ы  с женой  были
готовы, на всё то и шли.
    Если оглядеться, то и почти всю жизнь, от ареста, было у
меня так: вот именно эту неделю, этот месяц, этот сезон  или
год почему-нибудь неудобно, или опасно, или некогда писать -
и надо бы  отложить. И подчинись  я этому благоразумию  раз,
два, десять -  я б не  написал ничего сравнимого  с тем, что
мне удалось. Но  я писал на  каменной кладке, в  многолюдных
бараках,  без карандаша  на пересылках,  умирая от  рака, в
ссыльной избёнке после двух школьных смен, я писал, не  зная
перерывов на  опасность, на  помехи и  на отдых,  - и только
поэтому в 55 лет у меня остаётся невыполненной всего лишь 20
-летняя работа, остальное - успел.
    Я  знаю за  собой большую  инерционность: когда  глубоко
войду в работу, меня  трудно взволновать или оторвать  любой
сенсацией. Но и в  самом глубоком течении работы  не бываешь
совсем  защищён  от современности:  она  ежедневно вливается
через радио (западное, конечно, но тем смекается и вся  наша
обстановка),  а  ещё  какими-то  смутными  веяниями, которые
нельзя истолковать,  назвать, а  - чувствуются.  Эти струйки
овевают душу, переплетаются с работой, не мешая ей (они - не
посторонние  ей,  как  посторонни  бытовые  помехи  вокруг),
создают  атмосферу  жизни -  спокойную,  или тревожную,  или
победную.  А  порой  эти  веяния  начинают  наслаиваться  до
толщины какого-то решения, угадки  почему-то (иногда -  ясно
почему, иногда - нет) пришло время действовать!
    Я  не могу  объяснить этого  причинно, тут  не всегда  и
различишь желание от предчувствия, но чутьё такое появлялось
у меня не раз и - правильно.
    Так  и  в  это  лето.  Независимо  от  неудач  и  угроз,
oбcтyпивших нас, своей чередою у меня: как Запад сотряхнуть,
что собственных дел вести не могут: кто послабей, вокруг тех
бушуют непримиримо,  а тиранам  каменным -  всё проигрывают,
всё  сдают.  ("Мир  и  насилие")  И  ещё  почему-то, толчком
родившееся, никогда прежде не задуманное - "Письмо  вождям".
И  так  сильно  это  письмо  вдруг  потащило  меня,  лавиной
посыпались  соображения  и выражения,  что  я на  два  дня в
начале августа должен был прекратить основную работу, и дать
этому потоку излиться, записать, сгруппировать по разделам.
    Все эти статьи легко  и быстро писались потому,  что это
была  как  бы  уборка  урожая  -  использование  накопленных
текущих и беглых заготовок, естественное распрямление.
    Среди таких веяний попадаются иногда и реальные события,
мы  не  всегда  успеваем  их  истолковать.  Ощущался  душный
провальный надир* в общественной жизни: новые аресты, другим
- угрозы, и тут же - отрешённые отъезды за границу. Приезжал
Синявский прощаться (одновременно - и знакомиться) и  тоской
обдало, что всё меньше остаётся людей, желающих потянуть наш
русский  жребий, куда  б ни  вытянул он.  Расчёт властей  на
"сброс   пара"   посредством   третьей   эмиграции    вполне
оправдывался (хорош бы я был, оказавшись в ней, хотя  б и  с
нобелевскими  знаками  в   руках...):  в  стране  всё меньше
оставалось голосов,  способных протестовать.  В начале  лета
исключили из  Союза писателей  Максимова, в  июле он прислал
мне справедливо горькое письмо: где же "мировая писательская
солидарность",  которую  я  так  расхваливал  в  нобелевской
лекции, почему ж его, Максимова, не защищаю я?..

    [* (астр.) - точка на небесной сфере, внизу, под  ногами
наблюдателя, противоположная зениту.]

    А я  не защищал  и его,  как остальных,  всё по тому же:
разрешив  себе  заниматься  историей  революции  и  на   том
отпустив  себе все  прочие долги.  И по  сегодня не  стыжусь
таких периодов  смолкания: у  художника нет  другого выхода,
если  он  не  хочет искипеться  в  протекающем  и исчезающем
сегодня.
    Но приходят дни - вот, ты чувствуешь их надирный провал,
когда все твои забытые долги стенами ущелья обступают  тебя.
На II-й Узел мне не хватало совсем немного - месяца  четыре,
до  конца  73-го.  Но  их -  не  давали  мне  (Только срочно
продублировать на фотоплёнку роман, как он есть, чтоб это-то
не погибло  в катастрофе).  Тем более  мерк и  III Узел, так
манивший к себе, в революционное полыханье. Сламывались  все
мои искусственные сроки, ничего не оставалось ясным,  кроме:
надо выступать!
    И очевидно,  усвоенным приёмом  каскада: нанести  подряд
ударов пять-шесть. Начать с обороны, с самозащиты из  своего
утонутого положения, постараться стать на твёрдую землю -  и
наступать.
    Когда пишешь с оборотом головы на прошлое, то непонятно:
чего уж так опасался? не преувеличено ли? И сколько раз так,
что за паника! - и всегда сходило благополучно.
    Всегда сходило - и всегда могло не сойти (и когда-нибудь
- не сойдёт). А размах удара моего каждый раз - всё  больше,
сотрясение обстановки  больше, и  опасность больше,  и перед
нею  справедливо  готовишься  к  прекращению  своего  хоть и
утлого, а как-то налаженного бытия.
    Кроме   рукописей   какая   ещё   у   меня  вещественная
драгоценность?  -   в  12   сотых  гектара   моё  "именьице"
Рождество, где  половину этого  - последнего,  как я  думал,
лета - я  так впивался в  работу. Лишь половину,  ибо теперь
делил его по времени  со своей бывшей женой.  Настаивала она
забрать его совсем, и, очевидно, перед намеченными  ударами,
разумно было переписать участок на неё. В середине  августа,
уезжая на  бой, я  обходил все  места вокруг  и каждую  пядь
участка, прощался с  Рождеством навсегда. Не  скрою: плакал.
Вот этот  кусочек земли  на изгибе  Истьи и  знакомый лес  и
долгая  поляна по  соседству есть  для меня  самое  реальное
овеществление  России.  Нигде  никогда  мне  так  хорошо  не
писалось и  может быть  уже не  будет. Каким  бы измученным,
раздёрганным, рассеянным, отвлечённым  ни приезжал  я сюда -
что-то вливается  от травы,  от воды,  от берёз  и от ив, от
дубовой скамьи, от стола над  самой речушкой, - и через  два
часа я уже снова могу писать. Это - чудо, это - нигде так.
    Последняя неделя, последние ночи перед наступлением были
совсем  бессонные. Всё  ревели самолёты  над самыми  крышами
Фирсановки, как  возвращаются чёрные  штурмовики, отбомбясь.
Опасались   мы,  что   на  дачном   участке  сказали   вслух
неосторожную какую фразу, и рассыпанные микрофоны подхватили
её, и  враг уже  может догадаться,  что я  готовлю что-то. А
весь успех - во  внезапности, перед началом атаки  надо быть
особенно  беззаботным,  дремлющим,  ни  лишних  мотаний,  ни
лишних   приездов   и    встреч,   и   разговоры,    наверно
подслушиваемые, должны быть медленные, беззаботные.
    Тревожило  именно:  не  успеть  выполнить  весь замысел.
Такое ощущение, будто идёшь заполнять какой-то уже заданный,
ожидающий  тебя  в природе  объём,  как бы  форму,  для меня
приготовленную, а мною - только вот сейчас рассмотренную,  и
мне,  как  веществу  расплавленной  жидкости,  надо  успеть,
нестерпимо  не  успеть,  залить  её,  заполнить  плотно, без
пустот, без раковин - прежде, чем схватится и остынет.
    Сколько  раз уж  так: перед  очередным шагом,  прорывом,
атакой, каскадом  - весь  сосредотачиваешься только  на этом
деле, только на этих  малых последних сроках, -  а остальная
жизнь и время после этих сроков совсем забываются, перестают
существовать, лишь бы вот  этот срок выдержать, пережить,  а
та-ам!..
    Первый удар я намечал - письмо министру внутренних дел -
ударить  их о  крепостном праве  [25]. (Не  красное  словцо,
действительно таково:  крепостное. Но  противопоставив право
миллионов на свободу в своей  стране - праву сотен тысяч  на
эмиграцию, я покоробил "общество".)
    Я  пометил  письмо  21-м  августа  (пятилетие  оккупации
Чехословакии),  но  из-за  серьёзности  его  текста задержал
отправку  до  23-го, чтобы  беспрепятственно  нанести второй
удар - дать интервью. Интервью - дурная форма для  писателя,
ты  теряешь  перо,  строение фраз,  язык,  попадаешь  в руки
корреспондентов, чужих тому, что тебя волнует. Извермишелили
моё интервью полтора  года назад -  но опять я  вынужден был
избрать эту невыгодную форму из-за необходимости  защищаться
по разрозненным мелким поводам. (И его опять извермишелят  в
"Монд", непорядочно, и даже  спрячут во французском МИДе,  и
придётся с многомесячным опозданием печатать полный текст  в
русском  эмигрантском  журнале, чтобы  восстановить  объём и
смысл.)
    Но в этом  интервью я  успевал стать  на твёрдую землю -
сперва  на колено  - потом  на обе  ноги -  и  от  униженной
обороны перейти к отчаянному нападению [26].
    Сразу после интервью я  вышел в солнечный день  на улицу
Горького (так испорченную, что уже и не хочется называть  её
Тверской),  быстро  шёл к  Телеграфу  сдать заказное  письмо
министру и  повторял про  себя в  шутку: "А  ну-ка, взвесим,
сколько  мы  весим!".  Два  удара  вместе,  кажется,  весили
немало.
    К тому ж накануне я уже знал из радио, что независимо от
меня (издали это воспринималось как согласованное  движение,
и власти были уверены, что согласовано хитро) в тот же  день
21 августа (совпадение первое) пошла в наступление и  другая
колонна:  Сахаров  дал  пресс-конференцию  по  международным
вопросам,  откровенностью и  активностью захватывающую  дух:
"СССР - большой концентрационный лагерь, большая зона". (Что
за  молодец! Нашу  зэческую мысль  и высказал  раньше  меня!
Залежался   "Архипелаг".)   "С   каким   легкомыслием  Запад
отказался от телевизионных передач на территорию  Советского
Союза!" "Москва прибегает к прямому надувательству."
    Я только  не знал,  что в  эти самые  часы 23  августа в
своей тёмной "Достоевской"  да ещё коммунальной  квартире на
Роменской  улице  в Ленинграде  просовывала  голову в  петлю
несчастная Елизавета  Денисовна Воронянская,  терзаемая тем,
что открыла ГБ, где хранится в земле "Архипелаг".  Противник
наступал своим порядком.
    (Я  этого  не  ведал,   я  настроен  был  превесело,   и
созоровал: 21 августа послал шутливо-злую записочку в КГБ по
адресу  той   экспедиторши,  так   чётко  расписавшейся   на
уведомлении  [27].  В  этот  раз  уведомление  не вернулось:
генерал  Абрамов  не оценил  возможностей  такой откровенной
пикировки.  А  может   быть,  он  уже   листал  "Архипелаг",
откопанный 30-го августа из земли, под Лугой?)
    Под начавшееся улюлюканье  нашей прессы, Сахаров,  никак
не  ожидая   никакого  положительного   продолжения,  поехал
отдохнуть в  Армению, и  часть событий  воспринимал там,  не
могучи сесть на поезд (предсентябрьский пик).
    А власти  тем более  не знали  наших планов.  У них план
был:  к этой  осени окончательно  разгромить оппозицию.  Для
этого (по тупости мысли их) надо было провести показательный
процесс    Якира-Красина,    те    раскаются,    что     всё
"демократическое   движение"  было   сочинено  на   западные
диверсионные  деньги  - и  тогда  советская интеллигенция  и
западная  общественность  окончательно  отвернутся  от такой
мерзости,   и  последние   диссиденты  заглохнут.   Конечно,
поражение таилось уже в самом идиотском замысле: применить в
70-е  годы   избитый  приём   30-х.  И   всё-таки  угнетение
общественного настроения в Союзе, ещё худший опуск его  были
бы  достигнуты, если  бы не  уляпались они  с этим  судебным
процессом  -  да  во  встречный  бой:  14  месяцев  они  всё
откладывали, откладывали этот свой бездарный процесс, думая,
что  грозней подготовят,  страшней напугают,  - и  влезли  с
открытием в 27 августа!
    Этой  даты,  конечно,  никто  из  нас  не  знал.  Но  я,
предвидя, что  когда-то они  соберутся всё  же, решил загодя
парировать,  накрыть  их  ещё  до  открытия,  -  и  сказал в
интервью,  что  процесс  будет  унылым  (на  Западе перевели
"прискорбным", совсем другой смысл) повторением  недаровитых
фарсов  Сталина-Вышинского,  даже  если  допустят   западных
корреспондентов.   Опубликовать  интервью   назначил  -   28
августа, на Успение.
    27-го они и  открыли процесс, ещё  дешевле сортом -  без
допуска иностранных корреспондентов, и не успели посмаковать
свою пятидневную тягомотину, как на другой день  Ассошиэйтед
Пресс  по  всему  миру  понесло  мою  презрительную  оценку.
(Совпадение второе. Правда, успели  они на ходу вставить  за
это  и меня  в процесс:  я оказался  главный вдохновитель  и
направитель "Хроники"!)
    Встречный бой! - где  в ловушку захлопнули  мы их, где -
они нас. 29, 30, 31-го  я слушал по всем радиостанциям,  как
идёт моё  интервью,  ликовал  и  дописывал  -  несло  меня -
"Письмо вождям". А тем временем выкопан был "Архипелаг", и -
худые вести не сидят на  насесте - 1-го сентября пришли  мне
сказать об этом, ещё не совсем точно. 3-го - уже наверняка.
    Как именно и что произошло  в Ленинграде - мы не  узнали
тогда, не узнали и до сих пор: все затронутые этой  историей
были окружены  слежкой ГБ,  и моя  открытая поездка  туда по
горячему следу могла  бы только повредить.  Воронянской было
уже за   60,   расстроенное  здоровье,   больная   нога,   -
ленинградский Большой Дом навалился на неё всей своей мощью,
началось с подробного обыска, потом 5 суток допросов,  потом
дни неотступной слежки. За всё это время никто не сумел дать
нам никакого сообщения. Что именно происходило с Воронянской
- все  последние сведения  от соседки  по квартире,  которая
сама не вызывает  доверия. В вариантах  её рассказа -  пятна
крови  или  даже  ножевые  раны  на  повешенном  трупе,  что
противоречит версии о самоубийстве через петлю. Есть большие
основания  подозревать  и убийство,  если  боялись, что  она
сообщит мне, если она  попытки такие делала. Медицинская  же
констатация была  записана -  "удушение", а  труп не показан
родственникам. После конца допросов миновало две недели,  за
это время в несчастной женщине взяли верх иные чувства,  чем
тот  страх,  который  она  всегда  испытывала  к   шерстяным
родственникам, чьи когти и зубы особенно остро изо всех  нас
предчувствовала,  хотя  как  будто -  в  шутку  и к  острому
словцу. Она  металась по  квартире, говорила  соседке: "Я  -
Иуда,  скольких невинных  людей я  предала!". Откуда  и  как
пришло на Воронянскую подозрение  и розыск - мы  ещё выясним
когда-нибудь до конца, как и всю историю её смерти. Реальной
работы со мной она не вела уже три года и не виделась почти.
Но  самое  досадное,  что провала  никакого  бы  и не  было:
никакого хранения ей не было оставлено, но из страсти к этой
книге,  из  боязни,  что  погибнут  другие  экземпляры,  она
обманула меня, поклялась  и красочно описала,  как, исполняя
моё уже третье настойчивое требование, - сожгла "Архипелаг".
А на самом деле -  не сожгла. И из-за  этого только обмана -
госбезопасность схватила книгу.
    Да и схватила-то ещё не сразу. Считая, что книга  теперь
в руках  - не  спешили. Очевидно,  более всего  опасались (и
справедливо) - чтобы я не  узнал, это важней даже было,  чем
схватить. Своё хранимое Воронянская стала держать на даче  у
своего знакомого Леонида  Самутина, бывшего зэка.  Теперь на
допросах сама и открыла хранение. (Сколько говорит мой опыт,
никогда ничего закопанного не находили прямым рытьём, всегда
- дознанием  и добровольным  показанием. Земля  хранит тайны
надёжней людей.) Открыла - а брать не шли. Но когда после её
похорон,  известие  о  смерти  передали  по  телефону  мне в
Москву, - ГБ, очевидно,  решила, что дальше ждать  нельзя, я
могу  приехать  за "Архипелагом"  через  несколько часов.  И
пошли  брать.  И  об  этом  я  тоже  узнал  совсем случайным
фантастическим закорочением, какими так иногда поражают наши
многомиллионные города, - ГБ надеялась глодать и грызть свою
добычу втайне от меня, - я же, почти с места не  пошевелясь,
к вечеру 5-го сентября отозвался в мировую прессу [28].  Тут
- не всё точно, мне передали, что Елизавета Денисовна пришла
из ГБ 28-го  и кончила 29-го.  Но - встречный  бой, удары не
планируются, не проверяются, а наносятся на ходу.
    Так  судьба  повесила  ещё и  этот  труп  перед обложкой
страдательной книги, объявшей таких миллионы.
    Провал  был  как  будто  бездный,  непоправимый:   самая
опасная  и откровенная  моя вещь,  которая всегда  считалась
"голова на плаху", даже если б оглашена по всему миру и  тем
меня  защищала,  - теперь  была  в руках  у  них, ещё  и  не
двинувшись к печатанью, готова к негласному удушению, вместе
со мной. Провал был намного крупней, чем провал 65-го  года,
когда взяли "Круг", "Пир" и "Республику труда".
    А настроение, а ощущение - совершенно другое: не  только
никакого конца, гибели жизни, как тогда, но даже почти нет и
ощущения поражения.  Отчего же?  Во-первых: сейф  на Западе,
ничто не пропадёт, всё будет опубликовано, хотя бы пал я сию
минуту. А во-вторых: вокруг мечи блестят, звенят, идёт  бой,
и в нашу пользу, и мы сминаем врага, идёт бой при сочувствии
целой планеты, у  неё на глазах,  - и если  даже наш главный
полк попал  в окружение  - не  беда! это  - на  время! мы  -
вызволим его! Настроение весёлое, боевое, и в памяти: именно
с 4-го на 5-е сентября 44-го года у Нарева, близ Длугоседло,
мы  выскочили  вперёд неосторожно  и  маленький наш  пятачок
отжимали от главных сил, сжимали перешеек с двух сторон, нас
-  горстка,  а  почему-то никак  не  уныло:  потому что  всё
движение - в нашу пользу, размахнутое фронтокрылое движение,
и уже завтра  мы не только  будем освобождены, но  на плотах
поплывём через реку, захватывать плацдарм.
    Ни часа,  ни даже  минуты уныния  я не  успел испытать в
этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину с её порывом
- сохранить эту книгу лучше меня, и вот погубившую - и её, и
себя, и многих. Но, достаточно уже учёный на таких  изломах,
я в шевеленьи волос  теменных провижу: Божий перст!  Это ты!
Благодарю за  науку! Во  всём этом  август-сентябрьском бою,
при всём нашем  громком выигрыше -  разве бы я  сам решился?
разве  понял  бы,  что  пришло  время  пускать  "Архипелаг"?
Наверняка - нет, всё так же бы - откладывал на весну  75-го,
мнимо-покойно   сидя   на   бочках   пороховых.   Но   перст
промелькнул: что спишь, ленивый  раб? Время давно пришло,  и
прошло, - о_т_к_р_ы_в_а_й!!!
    Я ещё был пощажён -  сколько провалов я миновал: за  год
до того с "96-м", за полтора  - с "Телёнком", когда я был  в
затменьи,  в  задушьи,  в  косном  недвиженьи,  не способный
подняться  быстро. А  тут -  на коне,  на скаку,  в  момент,
избранный  мною   же  (вот   оно,  предчувствие!  - начинать
кампанию, когда как будто мирно и не надо!) - и рядом другие
скачут  лихо,  и  надо  только  завернуть,  лишь  немного  в
сторону, и - руби туда!!! Провал - в момент, когда  движутся
целые   исторические    массы,   когда    впервые   серьёзно
забеспокоилась  Европа,  а у  наших  связаны руки  ожиданием
американских торговых  льгот, да  европейским совещанием,  и
несколько месяцев  стелятся впереди,  просто просящих  моего
действия! То, что месяц назад казалось "голова на плаху", то
сегодня  -  клич  боевой, предпобедный!  Помоги  Бог,  ещё и
выстоим!
    Пониманье,  обратное  65-му  году:  после  захвата моего
архива - кто же ущемлён? я? или они? Тогда,  полузадушенный,
накануне ареста, я мечтал и путей не имел: о, кто б  объявил
о взятии моего архива? Объявили  через 2 месяца, и прошло  в
тумане для Запада. А сейчас - я сам, через 2 дня, и на  весь
мир, и  все откинулись:  ого! что  ж там  за жизнь,  если за
книгу платят повешением?
    И  что  за  заклятая  полицейская  жадность:  искать   и
выхватывать хранимые рукописи? Лежал бы "Круг первый" ещё  и
ещё, нет, выследили, схватили, взликовали, и я пустил его, и
через 3 года он напечатан.  Лежал бы "Архипелаг" ещё и  ещё,
нет, выследили, схватили, взликовали - п_у_с_к_а_ю!  Читайте
через 3 месяца! Их же  руками второй раз  решается  действие
против них!
    Оглянуться - так и все годы, во всём: сколько ни били по
мне - только цепи мои разбивали, только высвобождали меня! В
том-то и видна о