я,
как всегда "не  нашли", но 3  августа я оказался  в Москве и
узнал: донеслось до A. T., что ходит мой "Раковый корпус"  и
разгневан он выше всякой  меры, только хочет убедиться,  что
не  я, конечно,  пустил его  (разве б  я смел!)  и тогда  он
знает, кого выгонит из редакции. (Подозревалась трудолюбивая
Берзер,  вернейшая  лошадка "Н.  Мира",  которая тянула  без
зазора.)
    Был   поэт   и   цекистом,   мыслящим    государственно:
невозможная  для  печати,  даже  для  предъявления   цензуре
"рискованная" книга, написанная однако под советским  небом,
была  уже  собственностью  государства!  -  и  не  могла  по
произволу несмышлёныша автора  п_р_о_с_т_о  т_а_к   даваться
людям читать!
    А я-то думал как раз наоборот! Вот уж год кончался после
моего провала, и даже в моей неусвойчивой голове прояснялось
положение их и моё:  что нечего, нечего, нечего  мне терять!
Что открыто, не таясь, не отрекаясь, давать направо и налево
"Корпус" для меня ничуть не опаснее, чем та лагерная  пьеса,
уже год томящаяся на Большой Лубянке - Вы раздаёте? - Да,  я
раздаю!!  Я  написал  - я  и  раздаю!  Провалитесь все  ваши
издательства - мою книгу  хватают из рук, читают  и печатают
ночами, она  станет литературным  фактом прежде,  чем вы рот
свой раззявите! Пycть ваши ленинские лауреаты попробуют  так
распространить свои рукописи!
    Так вот оно,  вот оно в  каком смысле говорится  "пришла
беда - не брезгуй и ею!"  Беда может отпирать нам свободу! -
если эту беду разгадать суметь.
    О моей силе толковал мне когда-то Демичев - я ещё  тогда
не допонял.  Теперь своим  годовым бездействием  они мне  во
плоти показали мою силу.
    Я,  разумеется,  не  поехал  на  вызов  Твардовского,  а
написал ему так:
    "...Если вы взволнованы, что повесть эта стала  известна
не только редакции "Н. Мира", то... я должен был бы выразить
удивление... Это  право всякого  автора, и  было бы странно,
если бы вы намерились лишить меня  его. К тому же я не  могу
допустить, чтобы  "Раковый корпус"  повторил печальный  путь
романа:  сперва  неопределённо-долгое  ожидание,  просьбы  к
автору от редакции никому не давать его читать, затем  роман
потерян и для меня  и для читателей, но  распространяется по
какому-то закрытому избранному списку...".
    Я писал - и не думал,  что это жестоко. А для А.  Т. это
очень вышло жестоко. Говорят, он плакал над этим письмом.  О
потерянной детской вере?  о потерянной дружбе?  о потерянной
повести, которая   теперь   попадёт   в   руки   редакторов-
гангстеров?
    С тех пор  в "Н. Мир"  ни ногой, ни  телефонным звонком,
свободный в действиях, я бился  и бился в поисках: что  ещё?
что ещё  мне предпринять  против наглого  когтя врагов,  так
глубоко  впившегося  в  мой  роман,  в  мой  архив? Судебный
протест    был   бы    безнадёжен.   Напрашивался    протест
общественный.
    Когда-то, когда я смотрел на союз писателей издали,  мне
весь  он  представлялся  глумливым  торжищем  в литературном
храме, достойным только вервяного бича. Но - бесшумно растёт
живая трава, огибая наваленные стальные балки, и если её  не
вытаптывать  - даже  балки эти  закроет. Здоровые  и вполне
незагрязнённые стебли неслышно прорастали это гнилое больное
тело. После хрущёвских  разоблачений стал особенно  быстр их
рост.  Когда  я  попал  в  СП,  я  с  удивлением  и радостью
обнаружил здесь  много живых  свободолюбивых людей  - искони
таких,  или  не   успевших  испортиться,  или   сбрасывающих
скверну.  (Лишний пример  того, что  никогда не  надо сметь
судить огулом.)
    Сейчас  я  легко  мог  бы  найти  сто  и  двести честных
писателей и  отправить им  письма. Но  они, как  правило, не
занимали  в  СП никаких  ведущих  постов. Выделив  их  не по
признаку служебному, а душевному, я поставил бы их под  удар
и  нисколько  не  способствовал  бы  своей  цели:  гласности
сопротивления. Посылать же протесты многолюдным и  бездарным
всесоюзному и всероссийскому  правлениям СП  было удручающе-
бесплодно. Но маячил в  декабре 1966 г. писательский  съезд,
недавно отложенный с июня - первый съезд при моём  состоянии
с СП и, может быть, последний. Вот это был случай! В  момент
съезда  старое  руководство  уже  бесправно,  новое  ещё  не
выбрано,  и  я   волен  различить  достойных   делегатов  по
собственному  пониманию.  Да  чем  не  ленинская  тактика  -
апеллировать к съезду? Это ж  он и учил так: ловить  момент,
пока уже не... и ещё не...
    Но не скоро будет съездовский декабрь, а подбивало  меня
как-то протестовать против того, что делают с моими  вещами.
И я решил пока обратиться - ещё раз и последний раз - в  ЦК.
Я  не  член  партии, но  в  это  полубожественное учреждение
всякий   трудящийся   волен   обращаться   с   мольбою.  Мне
передавали,  что  там   даже  ждут  моего   письма,  конечно
искреннего, то есть раскаянного, умоляющего дать мне  случай
охаять  всего  себя прежнего  и  доказать, что  я  - "вполне
советский человек".
    Сперва я  хотел писать  письмо в  довольно дерзком тоне:
что  они  сами уже  не  повторят того,  что  говорили до  XX
съезда, устыдятся и отрекутся. Э. Генри убедил меня этого не
делать:  кроме  накала  отношений  такое  письмо практически
ничего не давало - ни выигрыша времени, ни  сосуществования.
Я  переделал,  и  упрёк  отнесся  к  литераторам,  а  не   к
руководителям партии. В  остальном я постарался  объясниться
делово, но выражаться  при этом с  независимостью. Вероятно,
это не совсем  мне удалось: ещё  традиции такого тона  нет в
нашей стране, нелегко её создать.
    Письмо на имя Брежнева было отослано в конце июля 66  г.
Никакого  ответа  или  отзыва  не  последовало  никогда.  Не
прекратилась  и закрытая  читка моих  вещей, не  ослабела  и
травля по  партийно-инструкторской линии,  может призамялась
на время. И всё-таки  это письмо помогло мне:  на сколько-то
месяцев замедлить ход всех  событий и за это  время окончить
"Архипелаг".  Ещё  оно  способствовало,  кажется, разрешению
устроить обсуждение 1-й части  "Корпуса" в ЦДЛ (а  то лежала
она два месяца  как под арестом  у секретаря московского  СП
генерал-лейтенанта КГБ В. Н. Ильина).
    Обсуждение было объявлено в служебно-рекламной  книжечке
ЦДЛ  - и  так впервые,  вопреки "Н.  Миру" было  типографски
набрано  это  уже  неотменимое  название:  "Раковый корпус".
Однако,  обнаружилось  слишком  много  желающих  попасть  на
обсуждение,  руководство  СП  испугалось,  дату  сменили,  и
назначили час дневной, объявили  уже не публично, и  жестоко
проверяли у входа пригласительные билеты прозаиков.
    Было это 16 ноября. За три месяца прочли и многие враги,
кто  не  только  в журнальных  статьях  разносил  мою убогую
философию и убогий художественный метод, но даже (В. Панков)
целые главы учебников посвящали этому разносу. Однако, чудо:
из  той  всей   шайки,  кроме  3.   Кедриной  ("общественной
обвинительницы" Синявского и  Даниэля) и лагерною  ортодокса
(стукача?) Асанова, никто не посмел явиться. Эго был двойной
знак  силы   уже  возросшего   общественною  мнения   (когда
apгуметов  нет,  так  и не  поспоришь,  а  доносов перестали
бояться) и силы  ещё уверенной в  себе бюрократии (зачем  им
идти сюда гавкаться и позориться, когда они и так втихомолку
этy повесть затрут и не пустят?).
    И превратилось, обсуждение  не в бой,  как ждалось, а  в
триумф и провозвещение некой повой литерагуры - ещё никем не
определённой,   никем   не   проанализированной,   но  жадно
ожидаемой всеми. Она, как  заявил Каверин в отличной  смелой
речи (да уж много лет им можно было смело, чего они ждали!),
придёт на  смену прежней  рептильной литературе.  Кедриной и
говорить не дали: демонстративно, повалом, вслед за Виктором
Некрасовым, стали выходить*.

    [*  А  новомирцам  А.  Т.  запретил  присутствовагь   на
обсуждении! Ушла корова, так и подойник обземь.]

    Не по  разумному заранее  плану, а  по стечению  случаев
сложился у меня очень бурный  ноябрь в том году. Есть  такие
удивительные периоды в  жизни каждого, когда  разные внешние
неожиданные силы  сразу все  приходят в  движение. И  в этом
только движении, уже захваченный им,  я из него же и  понял,
как мне надо  себя вести: как  можно дерзей, отказавшись  от
всех  добровольных  ограничений.  Прежде  я  отказывался  от
публичных   выступлений?   А   теперь  - согласен   на   все
приглашения. Я всегда отказывался давать интервью? А  теперь
- кому угодно.
    Потому что - терять ведь  нечего. Хуже, чем они обо  мне
думают - они уже думать не могут.
    Не я первый  тронул, не я  первый сдвинул свой  архив из
его покойного хранения: ЧКГБ скогтило  его. Но и ГБ не  дано
предвидеть тайного смысла вещей,  тайной силы событий. В  их
раскруте уже стали и ГБ и я только исполнителями.
    Моё   первое   публичное   выступление   сговорено  было
внезапно: случайно встретились и  спросили меня на ходу,  не
пойду ли я выступить  в каком-то "почтовом ящике".  А отчего
ж?  -  пойду.  Состроилось всё  быстро,  не  успели опознать
охранительные инстанции, и  у физиков в  институте Курчатова
состоялась встреча на 600 человек (правда, больше ста из них
пришли  со  стороны,   никому  не  известные   персоны,  "по
приглашению  парткома").  Были, конечно,  гебисты  в немалом
числе, кто-нибудь и из райкома-горкома.
    На  первую встречу  я шёл  - ничего  не нёс сказать, а -
просто почитать - и три с половиной часа читал, а на вопросы
отвечал немногие и скользя. Я прочёл несколько ударных  глав
из "Корпуса", акт из "Света, который в тебе" (о целях науки,
зацепить  научную  аудиторию), а  потом  обнаглел и  объявил
чтение глав (свидания в Лефортове) из "Круга" - того  самого
"Круга", арестованного  Лубянкой: если  они дают  его читать
номенклатурной шпане -  то почему же  автор не может  читать
народу? (Узелок запрета развязывал как будто первый не я,  в
этом было утешение моему лагерному фатализму.)
    Нет,  время  не  прежнее  и  мы  не  прежние!  Меня   не
заглушили,  не прервали,  не скрутили  руки назад,  даже  не
вызвали в ГБ для объяснения или внушения. А вот что: министр
КГБ Семичастный стал мне  отвечать! - публично и  заочно. На
этом посту, зевая одну за другой свои подрывные и  шпионские
сети   в  Африке   и  Европе,   все  силы   он  обратил   на
идеологическую борьбу, особенно против писателей как главной
опасности  режиму.  Он  часто  выступал  на   Идеологических
совещаниях, на  семинарах агитаторов.  В том  ноябре в своих
выступлениях он выразил возмущение моей наглостью: читаю  со
сцены конфискованный роман. Всего таков был ответ КГБ!
    Каждый  их шаг  показывал мне,  что мой  предыдущий был
недостаточен.
    Теперь  я  искал  случая  ответить  Семичастному. Прошел
слух, что я  выступал у курчатовцев,  и стали приходить  мне
многие приглашения - одни предположительные, другие точные и
настоятельные,  я всем  подряд давал  согласие, если  только
даты не  сталкивались. И  в этих  учреждениях всё  как будто
было устроено,  разрешено директорами,  повешены объявления,
напечатаны и розданы пригласительные билеты, - но не  тут-то
было! не дремали  и там. В  последние часы, а  где и минуты,
раздавался звонок из московского горкома партии и  говорили:
"Устроите  встречу  с  Солженицыным  -  положите   партийный
билет!"  И  хотя  учреждения-устроители  были  не  такие  уж
захолустные  (несмеяновский  НИИ,  карповский,   семёновская
Черноголовка,  мехмат  МГУ,  Баумановский  институт,   ЦАГИ,
Большая  Энциклопедия), протестовать  никто не  имел сил,  а
академики-возглавители - мужества.  В карповском так  поздно
отменили, что успели  меня туда сами  же и привезти,  но уже
объявление висело: "Отменено по болезни автора". А  директор
ФБОН отменил  сам от  испуга: ему  позвонили, что  придёт на
встречу  инкогнито в  штатском генерал  КГБ, так  место  ему
приготовить.
    Поздно понял я, что  у курчатовцев был слишком  сдержан,
искал теперь, где  ответить Семичастному -  но захлопывались
все   двери:   упущено,   голубчик!   О_д_н_о,   всего  одно
выступление мне было нужно, чтоб  ответить крепенько разок -
да поздно! За всю жизнь  не  ощущал  я  так  остро  лишения
свободы слова!
    И вдруг  из Лазаревского  института Востоковедения,  где
однажды моё выступление уже запретили (а потом все партийные
чины  отпёрлись  -  не они  это  запретили)  меня пригласили
настойчиво: не отменят! Прямо с рязанского поезда и пошёл  я
на ту встречу. И действительно - не отменили (30 ноября).
    Теперь-то  я   пришел  говорить!   Теперь  я   пришел  с
заготовленной речью, и только  повод надо было искать,  куда
её  пристроить.  Прочёл две  главы  из "Корпуса",  набралось
несколько десятков записок  и, сцепив с  какой-то из них,  я
спешил, пока не согнали  меня с этого помоста,  выкрикнуть и
вылепить всё, что  мне запретили в  девяти местах. Рядом  со
мной на сцене  посадили нескольких мужчин  из парткома -  не
для того ли, чтоб и микрофон и меня выключить, если очень уж
косо пойдёт? Но не пришлось им вступить в действие: сидели в
зале  развитые гуманитарии,  и для  них достаточно  было  на
хребте  говорить,  не  обязательно  перешагивать.  Я   волны
принимал, что сидит здесь кто-то крупный из ГБ и может  быть
даже   с   портативным  магнитофоном.   В   лепке  старинных
лазаревских  стен  я представлял  выступающий  горельеф шефа
жандармов, и он ничего не мог мне сейчас возразить, а я  ему
- мог! И голосом  громким, и чувством торжествующим,  просто
радостным, я объяснял публике - и выдавал ему. Ничтожный зэк
в прошлом и  может быть в  будущем, прежде новых  одиночек и
прежде нового  закрытого суда  - вот  я получил  аудиторию в
полтысячи человек и свободу слова!
    Я должен вам объяснить, почему я отказывался от интервью
и от публичных  выступлений, - но  стал давать интервью,  но
вот  стою  перед вами.  Как  и прежде,  я  считаю, что  дело
писателя - писать, а не  мельтешить на трибуне, а не  давать
объяснения газетам. Но мне преподали урок: нет, писатель  не
должен писать, он должен защищаться. Я принял урок! Я  вышел
сюда перед вами  защищаться! Есть одна  организация, которой
вовсе бы не дело опекать художественное творчество,  которая
вовсе не должна руководить художественной литературой, -  но
она делает это.  Эта организация отняла  у меня роман  и мой
архив, никогда не предназначавшийся  к печати. И ещё  в этом
случае  я  -  молчал,  я  продолжал  тихо  работать. Однако,
используя  односторонние  выдержки из  моего  архива, начали
кампанию клеветы против меня, нового вида клеветы -  клеветы
с  трибуны  на  закрытых  инструктажах.  Что  остаётся  мне?
Защищаться!   Вот   я  пришел!  Смотрите: я   е_щ_ё   ж_и_в!
Смотрите: е_щ_ё  э_т_а   г_о_л_о_в_а   н_а   ш_е_е! (кручу),
- а  уже без  моего ведома  и  против  моей  воли  мой роман
закрыто издан  и  распускается среди  избранных - таких, как
главный редактор  "Октября" Всеволод  Кочетов. Так  скажите,
почему  от того  же  должен отказываться  я?  Почему же мне,
автору,  не  почитать вам сегодня главы из того  же  романа?
(крики: "Да!").
    Нужно  прожить  долгую  жизнь  раба,  пригибаться  перед
начальством  с детского  возраста, со  всеми вскакивать  для
фальшивых аплодисментов,  кивать заведомой  лжи, никогда  не
иметь  права возразить,  - и  это ещё  рабом-гражданином,  а
потом рабом-зэком, руки назад, не оглядываться, из строя  не
выходить, - чтоб оценить  этот час свободной речи  с помоста
пятистам человекам, тоже ошалевшим от свободы.
    Кажется,  первый  раз  -  первый  раз  в  своей  жизни я
чувствую, я вижу, как делаю историю. Я избрал читать глАвы о
разоблачении   стукачей   ("родина   должна   знать    своих
стукачей"),   о    ничтожестве   и    дутости   таинственных
оперуполномоченных. Почти каждая реплика сгорает по залу как
порох! Как эти люди  истосковались по правде! Боже  мой, как
им нужна правда! Записка: объясните вашу фразу из прочтённой
главы, что "Сталин не  допустил Красного Креста к  советским
военнопленным".  Современникам   и  участникам   всеохватной
несчастной войны  - им  не дано  ведь даже  о ней  знать как
следует. В какой камере какая тупая голова этого не усвоила?
- а вот сидит полтысячи развитейших гуманитариев, и им знать
не дано. Извольте, товарищи, охотно, эта история к сожалению
малоизвестна.  По  решению Сталина  министр  иностранных дел
Молотов отказался поставить  советскую подпись под  гаагской
конвенцией о военнопленных  и делать уплаты  в международный
Красный  Крест.  Поэтому  наши  были  единственные  в   мире
военнопленные,   покинутые   своей   родиной,   единственные
обречённые гибнуть от голода на немецкой баланде*...

    [*  В  очередном  "ответе"  Семичастный  заявит,  что  я
клеветал,   будто    м_ы     морили   с   голоду    немецких
военнопленных.]

    О,  я  кажется  уже   начинаю  любить  это  своё   новое
положение, после провала моего архива! это открытое и гордое
противостояние, это признанное  право на собственную  мысль!
Мне, пожалуй,  было бы  уже и  тяжело, уже  почти невозможно
вернуться  к  прежней   тихости.  Вот  когда   мне  начинает
открываться высший и тайный  смысл того горя, которому  я не
находил  оправдания,  того  швырка  от  Верховного   Разума,
которого нельзя предвидеть нам, маленьким: для того была мне
послана   моя  убийственная   беда,  чтоб   отбить  у   меня
возможность  таиться и  молчать, чтоб  от отчаянья  я  начал
говорить и действовать.
    Ибо - подошли сроки...
    Я начал  эти очерки  с воспоминания,  как становишься из
обывателя подпольщиком - зацепка за зацепочкой, незаметно до
какой-то  утренней  пробудки: э-э,  да  я уже...  И  так же,
благодаря своему горькому провалу, подведшему меня на  грань
ареста или самоубийства, и потом стежок за стежком, квант за
квантом от недели к  неделе, от месяца к  месяцу, осознавая,
осознавая, осознавая - счастлив, кто умел бы быстрей  понять
небесный шифр, я - медленно,  я - долго, - но  однажды утром
проснулся и я свободным человеком в свободной стране!!!
    Так ударил я в  гонг своим вторым выступлением,  вызывая
на бой - будто  теперь только и буду,  что выступать, - и  в
тех же днях без  следа, хоть и не  сбрив бороды в этот  раз,
нырнул опять в  своё далёкое Укрывище,  в глушь -  работать!
работать! - потому что сроки подошли, да я не готов к ним, я
ещё не выполнил своего долга.
    Я  рассчитывал, что  всем переполохом  три месяца  покоя
себе обеспечил, до весны. Так и вышло. За декабрь-февраль  я
сделал  последнюю  редакцию "Архипелага"  -  с переделкой  и
перепечаткой 70 авторских листов за 73 дня - ещё и болея,  и
печи топя, и  готовя сам. Это  - не я  сделал, это -  ведено
было моею рукой!
    Но и рассчитано у меня было, что на Новый 1967-й год ещё
одна  гранатка  взорвется -  моё  первое интервью  японскому
корреспонденту Комото Сёдзе. Он взял его в середине  ноября,
должен  был  опубликовать  на Новый  год  -  однако шли  дни
января, а транзистор в  моей занесённой берлоге ни  по одной
из станций - ни по  самой японской, ни по западным,  ни даже
по "Свободе" не откликался на это интервью.
    В  ноябре оно  совершилось экспромтом  и по  официальным
меркам - нагло. Существовали какие-то разработанные порядки,
обязательные и для иностранных корреспондентов, если они  не
хотят  лишиться  московского  места,  и  уж  тем  более  для
советских   граждан.   Писатели   должны   иметь    согласие
Иностранной  комиссии  СП  (все  "иностранные  отделы"  всех
учреждений - филиалы КГБ). Я этих порядков не узнавал в своё
время,  а теперь  и вовсе  знать не  хотел. Моя  новая  роль
состояла в экстерриториальности и безнаказанности.
    С. Комото обычным  образом послал  просьбу об  интервью
мне, а копию - в Иностранную комиссию. Там и беспокоиться не
стали: ведь я же давно от всяких интервью отказался. А я - я
того и хотел уже больше года, с самого провала: высказать  в
интервью, что делается  со мной. И  вот