прежде -
через  своего   же  молодого   выдержанного  осмотрительного
Хитрова.
    - Вот Хитров приедет, может сообразит.
    (Ещё и эту последнюю выплату  A. T. устроит мне -  "семь
бед - один ответ", вопреки возражениям Лакшина-Кондратовича,
что это может повредить журналу.)
    А узнав, что я сценарий сдал на Мосфильм - стал  просить
с милой хмельной настойчивостью, как запретную рюмку -  дать
ему тот сценарий, и сейчас же!
    Я - пошёл за ним, к портфелю, A. T. сразу ревниво:
    - Вы с первым этажом ближе, чем со вторым?
    (На втором  - главные  члены коллегии,  на первом  - все
рядовые, и отдел прозы, и мой портфель всегда остаётся  там,
к постоянной ревности A. T.)
    Убрал  пр